Текст книги "На смерть Ивана Ильича"

Владимир Азаров
На смерть Ивана Ильича

«Вдруг какая-то сила толкнула его в грудь, в бок, ещё сильнее сдавило ему дыхание, он провалился в дыру, и там, в конце дыры, засветилось что-то…»

Л.Н. Толстой

«Смерть Ивана Ильича»

Московский архитектор Владимир Азаров, переехав в Канаду, стал плодотворным канадским автором, написав и издав более десяти книг на английском языке. Одна из них «Три Книги» (“Three Books”, канадское издательство Exile Editions, 2019). Это три произведения, одно из которых – первая проза Азарова, посвященная его профессии архитектора – светлая память об оставленных в России построенных им зданиях. Близость к российской земле автор решил заострить ореолом российской литературной классики. Новая книга – это ремейк повести Л.Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича»: персонажи Азарова названы толстовскими именами, но они архитекторы в советские семидесятые – после «хрущёвской оттепели».

Барри Каллаган

Издатель книги «На смерть Ивана Ильича» на английском языке (“On The Death Ivan Ilyich”. Exile Editions. 2019. Canada. Toronto)

Vladimir Azarov

ON THE DEATH OF IVAN ILIYICH

Рисунок на обложке: Michael Callaghan

Cataloguing in:

The Russian State Library in Moscow

The National Library of Russia in Saint Petersburg

© Владимир Азаров, 2020 © Barry Callaghan, 2020 © «ПРОБЕЛ-2000», 2021

От автора

Почему я, автор, Владимир Павлович, обратился к русскому гению Толстому? Почему выбрал его повесть, чтобы сказать то, что задумал? Почему? Может быть, моё отношение к человеческим трудностям, проблемам, препятствиям, задачам и прочему такое же, как в его шедевре? Я даже отважился использовать толстовский заголовок повести, и пошёл дальше – имена те же, толстовские в этой повести. Но то, что вы будете читать, это обо мне, это внутри меня. Толстой? Я просто повторил толстовские имена, но его действующие лица стали московскими архитекторами советских семидесятых. Я архитектор и моя повесть почти о моей профессии.

Зачем Толстой, как объяснить? Может быть, этим привлечь читателя как забавностью и несуразностью моего манёвра? А также пусть читатель думает: «ЗАЧЕМ?» У него в библиотеке появляется документ об архитекторах и их труде сложного переломного времени после хрущёвской «оттепели». И моё слово – это рассказ об архитекторах того времени, творческих, позитивно заряженных на созидание… Но жизнь непредсказуема… Служебный конфликт, какой-то раздор, затрагиваются профессиональные амбиции… И в индивидууме неожиданно может проснуться – даже просто как психологическая защита – вероломная макиавеллевская идея… Результат удивления:

«Так это странно! Ну и ну! Почти коварство, почти злодейство…»

И возникшая несовместимость двух характеров растёт… Читатель, вспомнив свою собственную коллизию, может, спросит себя, хочет ли он, чтобы его личный недруг, неожиданно возникший, а это как раз – Иван Ильич – перестал мешать ему, освободил его полёт, исчез с лица земли… Толстой помог купить книгу! Мне не надо краснеть за мой наивный манёвр.

Моё повествование, как я уже сказал, почти обо мне. Моя специальность приобретена в Московском Архитектурном институте. В моей повести главный герой отбрасывает в сторону рейсшину, заменив её слабо освоенной клавиатурой пишущей машинки… Архитектор становится писателем… Увы, это я… Но гораздо позже, в компьютерное время…

И повесть Толстого в какой-то степени о нём самом. Он близок по возрасту к своему персонажу во время работы над повестью. Но он крепок, дьявольски работоспособен. И его здоровье наездника не помешало ему гениально вылепить обречённость умирающего Ивана Ильича. Небезызвестный факт, что Толстой не в одиночку вызывал к жизни своих героев и их мир. В создании «Войны и Мира» принимала участие и его уважаемая супруга, помогая своим веским, строгим, принципиальным мнением. Её творческое участие известно. И это непростое психологическое сотрудничество отражало моменты серьёзных и острых коллизий. Для Софии Андреевны всегда существовал незыблемый аргумент и её конкретный твёрдый совет – творить ЭТО острее, убедительнее, правдивее, а ТО – просто выбросить! И семейный альянс переживал баталии, их жизнь была береговой линией с приливами и отливами…

Я? О! Я абсолютно одинок, одинок со своим компьютером…

У меня творческий диалог с самим собой. А живая повесть лежит рядом. И я всё время слышу голос подлинной книги… Особенно, когда мои пальцы на клавишах. И часто, когда сплю… В одном моём сне я говорю: «Пожалуйста! София Андреевна! Великий помощник! Помогите мне в моей новой работе!» И она пришла ко мне со словами: «Владимир, я рада, что Вы хотите сделать моего Льва современным. Его небеса уверены, что он может приобретать другой облик, менять свои взгляды на вещи. Владимир, прежде всего Вы должны учесть, что читатели очень разные. И Ваши будущие читатели не только архитекторы, как Вы и Ваши герои. Уверена, жизнь стала ещё более прозаичной. Сегодняшнему Вашему читателю, может быть, нужно быстро сказать и довольно чётко: случилось это, потом это, и – о! – почему Толстой? Никому не нужен даже намёк на эпопею…»

«Спасибо, София Андреевна, за Ваши добрые слова!»

«Нет, спасибо Вам, Владимир! Я скажу моему мужу о Вашем намерении, когда его увижу. Для этого я хочу прочесть Ваш маленький шедевр и получить удовольствие, узнав, как Вам там живётся – или жилось – в Вашей России, в советские семидесятые. И моему Льву не обязателен Ваш поклон за его знаменитую повесть. Предполагаю, что он будет благодарен за то, что его имя продолжает жить в совершенно новом пространстве совершенно другого времени…»

I

Утреннее переполненное московское метро. Владимир Павлович опаздывает на работу. Уже третий поезд, в который он не может проникнуть. Толпа. Сумасшедшая Москва. Сколько миллионов живёт здесь сейчас? Каждый год число растёт… Наконец дверь поезда перед ним.

Он проталкивает вперёд женщину с огромным чемоданом. Она уже за порогом двери. Он пробирается глубже. Уже стиснут. Локоть к локтю. И наконец, монотонное покачивание.

Несколько остановок пробегает быстро. Качаясь, он подчиняется ритму вагона, пытаясь прийти в более спокойное состояние.

Но что это?

Владимиру Павловичу показалось, что ему знакомо это лицо. Кто-то, кого он знает в этой сумасшедшей толпе! Не так часто это бывает. Да, Владимир Павлович знает его. Его прежний сотрудник, молодой архитектор. Как его зовут? Кажется Пётр! Да, Пётр. Из его прежней покинутой мастерской № 20! Владимир Павлович почти кричит сквозь шум поезда:

«Рад видеть тебя, Пётр!»

«Владимир Павлович! О! Рад ехать вместе!»

«Не видел тебя вечность! Я собираюсь к вам. Как там? Как Иван Ильич? Что? Так шумно!»

«Вы приедете очень кстати увидеть Вашего товарища, коллегу, архитектора Ивана Ильича. Нашего Головина!»

«Как он?»

«Его шестидесятилетие. Кстати, это сегодня его день рождения. Праздник на следующей неделе. Я видел Ваше имя в списке приглашённых».

«Он в нормальном состоянии? Он вроде бы был болен. Не было его на нашем последнем сборе в Доме архитектора».

«Он был нездоров довольно долго, но сейчас в порядке…»

«Я рад…»

«Извините, моя остановка…»

Владимир Павлович один, стиснутый толпой. Невесёлые мысли нахлынули на него. Пётр вызвал в памяти… Прежняя работа… Какое было творческое время… Печально сейчас. Исчезла творческая жизнь. И сейчас пришло из этого прошлого незабытое имя – Иван Ильич…

Иван Ильич!

Он вернулся из прошлого, и у него праздник… Мой враг? Нет. Это не так просто. Их соединяло прекрасное время до этого рабочего инцидента. Нет, он не был врагом! Владимир Павлович вспомнил его слова, когда они только начинали работать вместе: «Владимир, твой художественный, твой архитектурный вкус за пределами похвалы!» И он слышал много лестных слов о себе от Ивана Ильича.

И вдруг Иван Ильич захлопнул дверь мастерской перед ним! Такой упрямый и такой бескомпромиссный. Но это то, что как раз нравилось Владимиру Павловичу в Иване Ильиче. Его упорство и несговорчивость. Может быть даже некая твердо-лобость… Что-то от прежнего советского режима…

Шестьдесят ему?

И его имя сейчас, как заклинание: Иван Ильич…

Иван Ильич? И вдруг вырвалось из памяти! Голос Владимира Павловича над толпой: «Повесть Толстого „Смерть Ивана Ильича‰ Совпадение? Он помнит эту книгу Толстого. Маленькая. Зелёный переплёт. Повесть. На полке вместе с другими книгами Толстого, но как-то отдельно… Смерть… Надо прочитать опять. Может быть сегодня после работы.

Почему название толстовской книги и желание её перечитать так взволновало его? И имя его бывшего сослуживца заставило нервничать. В окне вагона Владимир Павлович видит своё напряжённое, сосредоточенное лицо. Он пытается понять, что случилось с ним… Поезд замедляет ход. Прикладывая все усилия, он продвигается сквозь толпу…

Наконец, яркое после метро утреннее солнце. Свежий июньский воздух. Надо спешить… И уже девять тридцать. Встреча в метро не уходила из его головы. Что его ждёт в этот день? О, эта его ненавистная новая работа! Уже совсем невыносимая! Как ему избавиться от этого тоскливого глупого времяпровождения?

Его часы: десять тридцать. Идти ещё два квартала. Приходить позже уже стало его правилом. Нужно более свободное расписание: «Каждое утро я прихожу на работу только проверять, исправлять и подписывать гору тоскливых чертежей! Если бы я нашёл, наскрёб, раскопал хоть немного времени для какого-нибудь занятия среди рабочего дня… Но что это может быть? И как оторваться от бессмысленного ярма?»

Его научно-исследовательский институт. Главный вход. Дверь, которую он открывает. Показывая пропуск, проходит к лифту, приветствует на ходу сослуживцев.

Опять внутренняя тревога вернулась к нему: «Что? Что с моей головой?» Он останавливается в вестибюле. Мысль формулируется в его голове: «Я всегда что-то рисовал… Архитектурные наброски… Моей шариковой ручкой. Моими карандашами. Этим же что-то писал. У меня была спрятанная записная книжка. Как мой дневник. Мои наивные стихи… Никому я не давал читать их, даже жене…»

II

Владимир Павлович… Он продолжает стоять посреди вестибюля… Проходившая девушка улыбается ему: «Почему Вы стоите, Владимир Павлович?»

«Извините, извините… Привет…» Он не помнил её имени… И он идёт к лифту… Проскакивает между закрывающимися дверьми.

Опять этот штурм в голове. Что это? Что за блицкриг? Что это? Возникшая реализация его идеи? Так молниеносно? «Есть же новая, только что полученная сверкающая ГДР-овская машинка „Олимпия” в нашей комнате. А дома у меня „Москва“. Не такая уж новая. Но я её люблю. Печатал когда-то».

Никто в рабочей комнате не обратил внимания на его появление. Все пили утренний чай. Добрая Маша опять принесла испечённый ею пирог. Владимир Павлович прошёл незамеченный мимо чаепития, пробрался сквозь кучи чертежей и рулонов кальки, груды синек и кипы листов ватмана. Добрался до своего места.

«Идея? И решение – „Олимпия”? Печатать? Что ты имеешь в виду? Печатать, чтобы стать писателем? Не смешно? Подумай, не смешно?»

Упорная идея пробирается дальше: может ли он описать, что было только что в метро?

«Эй! Это революционный момент! Ещё свежий, живой, сценический, пробный этюд для репетиции этого нового представления…» Он смотрит на горы бумаг на столе, рабочий день: «Позже! Позже!» И он уже слышит будущий стук машинки… А также Машин голос: «Один кусок или два?»

«Позже! Позже!»

Нетронутая чистая клавиатура… Все его пальцы на гладких прохладных клавишах… Начинать? Пора? Такие гладкие притягивающие клавиши! Начинай! Так! Печатай! Будь агрессивным! И пальцы уже летают! И бумага уже двинулась вверх! Блицкриг! Блицкриг! Пальцы на клавишах, бумага движется вверх… Радостный стук «Олимпии»…

Ill

Среди многолюдной толпы московского метро в час пик Владимир Павлович замечает знакомое лицо. Да. Это он… Его бывший сослуживец, молодой архитектор. Как его фамилия? Владимир Павлович не может вспомнить. Помнит его имя. Пётр. И он громко зовёт его, перекрывая шум колёс вагона:

«Рад видеть тебя, Пётр!»

«О, здравствуйте, Владимир Павлович!»

«Не видел тебя вечность. Собираюсь навестить вашу мастерскую. Что ты сказал? Что с Иваном Ильичем? Такой шум…»

«Иван Ильич Головин умер два дня назад…»

«Что?»

«Иван Ильич Головин умер два дня тому назад…

Владимир Павлович обомлел! Он это напечатал. Почему он это напечатал? День рождения у Ивана Ильича! Сегодня! Оговорка? Фрейд? Чёртов Фрейд? Ненависть? В воображении? В сознании? Глубже… В подсознании… Фрейд, Фрейд… Иван Ильич был причиной ухода из мастерской… «Но у него даже день рождения сегодня. Мне надо его поздравить! Мы долго были друзьями… Да, он был причиной увольнения… Из Архитектурной мастерской № 20… Да… Хорошо, но «Олимпия» – это проба, внезапная попытка напечатать… Может быть проба будущего дневника… Почему неожиданно стиль дневника превратился в беллетристику? Почему? Может быть, с этой минуты он будет писать, думать, придумывать, печатать по-другому… По-другому… Как писатель?

Что? Писатель?

«Вернуться назад?»

«Зачем? Нет? Нет!»

«Вытереть последнее предложение?»

«Нет? Нет!»

Владимир! Следуй своей интуиции!

Эй, соперник Толстого!

«Что? Ну не надо так шутить… Не надо смеяться…»

Да. Не надо смеяться… Только улыбайся, будь ироничным… Немного циничным… Осмотрительным… Особенно не злословь по поводу советских 70-х… Это и твоё время…

Он опять с «Олимпией»… Но это всё-таки странно и страшно… Открытый рот шепчет: «Иван Ильич…» Он слышит голос своей живой «Олимпии»… Но это его голос: «Отныне ты писатель, Владимир! Архитектура исчезла! Думай! Создавай свои творения теперь только на бумаге! Но не твою прежнюю «бумажную архитектуру», твои бумажные или плексигласовые макеты….

А что?

Литературу!

Пробуй… Пытайся… Печатай! Не жалей бумагу! Порть её! Черновики! Разные варианты! Пробуй, что приходит в голову. Сейчас, когда ты уже знаешь о великой современной троице: Прусте, Кафке, Джойсе! Твоя не увлекающая работа позволяет часто добираться до Ленинской библиотеки, второй самой большой в мире после библиотеки конгресса… Вперёд!»

И Владимир Павлович прошептал инстинктивно напечатанные слова:

«Что ты сказал… Что ты сказал об Иване Ильиче?!»

«Что? Что ты сказал об Иване Ильиче?!

«Иван Ильич Головин умер…»

«Что? Умер? Нет. Это невозможно! Я видел его совсем…»

«Моя остановка. Да, большая утрата… Извините, до свидания».

Голос, громче шума вагона, объявил остановку. Дверь открылась. Пётр уже прокладывает себе дорогу в шквале пассажиров на платформе и исчезает в многоголовой толпе. Владимир Павлович стоит, поглощённый неожиданной новостью… Одинокий, в раздумье, сдавленный горячими телами, старается продвинуться глубже в вагон поезда, и в крайне неудобной позе поднимает руку, чтобы держаться за металлический поручень… Чувствует – тёплый и влажный… Иван Ильич умер…

Иван Ильич… Он видел его совсем недавно в подвале ресторана «Союз»… «Привет!» – Они только сказали друг другу, улыбаясь… Иван Ильич с сослуживцами… Мысли бегут…

Владимир Павлович остановился посмотреть на напечатанное: как стиль, грамматика, пунктуация? Он видит много многоточий… Многоточия? И нет точек? Он вспомнил время, когда ему нравились тире. Да! Тире-тире-тире – в его стихах в его записной книжке, когда он читал Лоуренса Стерна. Да, этот Тристрам Шенди! И когда он читал Стерна, это было так странно – для него, любителя литературы новых советских подписных изданий… Стерн. XVIII век. Ему показался «авангардом»… Во время «оттепели» новые мебельные «стенки» российских граждан заполнялись европейской классикой… Неожиданно возникшими подписными изданиями! «Мы счастливые, мы живём сейчас…»

Владимир Павлович оторвался от «Олимпии». Почувствовал, что нужен перерыв. Хотя бы короткий. И его голос уже около продолжавшегося чаепития: «Налейте мне чаю тоже. Спасибо Маша… Нет, только один…» И он опять около «Олимпии»…

Чашка чая… И он, как дома! Никто не обращает внимания на него… Несколько глотков горячего чая. Острое, новое, горячее просветление озарило его голову. Пришедшая мысль: писать это не преступление! Нет, конечно, нет! Но, конечно, не о желании, чтобы твой товарищ подвинулся в далёкие небеса, уступив своё место!

«Подвинулся…»

Какое слово пришло в голову… Толстой? Нет, не он… Толстой… Толстой спасает умирающего Ивана Ильича! Иван Ильич видит свет в конце своего длинного страшного, извилистого коридора:

Он искал своего привычного страха смерти и не находил его…

Полное совпадение имён заставляет следовать классике… Владимир Павлович не помнит книгу в деталях. Наверное, сейчас надо вникнуть в этот шедевр. «Смерть Ивана Ильича»! И кто этот «я», этот Владимир Павлович, в новом Толстовском сюжете? Это правомочно? Наверное… Здесь изменено время действия, другая фразеология, под толстовскими именами другие характеры… Иван Ильич Толстого – «член судебной палаты царской России»… И он же – И. И. Головин – современный советский архитектор! Владимир Павлович? Писатель… Архитектор, кто пишет об этом… Вот так!

IV

Печатать, печатать! Он ужаснулся, возмутился, испугался, когда «смерть Ивана Ильича» пришла к нему, как галлюцинация. Когда он начал только опробовать новые, гладкие, сверкающие клавиши… Когда он коснулся их. Но он снова пытается разобраться: почему идея смерти появилась в его голове? Иван Ильич – коллега, сослуживец… Конечно, противник! Но ведь бывший друг… И умер так неожиданно! Сейчас… Под клавишами… И это напечатано… Стало жизнью…

Значит он умер! Умер!

Владимир Павлович! Где твоя адекватная реакция? Иван Ильич умер, а ты безучастно продолжаешь печатать, увлечённый придуманным занятием… Нет! Бежать обратно в метро! К ним! К своим прежним коллегам! В Архитектурную мастерскую № 20!

Да… Но что делать там?

После…

После спрашивай себя – что делать там?

И что дальше?

Он на улице. Спешит, бежит. К метро. На линию, ведущую к центру с пересадкой… Добраться до его св я-того места прежней работы, до его начального долгого рабочего гнезда… Маяковская площадь… На площади… Вернее за Маяковской площадью… Место, где начиналась его история, где его жизнь стала связана с архитектурой… И где случилась эта трагедия… Его побег…

Благодаря Вам, Иван Ильич…

Опять это качание и дёрганье мчащегося подземного поезда. Горечь во рту… Пульсация в висках… И летняя духота… О! Ведь только начало июня. Есть ли кондиционирование в московском метро? Тёмное зеркало окна… Ещё несколько остановок… Ещё несколько минут…

Владимир Павлович! Скажи честно, что родилось в твоей новой голове писателя, соперника Толстого? Писателя? Уверен, что писателя? Не архитектора? Исповедуйся, Владимир. В чём твоя действительная скорбь? Уже всего две остановки до твоего родного дома! До Маяковской площади… До мастерской № 20… Не забыл? Какая остановка нужна? Маяковская… Какая сейчас? Пересадка… И ему надо выйти на этой… На Площади Революции. Зачем? Ведь он ограничен во времени. Сейчас уже послеобеденное время. Но надо немного свежего воздуха… Перед таким ответственным моментом! Наружу, на свежий воздух… Ненадолго…

«Успокойся! Это же просто… Я скажу только то, что я думаю!»

Это же просто… Действительно просто: Владимир Павлович видит комнату Ивана Ильича. Он видит даже его, своего мёртвого сослуживца, бывшего начальника… Хотя его комната пуста… Его легендарное кресло не занято… Зачем ты пришёл сюда? A-а? Признаёшься? Твои две последние постройки? Недостроенные? Причина твоего горя? Надо на свежий воздух… Хоть немного… Огромная толпа! Многоголовая, многоногая, многорукая… Люди быстро шагают, непринуждённо идут, говорят, молчат, смеются, или нет – их лица серьёзны… Это Москва… Она была всегда такой, особенно возле Кремля, где толпа – это туристы, гости столицы, поклонники революционной Красной Площади… Или спешат купить что-нибудь в знаменитом Универмаге ТУМ… А многие, чтобы увидеть Храм Василия Блаженного… Многоглавый, ярко-раскрашенный, многоцветный – сейчас под голубым солнечным небом начала Кремлёвского лета…

Владимир Павлович! Ты на Красной площади! Останови свои вспыхнувшие сентиментальные страдания… Хотя бы на мгновение… Когда ты был здесь? Среди этих вечных камней Российской истории? Год назад? Два? Извини! Может быть десять? Как архитектор, ты всегда чувствовал гордость, зная, что это один из самых значительных ансамблей в мире. Даже после твоей счастливой поездки в Италию. После Вероны, где жили Ромео и Джульетта, и где ты был так удивлён стенам из красного кирпича, которые абсолютно такие же, как кремлёвские! И эти священные кремлёвские стены из красного кирпича под небом Италии… Может быть, нельзя было признаваться в своём удивлении раньше? Но уже 70-е! Хотелось громко сказать, так приятно увидеть в Италии то, что очень напоминало Россию. Эти ренессансные башни Вероны! Как кремлёвские, но только без российских красных звёзд, мерцающих, летящих от башни к башне… Наш великий архитектор и гений пресловутого сталинского времени, Иван Жолтовский… О нём Владимир Павлович вспомнил в Италии… И в воображении Владимира Павловича возник дом на Смоленской площади, знаменитый в Москве, где Жолтовский гордо предстал с башней из Вероны… По приезде это стало вдохновением Владимира Павловича в его последнем зодческом размышлении, ставшем реальностью… Да, реальностью… Но… Недостроенной… Продолжает строиться сейчас… Без его авторского участия… Двадцать четыре этажа, далеко от Кремля… Далеко от Кремля, но с коронной башней – с этой скромной Веронской цитатой! С памятью о Жолтовском… Над отдалённым московским районом со смешным названием прежней пригородной деревни – Коньково-Деревлёво! Владимир Павлович повернулся к Спасской башне, привлечённый её мощным музыкальным голосом:

Бом! Бом! Бом!

Ты помнишь имя итальянского мастера, кто создал эту башню-красавицу? Главную кремлёвскую башню?

Да, он – Пьетро Антонио Соляри! Может быть, родом из Вероны? Так напоминает она те башни, если вспомнить Верону… Те же детали… Те же зубцы примыкающих стен… Владимир Павлович улыбается: «К твоему счастью, итальянец Пьетро Соляри, ты прибыл в Россию до царствования нашего Ивана Грозного (ты в России был в 1490-м, мне помнится). Слава Богу, ты ничего не знал о судьбе двух русских архитекторов: Бирме и Постнике. Они были ослеплены после построенного ими храма Василия Блаженного… Но извини, Пьетро, может быть, я зря тебя напугал? Недавно наши историки нашли имя Бармы в строительных архивах других, более поздних, московских храмов».

Бам! Бам! Бам!

Три тяжёлых удара! Три часа! Надо спешить… Спешить в Мастерскую № 20, чтобы успеть обратно до конца рабочего дня убрать следы случившегося писательства…

Метро опять. Всего две коротких остановки… Маяковская… Мой любимый интерьер с плафоном нашего институтского учителя Дейнеки… Дейнека? Да, Дейнека! А он хотя бы раз подходил к твоему мольберту? Не помню. По-моему нет. Стоял, улыбаясь, и говорил, говорил с другой знаменитостью нашей кафедры рисунка Курилко… Что ты вспомнил? Торопись! Время! Вверх… Короткий эскалатор… Затем налево, потом направо, потом опять вверх по мраморной лестнице… Пробежать площадь… И уже рядом с Владимиром Павловичем… Его местом работы многие годы… Смешно – Курилко! Большой театр… «Красный Мак»… Твоя странная голова… Солнечный день начала лета вокруг. Лёгкий прохладный ветерок. Он уже пересёк площадь Маяковского. Этот родной памятник поэту уже сзади… Бегом! Как раньше бодро и радостно бежал на работу! И за ним бегущая рифма поэта… Как прежний ритм работы Владимира Павловича…

Мимо него! «Эй! Маяковский! Ау-у!»

Его жизнь была сложной, безумной… Политика и любовь… Знаменитые строки наполнены его оптимизмом… Все их помнят:

Ведь, если звёзды зажигают -

Значит – это кому-нибудь нужно?

Значит – кто-то хочет, чтобы они были?

Владимир Павлович толкает тяжёлую дубовую дверь. Он показывает свой ещё действующий пропуск. Он в лифте. Улыбается, здоровается, произносит: «Да! Знаю, знаю об этом… Печальное событие…» Он уже на шестом этаже. Дверь Архитектурной мастерской № 20.