Текст книги "На смерть Ивана Ильича"

IX

INTERMEZZO

Слова ЛЮБВИ двадцати четырёх уровней

Я твоя ЛЮБОВЬ и я здесь потому что радость в твоём сердце ты воздвигаешь дом где много уровней а выше внезапно сразу разом тут в миг в мгновение удивление сооружаешь Башню ночной Маяк так высоко в полёте над твоим пространством которое Коньково-Деревлёво где трубодур играет музыку небес в ночи и все танцуют в хороводе кружатся вокруг этих строющихся уровней и башни с её короной что превратится в горящую звезду и осветит танцующих она и нас с тобой твою ЛЮБОВЬ мелькают перекрытий ярусы периметры каркаса что многоярусного улья путь снов дум мечты вращенья стрелок времени шелест набросков скетчей и эскизов и груды ещё свежих чертежей и фиолетовый оттенок синек сброшюрованных альбомов и облако концепций предложений советов архсоветов друзей и недругов и также кто живёт в Коньково-Деревлёво и в этом вихре миллионов линий окружностей пунктиров букв цифр отдохни ЛЮБОВЬ на полпути преодолённых ярусов которые уже внизу вдохни холодный свежий воздух ещё открытого пространства незастроенного ярусами кто превратит эту теорий гору в реальность творчества известно кто и это я твоя ЛЮБОВЬ чтобы обрадовать твоё творение серцебиением рождения пульсирующей мысли которая питает мозг идеей пересеченья железа балок бетон колонн горизонталей вертикалей растущий организм ещё полуодетый в камуфляж фасада фасона что переменчив а интерьеры постоянны не любят холод дождь снег дай солнце живущим в Коньково-Деревлёво ты архитектор не стесняйся выбери одежду тебе к лицу дерзай пиши стихи танцуй и слушай музыку симфоний пой серенады своим фантазиям капризам прихотям а также говори свои слова канон архитектура зодчество и помни о фундаменте основе тверди земли в Коньково-Деревлёво и без сомненья несись навстречу четырем стихиям воздуха земли воды огня а также то что было в юности вернувшись от тех прошлых Архитектурных Курсов Института когда дом с башней на Смоленской был ярким вдохновеньем и Ромео и Джульетта святой любовью пригласили Верону на улицы нашей Москвы так долго мы на полпути перечисляя уровни вниз вверх теперь лишь вверх к ночному небу в звёздах и ещё выше к башне по спирали последние ступени ведут ступить на уровень ночного маяка под ореол грядущей башни Коньково-Деревлёво дремлет не зная дар звёзд Кремля желание зажечь ещё одну звезду в Коньково-Деревлёво экскурсия ЛЮБВИ завершена и к нашей Башне Маяка летит уже Звезда в Коньково-Деревлёво светить гореть.

X

Уже была ночь, когда Владимир Павлович пришёл домой. Нет еды, нет аппетита. Открыв холодильник, он сделал несколько глотков холодного пива и прошёл в спальню… Слава богу, его жена уехала в Казань увидеться с сестрой. Владимир Павлович был рад, что он один. Он упал на мягкий матрас, на застеленную кровать, в своём новом пиджаке с новым шёлковым галстуком. Его взгляд остановился в углу потолка, где соединялись стены… И в его воображении возник потаённый смысл этой геометрической фигуры – это же треугольная пирамида верха его башни! Его навязчивая идея… Но реальная, но ещё неосуществлённая почти… Его Коньково-Деревлёво… Его лебединая песня в мастерской № 20… Владимир Павлович не мог закрыть глаза… Он ненавидел эти три пересекающиеся плоскости – две соединённые стеньг и треугольный кусок потолка, образующие вместе пустую внутреннюю геометрию верха башни…

Он повернулся на левый бок…

«Может быть валокордин? Немного барбитуратов?» Он накапал десять капель в воду, проглотил и вернулся в постель… Валокордин помогает отвлечься в экстремальных ситуациях, помнил он.

Почему теперь это? Другое – зловещий призрак Дворца юности! Вибрирующее нереальное изображение… Иван Ильич, упрямый, старик! Противник! Ты умер! Хочешь забрать свои победы с собой? Убирайся! Уходи!

Дай мне возможность сделать эту маленькую переделку, прямо на строительной площадке! Это возможно! И это моё, не твоё! Так же, как Коньково, которое моё! И строится! Но без меня… Владимир Павлович слышит свой голос: «Уходи! Дай мне спать, хватит преследовать меня… Предъявлять обвинения…»

Владимир Павлович затих.

Дыхание спокойное.

Заснул?

Да, или опять что-то…

Что это?

Анна Каренина видит такой же угол потолка в своей спальне…

Господи, опять Толстой!

И она ненавидит своё видение, как Владимир Павлович ненавидит своё. Но тут же у Владимира Павловича, в его мыслях, возникают перчатки Вронского! Он забыл их в её прихожей, торопясь к невесте…

Перчатки? Это был холодный ноябрь… Владимир Павлович ещё студент… Он помнит, его приятель Юрий кричит ему: «Владимир! Поезжай в Серпуховский универмаг! Там кожаные перчатки, красивые, тёплые…» «Спасибо, Юра!» (На следующий день он оставил их в телефонной будке.)

Бум! Бум! Бум!

Три? Ночь? Или уже утро? Что в памяти? Эта пустая разговорная карусель с Семёновичем… Портрет Жолтовского… Новая курительная комната… И что ешё? Что ещё? Да… Смерть Ивана Ильича… Почему горит свет? Почему не погасил его? Тяжело встать… Проклятый свет… Но он поможет узнать Ивана Ильича, если тот придёт, гремя цепями… Нет, он не привидение, которое проходит сквозь стену или потолок, или сквозь этот треугольный угол, который якобы верх Коньково-Деревлёвской башни… Иван Ильич мёртв. Это же «Смерть Ивана Ильича». Не помнишь повесть Толстого? Многое напоминает друг друга… Жизнь отголосок искусства… Искусство отголосок жизни…

Бум! Бум! Бум!

Бой кремлёвских курантов в московском небе… Слышен везде… Всем. Но не ему, Ивану Ильичу… Он в морге… Он уже застывший и окаменевший… Но это он… Это действительно Иван Ильич… Иван Ильич Толстого… Я слышу его шаги! И опять грохочущий аккорд! Роковой, торжественный, могильный, грозный:

Бум! Бум! Бум!

Башня звонит опять! Звон Спасской башни! А может быть это маленькая башня, которая возникла в Коньково-Деревлёво? Великолепная идея – для Коньково-Деревлёво… Башня должна быть с часами! Башня Владимира Павловича… И она могла бы звонить:

Бум! Бум! Бум!

«Я знаю: это три часа утра. Я знаю, что я дома, не на Красной площади… Да, потерял реальность, должен постараться прийти в себя… Освободиться от наваждения». Слышны шаги, так ясно и отчётливо… Это Иван Ильич… Он уже около дверей спальни… Нет, Владимир Павлович не испугался… Он действительно видит вошедшего Ивана Ильича… И Иван Ильич уже двигает стул ближе к кровати и садится… Привидение или гость? Никакого выражения на старом мёртвом лице… Иван Ильич смотрит в упор на Владимира Павловича… У него холодные, пустые глаза… Сидит… Минуту, две… Затем он встаёт… Идёт к двери… Дверь открывается… Дверь захлопывается… Громкий шум спускающегося лифта:

Бум! Бум! Бум!

Три часа было один или два часа назад. Может быть уже пять… Но из гостиной слышно, как стенные часы пробили три… Едва держась на ногах, шатаясь, Владимир Павлович идёт к окну. Яркая, ледяная луна на чёрном небе… Резкие тени рассекают острыми чёрными пятнами дворовое пространство… Откуда у Владимира Павловича в памяти такие тени? Немецкий экспрессионизм. Доктор Калигари. Калигари. В институте кинематографии. Он ещё студент. Его исчезнувшая мечта стать кинематографистом… Иван Ильич сидит… На скамейке на детской площадке… Двор дома Владимира Павловича… Упрямый старик! Почему он не лежит в морге? Мне надо спать, а я дежурю у окна. Я прошу тебя вежливо: «Уходи!.. Убирайся, пошёл вон, мой дорогой мёртвый приятель!» И Владимир Павлович слышит: «Владимир, оставь меня в покое… Живи своей новой жизнью…» Его приглушенный голос звучит невнятно, как будто он говорит с закрытым ртом… Детская площадка… Где сидит Иван Ильич… Залитый лунным светом хозяйственный двор, мусорные контейнеры… Лай, рычание, беспокойный шум, шуршание бегающих лап… Проворные животные разного калибра, взрывающие тишину, охотятся за едой… За забором полоса шоссе… Фонарные столбы…

Иван Ильич продолжает сидеть. Он мёртвый? Иван Ильич? Когда и почему он умер? Может быть, Иван Ильич только думает, что он умер? И это в его голове?..

«И в моей тоже?»

Луна скользит за облаками… Владимир Павлович видит Дворец юности! Иван Ильич неподвижен, как тень от дома… Мёртвый Иван Ильич вздыхает…

Вдруг он начинает махать руками, дирижируя симфоническим мёртвым аккордом:

Бум! Бум! Бум!

«Павлович! Сейчас ночь. Спи! Ты мой враг, мой бывший друг!» Несколько минут стоит тишина… И опять голос мертвеца: «Тебе не хватает успеха в Коньково-Деревлёво? Я сделал для тебя всё, что было возможно. Жадный чёрт! Спи! Ты победил своей башней, играя на грусти о былом, где меня уже нет, где я мёртв… Твой успех благодаря твоей вере в этого американца – Мис ван дер Рое, с его беспомощно висящими стенами… Многие не признали его… Не любят его… Твоя показная любовь к нашему Жолтовскому только подтверждение твоего вранья! Любить Жолтовского! Ты лжец! Ты оживил сталинский ампир среди сегодняшних пятиэтажных индустриальных изб! Позор! Будь проклята „оттепель“. Спи».

XI

Озноб, его тело горячее, потное. Но нет температуры. Владимир Павлович открывает глаза. Где он? Дома. Слава богу. В своей спальне. На своей кровати. Яркий свет. Не погасил? Он зажмурился. Что происходит? Сколько времени? Ещё ночь? Почему он ещё не снял туфли? Их звук, упавших на ковёр… Дрожь в ступнях, онемевшие ноги, боль во всех суставах и мышцах, трудно ступить…. Шатаясь, Владимир Павлович добрёл до окна. Ещё ночь за окном. Он толкнул оконную створку. Холодный воздух. Ночь пахнет июнем и заполняет его лёгкие. Прохладное дуновение слегка освежило лицо. Сознание ещё не коснулось его ночного кошмара. Он ущипнул себя за щеку. Больно… Он посмотрел вниз из открытого окна. Ночь почти приготовилась встречать утро, низкие облака уже подкрашены розовым. Луна ещё высоко, медленно снижается, чтобы уйти в день…

Владимир Павлович пришёл на похороны. Наташа позвонила ему, было около девяти. Он должен был обязательно появиться там. Ещё ночной ужас! Но надо было прийти всё равно… Вытолкнуть ночной кошмар реальной жизнью… Избавиться от него… Он открывает дверь. Печальный ритуал уже начат. И он видит сразу тело Ивана Ильича… И людей… Но он не узнаёт никого… Кто они? Владимиру Павловичу кажется, что он ослеп после этой ночи… Кто эти люди? Он не может узнать своих бывших коллег, собравшихся на похороны.

Конечно, это они… Вся мастерская № 20… Надо подойти к покойнику ближе как близкому человеку этого мёртвого… Надо… И увидеть, как смерть меняет человека… Жизнь превращается в смерть. Почему так блестит его кожа? Неестественно… От освещения? Он стоит возле покойника, сосредоточенный на неподвижном лице… И его взгляд потом на нефункционирующем теле, одетом в торжественный чёрный костюм… Владимир Павлович стоит бездейственно, близкий к обмороку. Что это? Опять? Опять в голове Дворец юности… Этот изъян в композиции… Его неудача… Причина их разрыва… И его прежний друг, застывший, окаменелый… И уже нет ассоциации с немецким экспрессионизмом. Исчезла категория искусства… Кто этот труп сейчас? Мёртвое тело реального человека – Ивана Ильича – ставшее пылью… Но может быть это тот же ночной мираж, но без сценических декораций их прежней архитектурной жизни… Иван Ильич просто закрыл глаза, и весь его мир исчез как погасший свет… Нет Ивана Ильича… Нет его уже… Владимир Павлович наклоняется и целует его лоб… Поднимается, шатаясь, отходит немного назад, лучше рассмотреть мёртвого… Но лучше, чем Лев Толстой, никто не опишет это магическое превращение:

Мертвец лежал, как всегда лежат мертвецы, особенно тяжело по-мертвецки, утонувши окоченевшими членами в подстилке гроба, с навсегда согнувшейся головой на подушке, и выставлял, как всегда выставляют мертвецы, свой жёлтый восковый лоб с взлизами на ввалившихся висках и торчащий нос, как бы надавивший на верхнюю губу. Он очень переменился, ещё похудел с тех пор… но, как у всех мертвецов, лицо его было красивее, главное – значительнее, чем оно было у живого. На лице было выражение того, что то, что нужно было сделать, сделано, и сделано правильно. Кроме того, в этом выражении был ещё упрёк или напоминание живым…

Владимир Павлович закрыл страницу книги. Прочитанное тоже не отвлекло его от кошмара прошлой ночи… Также как он не может найти равновесия в увиденной смерти… Этот печальный ритуал начинает раздражать… Его попросили сказать слова об ушедшем друге… По-прежнему, всё незнакомые лица… Владимиру Павловичу знакомо лишь лицо женщины, пробравшейся к нему через толпу… Прасковья Фёдоровна? Да. Она. В чёрном платье, выглядящая моложе, чем когда он её видел, работая в мастерской № 20… Уйти прочь, долой… Тогда он освободится от наваждения? Но он не мог отойти от заснувшего в гробу Ивана Ильича… Он чувствовал, что эта смерть часть его самого… И он умирает тоже… Медленно… Неожиданно кто-то обнял его… Его жена? Он с трудом узнал её… Она выглядела странно… Вернулась в Москву? Что-то случилось с сестрой, если она так быстро вернулась из Казани? Кто эта женщина, которая серьёзно говорит с женой? Любовь Аркадьевна? Она тоже одета в чёрное. Она что-то шепчет жене, как бы извиняясь… Странная улыбка… Отпечаталось в сознании Владимира Павловича… Странная улыбка, как извинение… Почему?

XII

Реальная жизнь или фантазия? Кто может знать? Кому нужно знать? Интервал в беге времени… Мы подошли к моменту, когда можно оценить быструю писательскую карьеру Владимира Павловича. Почему он прекратил свой новое занятие? Может быть, сломалась его домашняя пишущая машинка «Москва»? Может быть, он уволился с работы из Научного проектного института, где около него была новая «Олимпия»? Почему текст этой главы набран прямым шрифтом? Уже не клавиши «Олимпии» или «Москвы»?

Да, время летит… Клише… Да. Но это действительно исчезающая суть нашей жизни… День, два, три или больше… Месяц? Год? Мир реального бесконечного времени… Существует другой мир… Сказанных слов, напечатанных страниц… Мир недавних высказанных мыслей, который умирает быстрее, чем память времени с её попыткой оживить прошлое, чтобы понять настоящее… Напечатанное, бывшее недавно живым, становится неподвижным, устаревает, превращается в смерть. Много печатных страниц… Все отпечатанные листы… Все они лежат на столе… Сейчас они только для того, чтобы понять, чем кончается эта послетолстовская история… Мир, который умер вместе с Иваном Ильичом… Последние страницы описывают посещение Владимиром Павловичем похорон Ивана Ильича.

И оба они – сначала уважающие, высоко ценящие друг друга коллеги, затем враги… Все отпечатанные листы на столе… И это уже прошлое….

Иван Ильич умер. Смерть Ивана Ильича. А где Владимир Павлович? Кто-то из его коллег по мастерской № 20, какие-то его знакомые говорят, что у него всё в порядке. Но что они могут знать, если они даже не знают, стал ли он писателем. Это остаётся невыясненным. Может быть, ему удалось вернуться в мастерскую № 20, и он мечтает проектировать или уже проектирует модернистские индустриальные церкви, обвеваемые ветром в небе… Очень высокие изящные храмы, подстёгиваемые крыльями смелого архитектурного воображения… Может быть, он до сих пор стоит онемевший на похоронах Ивана Ильича, завороженный тайной смерти… Бессловесно размышляет, как жизнь превращается в пыль… Может быть, все эти предположения просто догадки людей, кто любит суды-пересуды, и поэтому они якобы знают, что с кем происходит, когда и где… Эти препарируемые ими действующие лица…

Итак, слух, что Владимир Павлович писатель…

Слух, что нет…

И этот слух…

Слух, что он сидит на мягком кожаном кресле, которое когда-то было личной собственностью Ивана Ильича. Над ним в дорогой раме портрет знаменитого Жолтовского, а рядом портрет не так давно провоженного Ивана Ильича. Владимир Павлович улыбается тем, кто приходит к нему в кабинет. Но он разборчив в своей улыбке… Расточает её не всем подряд… Как бы отмеряет её по творческому или профессиональному рангу:

«A-а! Пожалуйста, заходите, Любовь Аркадьевна. Для Вас я свободен. Только получил отчёт о нашем соревновании с мастерской № 10. Поздравляю! Помню о Вашей мечте. Для Вас Субару».

«Спасибо, Владимир Павлович! А Вы себя, чем порадуете в этот раз?»

«Мне всё равно… Но предпочту Вольво, пробирающееся по подмосковным лесным, пока трудным дорогам… Если Вольво существует в выборе в этом квартале…»

«Вы любите жить скромно, Владимир Павлович».

«Ближе к природе. Лес. Чтобы наблюдать, что лучше всего сопровождает то, что мы строим…»

И он продолжает улыбаться, исследуя результат соревнования с Архитектурной мастерской № 10…

XIII

Яркий, почти слепящий свет. Свежая, зелёная, великолепная листва… Это июнь. Июнь нескольких лет в прошлом. Мягкая трава нежно касается ступней одетых в сандалии двух идущих мужчин. Они идут, наслаждаясь божественным пейзажем. Один из мужчин держит книгу в кожаном переплёте. У другого в руках ветка экзотического дерева. Они говорят об Акрополе, пытаются сосчитать все древнегреческие храмы, включая снесённые и разрушенные временем и войнами. Они реконструируют словесно прежнюю форму, структуру и детали исчезающего великого монумента архитектуры. Это архитекторы – Иван Ильич Головин и Иван Владиславович Жолтовский…

Они останавливаются. Жолтовский взволнован.

ЖОЛТОВСКИЙ:

Мне кажется, что кто-то или что-то нас преследует… Какое-то облако, или какая-то тень, как настойчивая погоня…

ИВАН ИЛЬИЧ:

Преследует? Нет, не думаю… Это может быть кто-то из живых, уже прощающихся со своей жизнью… Но они ещё не готовы присоединиться к нам.

Может быть, даже это мой приятель, мой коллега… Способный, но болезненно-амбициозный архитектор. Моя прошлая жизнь прошла в основном в творческой гармонии… Потом случилась какая-то трещина… И во мне поселился диссонанс. Я повздорил с моим подчинённым, этим человеком… Моё прощание было ужасно… Мы стали врагами… Кажется, он хочет появиться на нашей Святой Земле и стать снова моим другом… Помню звон Кремлёвской башни, торжественный, музыкальный, который он очень любил:

Бум! Бум! Бум!

ЖОЛТОВСКИЙ:

Башня… Кремлёвская башня… Я помню башни Италии… Её башни… Как ему передать, не следует спешить… Придёт к нам в должное время…

ИВАН ИЛЬИЧ:

Он Ваш поклонник, Иван Владиславович… Ваш сталинский ренессанс 50-х вдохновил его. Он поехал в Италию повторить Ваш маршрут, узнать, что Вы узнали, изучить, что Вы изучили. Он был в восторге от Палладио в Венеции и Винченце. Его привлекло Ваше глубокое осмысление ренессанса. И это дало ему энергию добиться того, что он постиг и осуществил в своём проекте. Да, его дом с башней в строющемся районе Москвы…

ЖОЛТОВСКИЙ:

Интригующе. Кто-то ещё помнит меня. Когда-то я сказал московским архитекторам: «Архитектура – это то, что создаётся для радостной жизни, и не только для людей, живущих сейчас, но и для будущих поколений».

ИВАН ИЛЬИЧ:

Я помню эти слова…

ЖОЛТОВСКИЙ:

Архитектура… Ренессанс будет жив всегда! Конечно, в Италии… Её итальянский ренессанс… И у нас. В нашей России. Наш русский ренессанс жив в советских домах пятидесятых. В моих домах… Сейчас почему-то это – сталинский ампир! Почему ампир? Перевелись историки искусства прежнего серьёзного толка. Они приклеивали более подходящие ярлыки.

ИВАН ИЛЬИЧ:

Архитектура всегда памятник эпохе… Как назвать её стиль? Я был удовлетворён, когда слышал, что Вы работали как архитектор неоренессанса, а также неоклассицизма. По крайней мере, звучит серьёзно…

ЖОЛТОВСКИЙ:

Может быть это излишне научно… Ведь параллельно с моим любимейшим ренессансом у меня в голове были уже первые крупнопанельные дома моих последних лет. И это не было моим изгнанием, хотя время резко менялось… И мне хотелось идти в ногу, не хотел стареть… Но мой ренессанс был до конца дней моей радостью…

ИВАН ИЛЬИЧ:

А люди любовались Вашей праздничной архитектурой… И это было важно в то нелёгкое послевоенное время…

ЖОЛТОВСКИЙ:

Спасибо, Иван Ильич. Италия! Меня всегда притягивало к ней… Всегда чувствовал наше внутреннее уникальное родство. Наши столицы… Наши два вечных города, которые побратимы единой топографией! Семь святых холмов! Семь доминант!

ИВАН ИЛЬИЧ:

Моя мечта смолоду увидеть Италию… Это было не просто в моё советское время. Вы, Иван Владиславович, счастливчик! Созрели раньше…

ЖОЛТОВСКИЙ:

1925 год. Я с моими русскими коллегами опять в Италии… В этот раз мы исследовали работы Палладио в Венеции! Это были особые дни… Нам сразу показалось, что мы нашли бесконечные возможности использования зодчества Италии для нашей архитектуры советского времени.

ИВАН ИЛЬИЧ:

И это состоялось!

ЖОЛТОВСКИЙ:

Наши кровные узы! Продвигаясь по узкой улочке, я прыгнул в гондолу. Крикнул: «Эй, парень! Тебе известно, что твоя Венеция построена на наших сибирских брёвнах? На дереве, которое крепче железа? Четыреста тысяч твердейших деревянных брёвен! Они были переправлены из района реки Ангара суровым маршем в центр Адриатики. Их приволокли в Венецию в пятом веке! Так что, твоя Венеция построена на недрах нашей Матери России. Я верю в это. Хотя это чудо! Почти гипотеза…

ИВАН ИЛЬИЧ:

Да, это удивительно. Кто приволок это уникальное дерево в Венецию? Никто не знает… Мы теряем так много, когда мы теряем историю. Наша хронология всегда была несовершенна. Иван Владиславович, нельзя забывать и наши – я имею в виду – Ваши пятидесятые… Ваш русский ренессанс…

ЖОЛТОВСКИЙ:

И Вы говорите, кто-то помнит это… Ваш коллега?

ИВАН ИЛЬИЧ:

Да. И он Ваш последователь…

ЖОЛТОВСКИЙ:

Последователь? И это правда? Я сейчас вспомнил, как крикнул гондольеру: «Тебе надо учить русский язык! Петь по-русски, петь твои песни на языке родины корней твоего замечательного города!» Не понимая, что я сказал, он решил, видимо, что я прошу спеть одну из его баркарол, и он запел на своём языке… Для Вас, Иван Ильич, моё грустное переложение на стихи Микеланджело:

 
Что мне сулишь?
Что хочешь сделать вновь
С сожженным древом, сердцем одиноким?
Дай разгадать, хотя б намеком,
Поведай мне, чего мне ждать,
Любовь?
 

ИВАН ИЛЬИЧ:

Браво, Иван Владиславович! Интересно, понравилось ли нашему Святому Петру, и не удивился ли он истории, что русское дерево держит этот город на плаву, чтобы Венеция любовалась собой в постоянном водном зеркале всеми своими красками…

ЖОЛТОВСКИЙ:

Не могу сосчитать, сколько раз с давних времён со мной обсуждалось, почему я ратую за ренессанс. Это происходило и после плачевно ушедшего конструктивизма, когда наступило время осторожного архитектурного поиска… Конструктивизм… Наш знаменитый конструктивизм! Наш Баухаус! Мы работали вместе… Творческое единство… Время дало крен… Это было печально… Мне показалось, что мой ренессанс может достойно заполнить то безвременье… И может украсить наши города. Так пришло ко мне моё время… На коленях и со слезами я молился в Сан-Джорджо-Маджоре моего любимого Палладио… Венеция. Здесь я обрёл родник, идею, источник! Это – башня-звонница, которая оказалась моей гордостью в Москве – моя мечта, воплощённая в доме на Смоленской площади…

ИВАН ИЛЬИЧ:

А к Кремлю я всегда подходил мимо Вашего дворца – Палаццо Капитанио!

ЖОЛТОВСКИЙ:

О, это было непросто… Архитектура – непростое занятие… Гоголь сказал:

«Архитектура – хроника мира: она говорит, когда песни и легенды молчат».

Всеобъемлющая Италия. И он имел к ней своё загадочное отношение… Его непростая жизнь… Его «Мёртвые души» какое-то время жили в Италии…

ИВАН ИЛЬИЧ:

Иван Владиславович, Ваш поклон от Андреа Палладио был передан мной Московскому архитектурному совету, когда я защищал Коньково-Деревлёвский дом с башенкой-завершением упомянутого Владимира Павловича – его посвящение Вероне и, конечно, Вам!

ГОЛОС ВЛАДИМИРА ПАВЛОВИЧА (если можно слышать беззвучные мысли):

Я слышу ваши слова в моих мыслях. Спасибо, мои друзья вечности!

ИВАН ИЛЬИЧ:

Владимир, ты где-то близко? Всегда спешишь. Не будь в такой спешке, успеешь быть с нами. Мы в вечности, здесь нет времени. Глубокий вдох, и ступай по свежей июньской траве в своём Коньково-Деревлёве… И дыши! Дыши, дыши! В небесах воздух дискомфортный, разреженный… Мы ещё поговорим и о Дворце юности…

ЖОЛТОВСКИЙ:

Это был Владимир Павлович?

ИВАН ИЛЬИЧ:

Он в списке ожидания, наверное. Святой Пётр перегружен, думаю. Но может он уже здесь? Давайте пройдём по Кипарисной аллее и посмотрим прибывших…

СВЯТОЙ ПЁТР:

A-а, Иван Владиславович! Отдыхайте, отдыхайте… Вы уже наш давний пришедший… Наш зодчий… Вы любите эти святые деревья… Да, здесь густая тень…

ЖОЛТОВСКИЙ:

Святой Пётр, я уверен, Христос очень доволен Вами…

СВЯТОЙ ПЁТР:

Кто с Вами? Боже мой, это Иван Ильич. Уже здесь. Проглядел… Пополняется наше архитектурное сообщество… Желаю вам приятного святого времени!

ИВАН ИЛЬИЧ:

Лев Николаевич был прав:

«Как хорошо и как просто, – подумал он. – А боль? – спросил он себя. – Её куда? Ну-ка, где ты, боль?» Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть?