Текст книги "Отрадное"

Отчим с нашим переездом в Отрадное вдруг стал главным в нашей тройке: я, мать и он. Из независимого, побочного, не вникающего в нашу жизнь человека – приходил поздно вечером, ел, ложился спать – вот все его обязанности по семье – вдруг стал главной фигурой. Привез матери подержанный шкаф и занялся своими неотложными делами: расписался с матерью, прописался вместе с ней в жилплощадь, полученную от государства по потере кормильца, и вернулся к своему прежнему графику, которым он жил с нами на Народной: пришел в десять вечера, лег спать, а утром рано уехал.

Я опешил. Он вроде с нами хотел жить, а оказалось – опять мимо нас живет. Конечно, он не отец, но какие-то функции со мной он должен исполнять? Дружелюбно гулять, например. Собеседовать.

– У него много работы, – сухо сказала мать, сама не ожидая такого поворота.

Я молча не согласился с матерью и два раза понуждал его к общей занятости. Первый раз упросил привезти баллон для купания со старшим соседом Витей (неудачная попытка), а второй раз через мать уговорил на поездку с Валерой в Москву, покататься на машине. Он рулит, а мы в кабине сидим, катаемся (удачная попытка).

Отчим даже вдохновился четырнадцатилетним Валерой, чего я не ожидал, и много рассказывал о своей жизни и о Москве. Я впервые увидел, что не каждый возраст ребенка подходит для мужчины. Матери я подходил таким, каким был, а мужчине нужно бы повзрослее, чтобы говорить про большие мужские дела, к которым старший подросток уже подготовлен.

Валера даже пришел к нам домой после поездки по Москве. Вот бы отчиму его заинтересовать на предмет дружбы со мной. А он удовлетворился разговором с ним и ничего не предложил. И старший друг ушел в школу, где его ждала первая любовь. А ведь мог годок со мной побегать в мальчиковой дружбе. Так я впервые увидел разницу между отцом и отчимом. Отец бы не отпустил моего друга. И правильно бы сделал. А этот выполнил просьбу, а остальное его не касается.

Второй прецедент был уже лет в девять. И был очень грозен. Мать пошла к гинекологу выяснять, почему, если она с мужчиной живет полгода, у нее не наступает беременность? Гинеколог посмотрел там что-то у нее внутри и сказал, что у нее заворот матки и что беременность может наступить, но надо особым образом лечь по отношению к мужчине, чтобы он был сзади.

– Как это сзади? – побагровев, спросила мать, ужаснувшись этой мысли.

– Да вот так, сзади, – гинеколог вдруг бросился поперек кушетки. И непонятно было – он псих или его достали? Поэтому она развернулась и ушла, не глядя, повторяя по дороге: «Ишь, чего выдумал!»

А врач сердито сказал медсестре: «Вот все они такие – сначала с беременностью бегут к повитухе и беспрекословно делают все, что она скажет, а потом приходят с заворотом матки ко мне и недотрог из себя строят. Хочешь ребенка – так уж постарайся. Тебе ж не отказано! Нет, она не такая, так она не ляжет, так её не учили ложиться».

В то утро мать отдернула занавеску с окна, открыла форточку, дверь в коридор и еще две двери – подвальную – в бывший погреб и входную уличную – и, проветрив таким образом, сколько могла, комнату, пошла разговаривать о ребенке теперь уже с мужем.

Она хотела рассказать подруге по дому Асе и подруге по работе Кате, даже хотела вернуться к гинекологу и ему рассказать о втором своем мальчике. Но в итоге поняла, что мужчинам это не скажешь – они не поймут, а женщины проболтаются, ославят. Решила – скажу Алексею – «гинеколог посоветовал заниматься пер венцем, второго ребенка не будет».

Она и сама догадывалась, что ситуация, бывшая тогда в государстве, – антигуманна. Что делать женщине, которая потеряла мужа и не имеет квартиры? Она помогла себе варварским способом, а государство медицинским – не помогло. В итоге – бесплодие.

Она приуготовила себя не разговаривать ни с кем о своем втором своем мальчике, но всё же вспомнила о нем и попрощалась с ним.

Всё это было год назад. Тяжело ей было без поддержки рода и с той, и с другой стороны. Плати за съемную, работай в смену. Ловеласов вел себя как балованный ребенок. Что ни спросишь – всё, как с гуся вода.

Правда, договорилась еще на год оставить меня в садике, хотя мне было уже семь лет.

Она спрашивала у девок-весовщиц – что теперь с беременностью-то делать?

– А что делать? В поликлинику не ходи. Всё равно откажут. У нас аборты запрещены. Иди к бабке.

Раздобыли ей адрес. Решилась. Шла какими-то дворами, изгородями, халупами, не сразу и найдешь. Хлам какой-то, полстены сломано. И вдруг – маленькая старушка с острым взглядом говорит ей безо всяких рецептов и предисловий.

– Вот ведро. Потом на него сядешь, – указывая пальцем на ведро. – А сейчас ложись на топчан. Деньги привратнице отдала?

– Да, – не своим голосом ответила она.

– Снимай штаны, – сказала бабка. – Ложись и поднимай ноги.

Влила ей что-то из лоханки и исчезла.

Сначала Лидка подумала – как быстро она исчезла. Потом подумала о себе – что же это я делаю? И вдруг острая пронизывающая боль в животе перебила все её мысли.

Потом бабы на работе говорили – это каустиковую соду льют, какой грязное белье отстирывают.

Она опрометью соскочила и села на ведро. Из нее полило в три ручья. Боль не проходила. Она только успела встать, оглянуться на ведро и заметить в жиже маленькое что-то. Существо не развитое, только половой признак был. Значит, это был мальчик, – подумала она, опять побежала на топчан и легла.

Тут же вбежала старушка и унесла ведро. Лидка перемогалась на топчане до самого вечера и еще некоторое время.

Потом вошла старушка и скомандовала:

– Одевайся, нечего разлеживаться. Ступай домой.

Она шла, как разбитая, и думала: надо хоть в церковь сходить, хоть в Ваганьковскую, и заказать по убиенному, что положено, – заупокойную молитву что ли или сорокоуст.

– Леш, – сказала она мужу и долго не могла произнести ни слова после такого видения.

– Леш, гинеколог сказал: удовлетворитесь тем ребенком, что у вас есть.

– Что-что? – отозвался теперь уже муж.

Он сидел за столом и как раз в это время писал сестре письмо.

– Сказал: что есть – то и берите, на другое не рассчитывайте.

– Да. И что? – не поворачивая головы, опять спросил муж.

– А если хотите – сказал, то только из детдома.

– Да. И как же ты поступишь? – всё еще не поворачивая головы, спросил он.

– Я думаю, что надо за своего браться, который есть. Не до чужих теперь, когда свой неухоженный имеется.

– Ладно. Я тебе давно говорил, что малый не туда двигается. Его надо укорачивать и поправлять.

– Ну хорошо, вот и займись его воспитанием. Я ведь тоже говорила, что мне трудно с ним. Ему мужское общение нужно. А у тебя всё работа на уме. Вот давай, берись за него, воспитывай.

– Да уж придется, а то малый совсем не в ту сторону уйдет, – и опять отвернулся, чтобы писать свое письмо – третье письмо своей возлюбленной сестре. Он давно его хотел написать, но как-то времени не было и не сосредоточишься. Об этом он думал всю последнюю неделю. Почему так происходит? И сейчас о том же думал.

Да, деревенские письма – пышные, большие, многостраничные. По сути – отчеты о посевной и сбору урожая. Плюс приветы родным. А их полдеревни. Наваристо и празднично получается. А что делать человеку, попавшему в город? О чем написать? Если написать, всё объясняя, то никакой бумаги не хватит. Да и не нужно это в деревне.

Вот у меня – работа. Сначала ехать на «Сакко и Ванцетти». Улица такая в городе. Везти им маленькие дощечки. Целый контейнер. Густо пахнут чем-то. По цвету – коричневые, мягкие, мягче нашей липы. Из Африки или из Азии – не знаю, но знаю, что из дощечек будут делать карандаши на весь город, на всю страну. Следующий день – ехать в однодневную командировку в Клин на стекольный завод. Там из местного песка, как мне говорили, делают стеклянное химоборудование. И его полный контейнер надо везти в город.

А на следующий день – послезавтра, значит, – моя заветная командировка в Кимры. Сутки с половиной, ночевка в гостинице оплачена комбинатом. Это за тверскими лесами город. А там – обувная фабрика. Обо всём этом не напишешь. А напиши я – они не поймут, о чем это. А про семью? Да в ней ничего не происходит! И ни опыта, ни вкуса к этому у меня нет.

Поэтому Алексей написал по-солдатски кратко: «Жив, здоров, чего и тебе желаю, дорогая моя сестра. Любящий тебя брат Алексей, сын Михайлов». И заклеивая конверт, подумал: «Давно я ей говорил: лупить его надо. А она всё миндальничала. Правильно, что я помолчал. Сама увидела – без порки нет воспитания. А теперь я за него возьмусь. Давно у меня руки чешутся балованному мерзавчику за капризы горяченьких надавать».

Это была катастрофа. Мать даже не спросила, на каких условиях состоится общение с ребенком, и не заметила, что те полгода, которые они жили нерасписанными на Народной, новоиспеченный муж ненавидел этого плаксу, лентяя и маменькиного сынка, совершенно непохожего на тех деревенских ребят, с которыми ему в тридцатые годы пришлось подниматься и вырастать.

Он не понимал, зачем этот ребенок всё крутится возле матери, домогается то её ласки, то сладкого, и у него давно чесались руки привести весь этот бардак в порядок. Объявить ребенку его место, его обязанности, а коридор положительных эмоций открыть лишь в том случае, если он выполнит всё, что ему сказано. Ведь как устроена жизнь? Два родителя работают на государство, а ребенок должен обеспечивать быт.

Мать побежала сговариваться с Асей, чтобы та подготовила меня к разговору с дядей Лешей.

Ася спросила меня:

– Сколько вы живете с дядей Лешей?

– Наверно, с год.

– И ты его всё дядей Лешей зовешь?

– Ну да.

– Нет, пора уже папой звать.

Я ничего ей не ответил, молча не согласился. Папа, по моему мнению, другое. Нерасторжимое с тобой и неслучайное для тебя.

Ася подтолкнула меня в комнату, где матери не было, а сидел отчим в позе деревенского учителя, в костюме, скрестив руки на животе.

Безо всяких предисловий, как давно выношенное, он сказал:

– Мы с матерью работаем на предприятиях, чтобы заработать на жизнь. А ты должен работать на семью. Лодырничать никому не позволено. В твои обязанности будет входить: первое – принести воды из колодца на Мурмане. В размере одной трети ведра. Второе: каждый день чистить картошку в размере одной кастрюли на всю семью. Третье: подметать полы в комнате, смочив веник водой. А зимой – со снегом. И выбить дорожку. Четвертое: каждую неделю мыть керосинку. Пятое: научиться завертывать портянки. С весны – кормить и прогуливать кур. А я съезжу и куплю поросенка. Его будешь кормить и чистить хлев. Всё, что непонятно будет, – десять раз объясню. Если что будет не сделано – будут применяться наказания. И не милицейским широким ремнем, который только гладит задницу, а магазинным, узким, чтоб как вдарил – так красный след. А если и это не поможет – придется мне сделать плётку. Я это делать хорошо умею. Это такая палочка, а к ней прибивается несколько сплетенных между собой кожаных ремешков. Но это не значит, – невозмутимо продолжал он, – что с тебя будут требовать то, чего ты не знаешь или не понял. Нет, я всё покажу. И как картошку в одну нитку чистить, чтоб вся кожура была спущена в один заход, и как портянки закручивать, чтоб потом мозоли не набить в валенках, идя в лес за дровами. И воду из колодца – сколько сможешь, допустим, одну треть ведра, принести. Покажу, как со снегом подметать комнату зимой.

– Сам? Один? – я это не мог себе представить. Мы же всё время с матерью по хозяйству.

– Да, сам, один. А я только проверять тебя буду. А за отлынивание – как сказал – ремень. Вот специально сюда, на видное место его повешу на гвоздике, чтоб ты хорошо его видел.

Не знаю, что там было правдой, а что бравадой, но я очумело выскочил из комнаты. Я не мог понять, куда же мать-то делась? По чему её нет? Почему соседка взяла её роль, почему я не вижу материного лица, чтоб понять, как мне к сказанному относиться? Я почему-то всё понимаю, только когда вижу её.

Всё внутри меня возмутилось такой оценке. Это я-то лодырь? Да я, если хочешь знать, за двоих тут пашу. За себя и за отца. Каждый день приходится разговаривать о нем с матерью, каждый день приходится ходить с ней в магазин и выслушивать её разговоры со старыми соседками всё о том же, об их отношениях. А второе – мы ходили, стояли и ездили по очередям, добивались этой комнаты. Вот ты говоришь, что ты воевал, защищал родину, а мы защищали по очередям наше право получить комнату по потере кормильца. Вот ты восхваляешь войну как время необыкновенного братства людей, что вы – семь солдат – могли за ночь картошку на весь полк начистить. А мы терпели Брекетова в его инсинуациях, почему нам не положена комната, отстояв два часа в очереди. Ты жил в войне и горд, что пришел с неё. А мы в мире радовались тому, что получили комнату. Ты говоришь – надо жить так, как жили в войну и тогда только выживешь, а я живу в мире и хочу жить по законам мира, а не войны. И нечего меня учить ни картошке, ни портянкам, ни керосинкам, ни нравственности. Мы разные и должны прожить разную жизнь.

Ты – человек войны и всё время будешь талдычить об этом. А я – человек мира и никогда не соглашусь, что в мире нужно жить по законам войны. И я тебя не уполномочивал быть моим лидером и не приму это от тебя. Что это за лидер, который в первый день знакомства подписался дружить со мной, а в следующие дни – а их уже 365 – про это забыл? Были посулы – результатов нет. Есть нужда в отцовстве – его нет. Ты живешь как квартирант, а лучше сказать – как положено солдату. Вперед не соваться, но и в конце не отставать.

Мое мнение: с левой стороны матери – я, с правой – ты. И не пересекаться. А если пересечемся – я нутром чувствую – ничего хорошего из этого не выйдет. Причем всем троим: тебе, мне и отсутствующей матери. Не знаю, почему её нет.

Чужой человек не оставил мне никакого шанса. Со следующего утра началась для меня «веселая жизнь», а мать так и не появилась. Вообще за все четыре месяца эксперимента – то её нет, то ей надо на работу идти, то ей некогда. Раньше такого не было. Наоборот, она рвалась ко мне.

– Мне некогда, – и ускользает, как рыба между рук.

День начинался с угроз: «Начинай!» Я с напряженным лицом, трясясь, подходил к кастрюле с картошкой.

«Делай!» – говорил он.

Как? С утра? Без матери? Без разговоров с ней?

Я брал нож и подневольно начинал мучить картофелину.

После похода к гинекологу мать кинуло в невероятную жалость ко мне. Она что-то тщилась о втором ребенке, а о первом совершенно забыла. А у него даже и пальто нет. А ведь осень. Не известно, в чем мальчонка бегает. А тут как раз Павлова навстречу идет, многодетка:

– Как дела, Лид?

Она и вывалила ей сходу:

– Да вот, не знаю, что с сыном делать?

– А что такое?

– Зима скоро, а у него пальто нет. И не знаю, где взять, чтобы так, по деньгам было.

А Павлова ей, маленькая такая, тихая женщина и говорит:

– А у меня как раз есть. От Виталика осталось. Как раз твоему Акиму подойдет. Я сейчас только до магазина, вернусь быстро и тебе его принесу померить.

Когда я пришел из школы, то увидел большое, длинное, тяжелое парадное пальто из солдатской шинели, перекрашенное в синий цвет. В таком с классом на Красной площади стоять на 7 ноября. Почетно. Но играть в нем нельзя, тем более пачкать, цеплять за изгородь, грязнить.

Вот у Крезлапа Кока (крестная мать) из старой шинели отца сшила курточку – порвать не жаль. Заштопал да опять играй. А тут такая подавляющая ответственность – не до игры. Но сказать матери я это не умел и думал: «Неужели она сама не видит?» Но сама она не видела, поэтому подстраховалась и пригласила Асю, подружку свою, нарядить меня в пальто для школы, чтобы я ходил, как приличные мальчики.

Это меня взорвало. Когда я был приличным мальчиком? Никогда я им не был. И не надо тщиться изображать его. Конечно, был бы отец, я бы посоветовался с ним или он бы просто сказал: «Вот тебе деньги, купишь, что надо».

А отчим даже не включился в это, его это не касалось. И я не мог к нему обратиться с таким вопросом. А потому они минут сорок давили на меня вдвоем – мать с Асей, выпотрошили меня совершенно с этой шинелью, и я сказал:

– Хорошо, я одену.

Одел и пошел. Их взяло недоумение. Как это я согласился? Мать вышла, а на входной двери висит пальто. Я ушел, плача, в гимнастерке. В ней я тоже мучился солдатчиной, но половина класса всё-таки ходила в гимнастерках. Деньги на нее дал мой дядька. А вот в шинели никто не ходил, и я не буду – шиш вам.

Растравил я себя в дороге и плакал. Уже опаздывал на свою вторую смену из-за разговоров с ними. А у Дома связи – бездельник Ермак, школьник постарше меня, в овчинном тулупе стоит. Они все там, приезжие из деревни, демонстративно носили тулупы. Как в деревне – так и тут. На работу принимали иногородних – тянуть провода, вот они сюда и приехали. И Дом связи – их общежитие.

Делать ему было нечего. А плачущих он и вообще не любил, поэтому он вышел за калитку и избил меня за то, что я плачу. В смысле – ты что? Не мужик, что ли? Плачешь? Вот тебе горяченьких.

Конечно, я опоздал на урок. Но когда я вошел, у меня было такое лицо, что наша опытная старая учительница не проронила ни слова. Я шел молча через весь класс, а тот, кто стоял у доски, заткнулся, и мне пришлось целый день, не слыша уроков, думать: как теперь вы браться из школы? Потому что битье без сдачи очень заразительно, и Ермаку может понравиться встречать меня и бить дальше. Кто-то должен защитить меня, если я сдачи дать не могу.

Валера – старший друг – не подходил. Он в первую смену. Оставался Крезлап, который сначала, при его появлении в школе, мне не понравился, а в мае, в походе с географом, понравился своим несогласием оставить курганы без объяснений. А в октябре во втором классе в нашем дворе он пытался оттеснить меня от Валеры, и я его толкнул. Была потасовка, но Валера не дал ей развиться. Разошлись ни с чем в разные стороны. А теперь выбирать не приходится. Придется его просить.

На последней перемене говорю Крезлапу:

– Поможешь, если что? А то тут один чем-то недоволен.

Его ответ сразил меня, Что значит человек характерный!

– Конечно, какой разговор!

И мы пошли домой. Никого у Дома связи не было, никто меня не ждал, зато Крезлап был в ударе. Учительница читала нам про крейсер «Аврора». Он сразу подхватил эту тему и начал хвастаться, что его отец на Балтийском флоте служил, чуть ли не на этой Авроре. По времени с революцией это не совпадало, но слушать про отца-героя, который на Балтийском флоте служил, было приятно.

А дальше мы обнаружили, что всё обледенело, и он предложил кататься по Пыльке – дороге по краю дачного поселка. Его хваткость на азартные авантюры мне понравилась. Я предложил санки пятиместные, сварные. Отчим притащил их с работы для дров. Крезлапу навязали младшую сестру, он сбегал за соседом, я взял свое старенькое пальтишко, перешитое из взрослого пальто, и мы чудно провели весь вечер. Крезлап умел рулить ногами и меня научил, и мы до упаду накатались от деревенского курятника и стога сена до Мурмана.

А потом мой друг Крезлап пропал, и мне не у кого было спросить о нем. Неделю или полторы я ходил в школу один. Потом подходит учительница и говорит:

– Отнеси задание Крезлапову, он болеет.

Я пошел. Вхожу в кухню – в глаза кинулось – прямо на противоположной стене – мытые алюминиевые миски. Да! Ведь отец Крезлапа – матрос Балтфлота. Но кок.

Сидит он в исподнем матросском белье – это белые брюки и белая роба – за столом. Над ним рядами висят миски, наверное, как самое драгоценное для инвалида. Снял со стены – и наливай половником. А слева на подоконнике – мытая стеклянная посуда для козьего молока прикрыта чистой марлечкой. Это материно хозяйство.

Я говорю:

– Принес задание.

Он:

– Проходи в большую комнату.

Я прошел. Там улыбающийся нетерпеливый Крезлап со своей младшей сестренкой. Я и ему сказал:

– Вот задание. И что с тобой? – говорю, чтоб учителю передать.

– У меня гланды. Будут делать операцию. Видишь – горло завязано.

Бросил бумажки на стол, и мы стали в салочки играть втроем. Конечно, мельком я увидел каноническую женскую кровать с подзорами, тюлями и подушечками. Даже притрагиваться нельзя. Слева – тахта без знаков отличия, наверно, Крезлап на ней спал. Но самое главное – над ней висела народная картина. А это вот что: собираются фотографии членов семьи, за разные годы, и наклеиваются на большую, в раме, бумагу. Там был, конечно, отец в полной матросской форме и пятилетний Крезлап на белом пони в зоопарке.

А на круглом столе лежала толстая книга старшей сестры Крезлапа. Называлась: «Тихий Дон». Мне показалось – в названии ошибка. Речку нельзя назвать тихой. Она разная – по моему тогдашнему мнению.

Мы начали по кругу гонять в салочки. Вдруг врывается отец и с матерком нас разгоняет. А мне – «Пошел-ка отсюда!»

Я ничего не понял. Меня прислала учительница. Друг затеял игру.

А что тут понимать? Отец Крезлапа – инвалид первой группы. Уже двенадцать лет после войны прошло. Никаких нервов на трех детей не хватает. Одного взял чужого, второго – Юру – сомневался, что от него. Сказал жене – запиши на себя этого ребенка, а будет паспорт получать – я посмотрю. Если увижу, что похож – дам для паспорта свою фамилию. Поэтому до шестнадцати лет Юру звали Крезлапом (по фамилии матери Крезлапова), а с шестнадцати лет вдруг стали звать Глебом (по фамилии отца Глебов). Но старые друзья все равно звали его Крезлапом.

Мать относилась к придиркам мужа стоически. Шестнадцать лет терпела. Ведь квартиру дали отцу как инвалиду первой группы. Большая комната для нее и трех детей, комната лично для него и кухня.

Я пошел домой в недоумении, решил – больше я к ним не ходок – выслушивать такое.

А через две недели, черт меня попутал, смотрю – все собрались у будки Байкала. Я обрадовался, что Крезлап выздоровел, что ему можно гулять и присоединился к нему. Ребята ладили упряжку, хотели сесть втроем в санки, чтобы Байкал их вез. Было ужасно смешно, что они на одну собаку втроем взгромоздились. Все развеселились, и я считал, что могу здесь играть, раз друг выздоровел и я вне их дома.

И вдруг на крыльцо выходит его отец в шапке с поднятым ухом и говорит:

– Подь сюда.

Ничего не подозревая, я подошел к нему.

– Подойди ближе.

И со всего размаха – мне по голове. Кулаком. Я заплакал и опрометью бросился прочь, негодуя на Крезлапа. Тот сделал вид, что ничего не видит. Играл, как ни в чем не бывало. Казалось бы – скажи: «Пап, это мой гость, как ты с ним поступаешь?»

Я не понимал логики его отца. А чего тут не понять? У вас один ребенок? Вам нужен друг? Берите его к себе и играйте с ним. А у меня их трое. И ты четвертым лезешь к нам? Берите! Чего вы не берете? А я больной человек, не надо меня провоцировать и перенапрягать.