Текст книги "Отрадное"

У флигеля Донецкой дачи тоже был свой летний столик с лавками, вдвинутыми в первую картофельную бейку. Мы пошли за водой, торопясь и недоумевая. Неужели правда, что с нами кто-то захотел дружить и стена молчания рухнула? Не то чтобы мы разучились говорить, но как трудно было войти в одиночество, так теперь трудновато из него выйти. И вдруг кто-то заговорил тобой дружелюбно. Так Груша оказалась у нас дома.

Груша родилась в 1900 году в крестьянской семье, здоровой и душой и телом. Только правая нога у нее была сильно короче другой и ослаблена. А потому Груша была вынуждена выучиться хозяйствовать по дому. А в виду зажиточности и огромности семьи её оставили в этом качестве: готовить, стирать, вытирать сопли малым и присматривать за старыми. Во взрослости нашелся ей жених – вести его хозяйство. Много старше её, зато тихий и совестливый. Городской типограф. Она родила ему дочь. Здоровую и характерную. Назвали Зина. И юность этой Зины совпала с тем пятилетием в государстве, когда победителям – пришедшим с войны солдатам – было разрешено всё по отношению к женщине. Он мог сочетаться с ней браком, но мог и в любое время уйти. И если женщина ждала ребенка, она не могла подать на алименты. Материнство оказалось не защищено. И многие так из победителей: поживут немного и уходят. С этим же столкнулась и дочь Зина. Очень уж она влюбилась в большого, красивого, широкого душой героя войны. Все девки ей завидовали. Но как только он узнал, что она беременна, как настоящий разведчик – исчез, никто не успел оглянуться. А она, не чинясь, как характерная, взяла со своего механического завода другого парня, по имени Николай, который признавался ей в любви не раз. И всё было хорошо. То есть его приняла семья, он расписался, и они ждали ребенка. Конечно, она сказала, что беременность от Николая. По-женски простительно. Что ей делать? Семью создавать для себя надо. Род продолжать надо. Материнство свое натурализовать надо. Да, немножко прикрасила свою ситуацию. И Николай согласился, всё хорошо, я тебя люблю.

Неудача получилась, когда она родила. Сама она белая и Николай блондин. А ребенок родился темноволосый. Если честно – того настоящего разведчика. Но Зина молчала. А женщины вокруг говорили: «Так бывает, Коля, не расстраивайся. Это аномалия». А мужики на заводе говорили: «Надувает тебя женщина! Не соглашайся! Вплоть до развода!» И Коля скис, и начал как-то вяло жить и поговаривать, что, наверно, он ошибся дверью, когда надумал жениться. Прямо он ей ничего не говорил.

Тогда Груша собрала семейный совет. Поставив на кон свой талант, она сказала: «Сломать семью легко. Сломать налаженную жизнь. А вот соберешь ли потом вторую? Это большой вопрос. И зачем это делать? Не лучше ли попробовать в такой сложной ситуации уместиться? Вы любите друг друга – это видно. Значит, вам семьей жить. Чего не хватает? Только двух вещей: жилья и чтобы кто-нибудь, как-нибудь освободил бы вас от чужого ребенка. Или хотя бы устроил его пропитание. Вы еще вполне способны быть семьей, если вам это кто-то предоставит. Не теряйте головы. Вот я вам и предлагаю: дед на пенсии занимается цветами. Эти деньги мы будем давать на чужого ребенка. Сам дед весь день с цветами. Ему нужна только кровать в углу. Вся комната ваша плюс терраска с пристройкой. Для вас двоих и двоих детей будет достаточно.

А я ухожу в калики перехожие – вот мой талант. Буду утешать людей своей беседой. Это раньше семья мне разрешала хозяйствовать, когда мы основательно стояли на ногах. А сейчас я за тарелку супа должна ходить в люди и утешать их разговорами. Много мне не надо – за печкой переночевала да опять пошла в люди. Так что я вас прошу не разводиться. Мы с дедом это выдюжим».

Ну, погоревал-погоревал, конечно, Николай. И себя жалко, и ситуация не простая. Да на его счастье была с ним гармонь, привезенная еще из деревни Ливенка. Ну и если он вина покупал – никто ему не перечил. Посидит на завалинке, попьянствует да поиграет на гармони. Народ вокруг с пониманием относился.

– Пойдем в дом Бога? Вдруг он там живет, и мы его увидим? А что мы тогда делать будем? Может быть, попросим его исполнить какое-нибудь наше желание?

– Нет, это же не дед Мороз, чтоб у него желание просить.

– А что? Бога ни о чем не просят?

– Да нет, просят!

– А о чем?

Крезлап пожал плечами.

– А он ест чего или нет?

– Мать яйца ему носила. Должно быть, он их ест.

– А еще чего?

– А… вспомнил. Когда на другой улице жили, мать туда к нему кулич носила.

– Ну, значит, он еще и куличи ест.

– Да нет, куличи он не ест, все куличи мы обратно почему-то принесли.

– А что, если мы придем, а его дома не будет?

– Сдурел что ли?

– А может, у него еще другой какой дом есть?

– Есть. Моя мать из Нижнего, там тоже дом Бога есть, так что, если его здесь не будет, возможно, он туда уехал.

– А что он еще делает?

– Кажется, его каждый год на кладбище относят.

– А как это может быть? Разве можно каждый год хоронить?

Крезлап опять пожал плечами, и мы пошли. Мне требовалась хорошая встряска вне дома, а на это был способен только Крезлап. И он не подвел, согласился.

Пошли мы через кирпичку – кирпичный завод. Второй микрорайон построили, и наши дома оказались позади кирпичного завода. Последняя стадия – обжиг и вытаскивание кирпичей из печи, которая тут же горела, очень нас занимали.

Только издали кирпичка казалась одним домом. На деле их было три. В первый дом подвозят глину с местных карьеров и сгружают в большой чан за воротами вместо двери. На пробу мы побежали посмотреть. Двери оказались открытыми. Воодушевленные, мы побежали по лестнице наверх. На втором этаже стояла тетка с лопатой и направляла падающую сверху на транспортер глину. Большие куски она разламывала лопатой. Увидев нас, она не удивилась, никак не прореагировала и ничего не сказала. При ней мы оказались предоставлены сами себе, но это не помогло нам обнаружить свой интерес в этом процессе. Поглазев некоторое время, мы спустились разочарованными. Не интересно. И вдруг нас осенило: глина по транспортеру идет во второй дом. И мы побежали туда.

Двери второго дома были также открыты. И мы также вдохновенно по ступенькам взбежали на второй этаж. Но, к сожалению, там тоже стояла тетка с лопатой. Глина по транспортеру двигалась с одной стороны, а сверху подавался песок. Всё это падало в чан с водой, а тетка поправляла два потока. И здесь мы не нашли ничего интересного. Но у нас уже была задумка сбегать в третий дом. Но двери третьего дома были закрыты. Мы постояли в надежде, что кто-нибудь войдет-выйдет, но прошел только дядька, и мы побоялись его спросить: «Дяденька, откройте нам, пожалуйста, дверь, нам интересно, как делают кирпичи!» Ясно, он бы не открыл. «Вырастете – вот и приходите работать, тогда всё и узнаете». А будешь проявлять нетерпение: «Ну, дяденька, нам сейчас интересно, а не тогда, когда мы большими вырастем» – он ответит: «Вот все вы так. Как интересно – покажите, а как работать – нет вас», и пошлет матюками.

Отойдя немного в сторону, мы начали сами думать, какие там машины стоят. Я говорю:

– Наверное, эта машина – как большой тюбик. На него нажимают, и он выдавливает один кирпич.

– Нет, – говорит Крезлап, – там второй транспортер, который ходит по воздуху, как самолет в мертвой петле. И что ему положили в форму, он потом с верхотуры сбрасывает на другой транспортер.

Моя идея была плоха тем, что не известно, кто и чем нажимает на такой большой тюбик, а его – не известно, будут ли падать с неба кирпичи. Поупражнявшись в технических возможностях своих голов, в поисках интересного мы побежали к переезду.

На переезде мы все-таки успели увидеть, как проходил литерный. Под абажуром за столиком молодой офицер подавал сигаретку даме в белом накрахмаленном платье, а она почему-то смутилась. Поезд поехал дальше, не показав нам ни начала, ни конца истории, а мы бы хотели, как в кино.

– Кыш, кыш отсюда! – зашикала на нас стрелочница, отгоняя метлой, как голубей. – Здесь геопатогенная зона. Кладбище, свалка, церковь, переезд. Не менее двух-трех мужчин бросается здесь под поезд. Не хватало еще, чтоб дети под него попали! Ну, что стоите? Кыш отсюда, вам сказано!

– Да не очень-то и хотели. Так, интересно было, как два фонаря перемигиваются и как звоночек звонит.

Оторопело выслушав ее, мы пошли дальше на железнодорожную станцию, бубня свое. Обойдя маленький домик билетной кассы и хозсарай и не найдя ничего интересного для себя, двинули к церкви, как и задумали с самого начала, да любопытство ко всему новому помешало сосредоточиться.

С церковной стены на нас по воздуху летел старик с бородой. Он ужаснул нас. Мы ничего не поняли. Позже стену со стариком закрасили, нарисовали иконы под Рублева. А зачем летел этот старик мы и во взрослости не могли понять.

На лужайке перед церковью мы сели в разных местах, настраиваться. Крезлап перекрестился, как, видимо, мать учила, оглянулся на меня, рыкнул: «Ну, чего смотришь?» и, красный от смеха, пытался сделать серьезное лицо.

Я понял: настроиться никому из нас не удалось. Пошли такие, как были.

Дом Бога почему-то был огорожен решетками, как от воров. А во дворике почему-то могилы и кресты, как на кладбище. Открыли тяжелую дверь – никого. И сразу нас обступили какие-то люди, да много, и все в царских и иных чудных нарядах. Со строг ими лицами, указующими перстами. Но все нарисованы на стенах, все молчат. Получается тоже школа, только другого мира. И сама школа – другая.

В нашу школу как войдешь – большие и светлые окна тебя выталкивают на улицу, к школьному пруду, дороге, прохожим. А здесь ты как бы собран в самом себе и никуда сам от себя не уходишь. Окошки маленькие, свет не пропускают. Бога не видать и не слыхать. Пусто…

Хотя вот спереди небольшая перегородочка. Может, он туда зашел? Прислушиваемся. Может, шаги какие или голос? Но нет – и там тихо. Хотя вот если говорит кто-то там или читает, например, вслух как-нибудь по-особому – за голос Бога запросто можно принять.

– Чего вы здесь? Чего надо? Служба кончилась! Вовремя надо приходить, нечего по церкви-то шлёндрать. Мне убраться надо.

Мы не знали, что на такой наезд ответить. Пристыженные, молча пошли обратно к выходу, замечая опущенными глазами, что действительно, на полу какие-то бумажки, фантики, пыль.

Опять тяжелая дверь. Вышли на улицу. Жаль. Бог отлучился или его нет. Есть только пожилая женщина с красным злым лицом. Говорит – Всенощная, ночь не спала. Ну, в общем, из числа тех, которые никогда нашему брату, девятилетнему мальчику, покоя не дают ни дома, ни на улице. Их хлебом не корми – дай только обругать.

Выйдя, мы еще раз посмотрели на картины над окнами. Там не беса, облака, из которых старцы смотрят с указующими перстами, что-то силясь нам произнести. Есть подписи, но странным почерком и их не прочтешь. Эх, и тут у нас облом.

– Ничего интересного, – сказал Крезлап, – пошли на кладбище! Там, говорят, мертвецы из гробов встают.

– А вдруг у нас не получится с ними сражаться?

– Ерунда, получится!

И мы погнали.

На кладбище было тихо и пустынно. С разгону мы даже как-то не могли в это въехать. И раз уж простого любопытства не уда лось удовлетворить, то захотелось вдруг авантюрности, вампиров, упырей. Рассказов о всякой нечисти. А тут ничего – тихо и пустынно. Только в самом конце кладбища, где был насыпан ряд свежих могил, в гробу лежал очень бледный, будто прибитый гвоздем к днищу мертвец, похоронную музыку играл маленький оркестр, и небольшая кучка людей плакала рядом с гробом. Это настолько не вязалось с нашим ожиданием поиграть с вампирами, что мы шарахнулись в сторону, как от прокаженных, и заговорили друг с другом лишь за двумя грядами вынутой глины для кирпички.

– А пошли на свалку? – сказал Крезлап. – Там моя мать работает. Поищем что-нибудь.

– Хорошо!

Куда деваться-то? День надо спасать. Еще ничего интересного не найдено.

Вырытые бульдозером квадратные ямы шли до самого леса, но в конце уже были заполнены мусором, который привозили из города на машинах. Рядом стоял шлагбаум и небольшой домичек приемщицы. Когда мы вошли, там сидела приемщица, она же мать Крезлапа, женщина лет сорока пяти, в платке и темном халате, и тракторист, который после нескольких машин сталкивал мусор в гряды. После тракториста кучи тлели и специфически пахли.

Мать Крезлапа ничуть не удивилась, что пришел сын и тем более с другом. Сразу посадила его есть и мне предлагала. Но по причине запаха я есть не мог. А он ничего. Сел и поел по-солдатски.

– Теть Марусь! А правда, что в церковь на службу надо идти, поголодав два дня?

– Правда! – не смущаясь, ответила она мне.

– Там попу говорят про тайны свои и секреты, какие бы в жизни ни были?

– Правда!

– А потом попу ручку целовать надо? И рис из чашки он тебе дает?

– Правда!

– Бр-р, а зачем это?

– Когда будет второе пришествие, умершие восстанут из гробов. Но только те, кто верит в Бога. Неверующие же останутся лежать там, где были. И все живые к Мессии обратятся. Но верующие. Их примет Спаситель, а неверующие – канут. А земля – рассыплется. А верующие со Христом пойдут в сады райские и будут вкушать яблочки райские и гулять там себе в наслаждении.

– А где же это находится, теть Марусь? Туда дойти, доехать или ещё как надо? Об этом-то ничего не сказано. Что же верующие на слово верят попам? Как дойти – не сказано, а верить надо?

– Да. Потому что Христос не обманывал. А другие – обманывали. Потому ему – вера, другим – нет. И всё!

Единственная религиозница, которую мы знали, – старушка Павлова. Лет шестидесяти, без зубов, в чем-то сером, давала нам на Спас по одному яблочку. Это единственное, что мы знали о религии. Давала с благостной улыбкой, не так, как другие взрослые. В гости пришел – на, иди, с праздником тебя, бери. Давала так, будто она совершает какое-то важное действие. Давала, вся сияя, и уходила куда-то с палочкой. Видимо, на службу, видимо, в церковь. Мы молча брали яблочко и хихикали за ее спиной, бурно обсуждая свое недоумение поступком взрослого. У нас сильнейший авитаминоз, мы уже два месяца обрываем все сосновые посадки в лесу с новыми побегами, едим всё, что есть можно, – барашки, щавель. А у нее целый сад. Это было непонятно и чудно. Мы бы в один присест десять яблочек съели. Уж лучше бы не давала.

А Крезлап спросил у тракториста:

– Дядь Вань, а научишь меня на тракторе работать?

– Да уж конечно, – ответил он, взглянув на его мать и широко улыбнувшись. – Если тетя Маруся нальет – научу.

Мы так лихо и согласно провели первый мировоззренческий поход с Крезлапом, что мне захотелось пригласить его покататься на машине с отчимом и тем самым поблагодарить и продлить дружеское летнее времяпрепровождение. Одному с отчимом кататься скучно. Со старшим другом было здорово, но это кануло. А здесь по горячим следам продолжить бы наш общий успех.

Мы встали в четыре утра и два часа ехали до автоколонны, чтоб только покататься на машине, чтоб только поглядеть в окно, вобрать в себя все впечатления дороги. Постояли в Сокольниках у ворот автоколонны. Внутрь нас не пустили. Потом выехал отчим на автобусе. Мы сели и поехали как баре. Вот это да!

– Едем отвозить детей в пионерлагерь. Дали путевку.

Дети влетали, рассаживались, громко и возбужденно говорили, слышали только самих себя, ни на кого не обращали внимания, ну, как всегда ведут себя городские. Им же всё даром. И пионерлагерь, и автобус.

– А это чьи? – строгая учительница никак не могла понять, почему у нее расселось в автобусе не тридцать детей, а тридцать два.

– Ну, эти при мне, вы их не считайте, – ответил отчим.

Но она всё-таки пересчитала своих с ведомостью в руках.

А мы, кто прямо, кто исподтишка начали поглядывать друг на друга. Мы – на их фирменные атрибуты принадлежности к лагерю. Нас изумляли пилотки, знамена и дудки в руках, их фразочки – «А где председатель совета отряда?» – «Да там сидит».

Ничего себе, какие должности в таком возрасте. А они глядели – «На каком основании такие, прям с улицы, в нашем специальном автобусе в специальный лагерь? Как-то даже дворово одеты. Кто их сюда пустил?»

Наконец, мы нашли, что им противопоставить. Автобус Горьковского автозавода. В нем вместо двух рядов кресел один ряд полный – сразу за водителем, а второй ряд – на двойное кресло меньше, потому что там дверь. А значит, если мы сидим за шофером, то мы – первые и аналога нам нет. Все остальные – потом. Мы отвернулись от них и упорно смотрели на дорогу.

Они попытались этому противодействовать. Пробовали поиграть в дудки, постучать на барабане, но сопровождающая им это запретила. И все остались при своих. Никто не обижен. Мы отвоевали свое место, а они отвоевали остальной салон. Но каждый надеялся еще раз встретиться и устроить по приезде, как минимум, сатисфакцию. Но в советском пионерлагере не всё так просто. И первоначальный мальчиковый замысел уперся в реальность.

Сначала, съехав с дороги, мы долго кругаляли лесом, а потом остановились у ворот, которые никто не хотел открывать. Сопровождающая, держащая себя очень высоко, быстренько осадила вдруг вспылившего отчима.

– Я свое дело сделал. Вылезайте, я поехал обратно.

– Нет, вы никуда не поедете! А если там никого нет? И может быть, прибежищем на ночь будет только ваш автобус? Пока ворота не откроют, вы будете стоять здесь, как вкопанный! Или за ваше присутствие на автобазе в качестве шофера я не ручаюсь!

Оба выбежали красные из автобуса и разбежались в разные стороны. Сопровождающая побежала узнавать, где тут ближайший телефон, и стала звонить начальнику лагеря.

– Вы директор пионерлагеря «Орлята» московской областной железной дороги? – спросила по телефону строгая учительница.

– Да, а что такое? Кто вы такая, чтобы меня спрашивать?

– Отвечайте по существу! Со мной милиционер, и он всё запротоколирует. Если окажется, что вы виновны в халатности – пойдете под суд! Имейте в виду! Так, по существу: вы директор пионерлагеря «Орлята» московской областной железной дороги?

– Д-д-а…я…

– А где вы сейчас?

– Д-д-ома…

– А почему?

– Я ничего не знал.

– Срочно звоните секретарше, дайте ей нагоняй, и пусть она поднимет вам все входящие бумаги за последние дни.

Потом быстренько кто-то прошмыгнул мимо ворот в проходную, вроде женщина в халате. Через некоторое время в том же направлении пробежал мужчина в телогрейке с бутылкой, а когда от телефона пришла сопровождающая, женщина в халате уже открыла ворота, а мужчина с бутылкой растворился.

Детям разрешили выйти из автобуса, ещё раз пересчитали и, никак не обращаясь к отчиму и возглавив колонну, сопровождающая победоносно вошла в ворота. Сплюнув в сторону от невыговоренной досады, отчим зло и сосредоточенно сел на водительское место, как за штурвал самолета, имея в голове генеральный план. Эта начальствующая шмакодявка заела его личные сорок минут, и теперь надо было употребить всё мастерство шофера-аса, чтобы вернуть их скоростью. Потому что из Сокольников, где автобаза, надо было пешком дойти на последнюю электричку со Ржевки до Подгороднего. Успеть – вопрос его профессиональной чести.

Ну, мы, конечно, сглупили. Нам почему-то захотелось сразу кинуться на задние сиденья, как бы вдохнуть воздух свободы от этого пижонского коллектива, а заодно почувствовать себя на каком-то пиратском корабле, который несется сквозь шторм, пыль, гремят какие-то ведра, срываются какие-то лавки. Отчим ни на что не обращал внимания. А мы быстро смекнули, что нам надо возвращаться на двойное кресло, там самое приемлемое место.

Мы восхищенно глядели на отчима, как на героя, который переупрямливает время. Мы гордились им. Мы вкатили в ворота автобазы, поставили автобус в колонну на свое законное место и успели-таки из Сокольников на Ржевку до Подгороднего. И всё было бы хорошо. Правда, слипались глаза и тяжело шли ноги. Два кило метра от станции – отдай, не греши. Но тут на отчима нахлынула злоба, такая же, как и в феврале, когда мы тащили огромные сани с дровами (отчим сам их сварил и припер с работы, пять человек могли усесться).

– Чегой-то ты так вразвалку идешь? Смотреть на тебя противно. Вот – твой друг. Приятно смотреть! Идет, как танцует!

Я этого не понимал. Если бы я отказывался идти, капризил, просил о помощи. Но я же – иду. Молча иду. Никого не задеваю, не ною. Как могу – так иду. Какие вопросы? А сравнение вообще неэтично. Тебе я не нравлюсь, а нравится мой друг Крезлап? Так и иди к нему в семью жить. Чего ты к нам с матерью жмешься? Кого любишь – к тому и иди. Нет, он любит его, а живет с нами. Это чудно даже. И Крезлап тоже хорош. Нет чтобы за друга вступиться! Мол, ну чего, вы, дядя Леш? Мол, всё нормально, дойдем. Нет. Молчок – и демонстрирует свою бодрость. Тьфу на них!

Нет, мы, конечно, дошли. Но я понял: никогда отчим не будет мне отцом, а друг – другом. Надо с ними попрощаться. Знать их не хочу! И я действительно месяц не разговаривал с ними.