Текст книги "Именуемые стороны. Стихи и диалоги"

Владимир Беляев
Именуемые стороны. Стихи и диалоги

Раз-два-три, где четвертый

Царскосел Владимир Беляев на двадцать девятом году жизни вынырнул из своей спокойно начинавшейся литературной биографии – в неизвестность, непредсказуемость. Все общее, само-собой-разумеющееся, нацеленное на диалог с внешним миром ушло из его стихов.

И они стали его стихами.

Оказалось, что у него есть собственный голос и собственный путь к тишине. Предмет зависти для мастеров «подпорченной гладкописи», мучительно пытающихся застолбить персональный способ нарушения полугармонии коллективного пользования, и для лирических стратегов, изобретающих себя, а после старающихся воплотить придуманное.

О чем говорит голос? Куда ведет путь? Не история, а примечания к истории. Не жизнь, а снящиеся в ней сны, образующие, однако, едва ли не цельный сюжет.

Снится война. Говорит царско/детскосельский «гений места» – нет, не Пушкин и не Александр Благословенный. «Город Пушкин» с сороковых годов полон военных частей и училищ. Это и не кавалеристский дух Лермонтова и Гумилева. Просто место дислокации. Бесконечная некрасивая советская война. «Мама при погонах», появляющаяся и исчезающая. Тоска по ней, сиротство, одежда не по размеру.

Мама – а где отец? «Отец до этого ушел». Куда ? К «добрым отцам», которым идут поклониться? Начинаются тщетные поиски отца. Но уже не в тревожном военном мире – в мире каких-то полых вещественностей, чьи названия «появлялись из пустоты и пустоту означали».

 
открывается выжженная окрестность.
чересполосица, облака.
окрестность, а почему окрестность?
скоро будет река.
 
 
скоро из черной воды на свет
выйдем смотреть, как горит земля.
слышишь ли, слышишь – рыбы в листве,
наследники-тополя
 

Еще один гений места – призрак Анненского с его вечным устремлением к неопределенности, к негативным определениям, с его тревожной интонацией, с по-галльски гулкой строкой, по-чеховски шуршащей на рифмоидах. Анненский в немыслимом для себя окружении: на бесконечной советской войне и в раю-аду после нее. Может быть, он и есть отец?

Но вот чересполосица пустоты снова сгущается. Теперь – больница, вечный приемный покой с «достоевским светом», чужие дома («…нет, мы не знаем жены твоей Киры, дочери Веры»). Снова появляется мать – и вот что она говорит:

 
Мальчик-мальчик, сверни-ка шею голубке,
за волосы ее оттаскай, оттаскай.
Залезай-ка скорее под юбки-юбки,
и папу туда не пускай
 

Отец-мать-дитя с их фрейдистскими отношениями? Трое? Нет.

 
и не знаешь уже, к кому обратиться.
раз-два-три, где четвертый?
ходит дима-близнец, тревожная птица,
ни живой, ни мертвый.
 
 
будто не было детства, купанья в корыте,
разлетевшихся брызг.
ходит дима один в старом кителе,
пограничник границ.
 

Оказывается, есть еще «близнец», охраняющий границы этого заповедного снящегося мира. Видимо, его взгляда и пули не миновать. Но – вот еще один герой: дитя, сын говорящего; не случайно странным каталогом его бытия заканчивается книга. Если выход в иные миры (в наш, скажем) есть, то лишь у него. Остальные заколдованы вечным военно-дорожно-больничным сном…

Но я чувствую, что веду себя как та билетерша, сообщающая посетителям кинотеатра, что «убийца – дворецкий». Я слишком многое пытаюсь рассказать о мире поэта, а главное – злоупотребляю цитатами. Лишая читателя возможности прочитать стихи Владимира Беляева постепенно, в должном порядке, вслух. Потому что это – большое удовольствие. В том, что касается эвфонии и интонации, Беляев – особенный мастер. и это тем более интересно, что иные его строфы кажутся чуть ли не корявыми, пока не произнесешь стихотворение. Тогда все становится на свои места.

Но бессмысленно говорить о том, что поэт «умеет» – это подразумевается, но все-таки этого мало. Поэт – зона рождения языка. В данном случае он рождается (и начинает воплощаться) на стыке (см. выше) милитаристского дольника и печальных анненских зияний. В области индивидуально смещенного пространства-времени. Под индивидуальным углом остранения/закавычивания, который делает возможной какую-то архаическую сентиментальность, не противоречащую военным снам, составляющую с ними единое целое.

Наше ремесло таково, что ничего нельзя говорить авансом: любой из нас всю жизнь стоит перед угрозой мгновенной немоты, обезъязычиванья, окостенения. Но этот мир в его базовых очертаниях уже есть, эти стихи уже написаны.

«Это прежде всего».

Валерий Шубинский

I

«Прежде чем что-то сказать, Вовочка…»

 
Прежде чем что-то сказать, Вовочка, —
обязательно посмотри назад.
Видишь, – детей ведут на веревочке
через Волчий сад?
 
 
Вижу, Марьиванна, вы – Дева пречистая.
… или вы – говорящий ад?
Вижу – весна, ко всему причастная,
согревает детдомовский виноград.
 
 
Ветер несет облака на четыре стороны.
Воздух оживший вдыхаю, закрыв глаза.
И не жалко тебе – что до времени будут сорваны?
Вовочка, посмотри назад.
 
 
Зачем – я и так запомнил счастливое —
одежду не по размеру, говор смешной.
А все, что в них есть сиротливое, —
это я сам, – то есть то, что спорит со мной.
 
 
Вовочка, эти слова неудачно украдены.
Садись, мальчик юродивый, садись – два.
Марьиванна, а вы знаете задачку про виноградину,
которую разделили на два?
 
 
Половина идет через n – смежных комнат, —
и в каждой кто-нибудь плачет или кричит.
А другая сидит в пустоте и себя не помнит, —
видит все и молчит.
 

«ходят тени, рыщут тени…»

 
ходят тени, рыщут тени —
у кого сильней болит.
там собака в темноте
или страшный инвалид?
 
 
побежать в конец вагона,
кнопку вызова нажать.
выйдет мама при погонах,
станет сына утешать.
 
 
зла на свете не бывает —
спи, никто тебя не съест.
зла на свете не бывает,
да не всем хватает мест.
 
 
вот и мы с тобой воюем,
спорим – кто кого вскормил.
вот и мальчик тень свою
дверью в тамбур прищемил.
 
 
смотрит – легкие узоры,
и легко закрыв глаза, —
те же самые узоры —
альвеолы, небеса.
 
 
а внизу во мраке тает
полустанок-уголек.
мальчик все еще не знает —
он сиротка или бог.
 

«Крыша, фонарик, военная красота…»

 
Крыша, фонарик, военная красота.
Так в тепле мы родину проезжали.
А разжали двери вагона – уже не та,
будто и сердце разжали.
 
 
Так сказал я, и сам задрожал, как ЗК —
в телогрейке беззубой.
А родина просит бородатого старика —
назови меня Кубой.
 
 
Оттого-то и просит, что бывает собой
только в окнах вагона.
Мальчик мой, не запоминай и не пой
эти песни с перрона.
 
 
А вот лучше еще повтори,
что там – крыша, фонарик…
Говори мне свое, дорогой, говори —
это главный подарок.
 
 
Кто бы чаю налил, кто бы смог научить
замиранию сердца,
и во тьме свою родину вдруг различить,
как откроется страшная дверца.
 

«В шинелях без знаков отличия…»

 
В шинелях без знаков отличия
идут сквозь березовый лес.
Звериное слышат и птичье —
и каждого чувствуют вес.
 
 
Но мчится, как поезд товарный,
ребенка забытого смех.
И снег выпадает на армию,
и головы падают в снег.
 
 
Ах, мальчики, все это сказки.
Не умер никто – не умрет.
Так ржавый остов коляски
скрипучим вертинским поет.
 
 
И первый-второй замечает,
что – вечер, что – лес в сентябре.
И первый второму прощает,
прощает себе.
 

II

«тайна-наволочка-туман…»

 
тайна-наволочка-туман.
как булавку найду – вспоминаю
о тебе, о чистом постельном белье.
наши, как легкий туман,
отступают.
я отступаю.
сняли лычки. ключи на столе.
 
 
ты проснешься – нет никого.
чайник выключишь, высушишь листья,
скажешь – почта шуршит.
разве нет никого, если есть.
Катя, Миша, Алиса,
кто еще за подкладку зашит.
 
 
или этот конверт дорогой —
только проволока, поволока.
хочешь – сам подставляй имена.
или радуется рядовой,
что булавку нашел, что все выше осока.
шаг-другой – не достанет до дна.
 

«похоронили по-человечески…»

 
похоронили по-человечески,
сделали крестик из багетной рамки.
вечером смотрели сквозь занавески
на проходящие танки.
 
 
страшно, и ждешь, пока гул удаляется.
но потом – не легко, а пусто.
я и сейчас не знаю, как называется
это чувство.
 
 
зато в подвале было легко.
лампа мигала.
выдавали гуманитарное молоко.
мы ушли из подвала.
 
 
заняли свободный блокпост —
арматура и сваи.
спали себе, свет звезд и воздух
присваивали.
 
 
…я и сейчас не знаю, как называется.
но когда закрываю глаза —
гул бронетехники удаляется,
становится еле слышным,
разбивается на голоса.
 

«вышли из трапезной. ветрено, дымно…»

 
вышли из трапезной. ветрено, дымно.
сад облетает. покоятся зеркала.
в каждом – то небо проглядывается, то имя.
родилась, умерла.
 
 
поздние птицы поют как сестры.
спать не дают, а проснуться нельзя.
гильзы в траве – ваши чистые слезы.
что ни найдешь – обещанная земля.
 
 
люди проходят. люди хотят проститься.
плачет солдатик, хватается за рукав.
люди проходят. пьет из ладанки птица,
имени не разобрав.
 

«во времянке спят под шинелями…»

 
во времянке спят под шинелями
герои, а в жестяных коробах
еще герои. спят неделями.
скарб вывозится на арбах.
 
 
и всё зима никак не наступит.
непокрыта у ефрейтора голова.
а дети? говорят, что растут.
идут – алюминий, сухая трава.
 
 
что ж – к цыганам в белую башню,
в дальний свет, размытый дождем.
дети идут – им не страшно —
с богом, с палкой-ружьем.
 
 
…все, и даже охранник в спецовке
понимает, как сердце свое, малышей.
поднимает шлагбаум —
герои встают из траншей,
до последней бегут остановки.
 

III

«как будто вдвоем. что скажешь, уловка-полевка…»

 
как будто вдвоем. что скажешь, уловка-полевка.
погаснет, вот только пройдем, фонарь-остановка.
вот только погаснет – пройдем.
 
 
как в детстве твоем – нет-нет, да расступятся травы.
и трактор стоит во главе, и столько в нем славы.
вот только погаснет – пройдем.
 
 
прочтем осторожно – покоится молния-кабель.
вот только – в себе захлебнется биение капель,
тогда мы иначе прочтем.
 
 
как будто поймем, что все разрешилось беззвучно,
и трактор стоит под дождем – тепло, ненаучно,
как всякий простой водоем.
 

«музыку включили, вышли на свободу…»

 
музыку включили, вышли на свободу,
не примяв траву.
все молчишь, турист, а я живу
и смотрю на воду.
 
 
нет бы мне сказал – в карьерах
есть второе дно?
и еще – какой там ходит шорох,
как становится темно?
 
 
музыку включили. вышли из кино.
 
 
нет бы мне сказал – какой там ходит шорох? —
спрашивал турист.
а отец до этого ушел.
день был чист.
 
 
шел и приговаривал во тьму —
что-то в этом есть.
ну, иди себе, – а мне и одному
хорошо здесь.
 

«где граница участка – когда и где…»

 
где граница участка – когда и где.
снимают кору – мастко. ставят первый венец.
…вот умру, говорю им, – спрячусь в мутной воде,
как жук-плавунец.
 
 
станут возить меня на лебедке – вверх-вниз.
птица и рыба – лебедка, сколько мне лет.
…свет остролистый на всем, – а вот так повернись —
падает свет.
 
 
друг-керосинка, пойдем к пожарным прудам.
круг разобьется – станешь огнем молодым.
…падает свет, поднимается – к холодам —
глиняный дым.
 

«по шанхайке-грунтовке, но уже не домой…»

 
по шанхайке-грунтовке, но уже не домой.
так – леском сквозь себя прорастая.
или, скажем, дорогой самой,
говорящей – дорога пустая.
 
 
может было – и мы выходили к реке,
и ловился карась-бестолковик.
что он мог – на китайском своем языке, —
но сказал ведь, соколик, —
 
 
лес келейный – когда забирает с собой —
и становятся люди в просветах —
не играй с ними в облак, в шатер голубой.
вам заимка дана не для этого.
 
 
будто слушали мы да картошку пекли,
так – леском сквозь себя прорастая.
ворошили угли и гадали – вдали —
что там лает собака пустая?
 
 
там ведь тоже когда-то молчат у крыльца,
по мосткам осторожно ступают.
а то спрячутся все, не дождавшись отца,
и уже засыпают.
 

IV

Два стихотворения

 
1.
так и идем по кругу, —
от свежей могилы к эху на горизонте.
ну, ничего, – идем и идем.
 
 
осени паутина, зимы колодец.
ходим по кругу,
будто все нам обещано.
 
 
2.
 
 
одуванчик был-был, лег спать.
 
 
…а мы, наконец, проснулись,
и слово слышит себя.
 
 
к вечеру станет эхом на горизонте,
голосами идущих за нами.
 
 
радость – оглядываться, узнавать,
кто отнимет у нас отцовство.
 

«открывается выжженная окрестность…»

 
открывается выжженная окрестность.
чересполосица, облака.
окрестность, а почему окрестность?
скоро будет река.
 
 
скоро из черной воды на свет
выйдем смотреть, как горит земля.
слышишь ли, слышишь – рыбы в листве,
наследники-тополя.
 
 
слышим-мы-слышим, все было до нас —
праздники, пустыри.
скоро из черных глубин, смотри,
выйдут к нам рыбари.
 
 
будь же учтив, предложи конфет,
выключи дальний свет.
станут выспрашивать, перебивать,
ветер свой собирать.
 

«шли поклониться жасмину и добрым отцам…»

 
шли поклониться жасмину и добрым отцам.
предлагали щебень, бетон, асфальтную крошку.
– я покину вас на минутку?
– у нас все по часам.
– сходи, сходи на дорожку.
 
 
я покину вас на минутку, кафель, щебень, бетон, —
поклониться – добрым отцам, жасмину.
– не говори так.
– да я не о том. никогда не покину.
 
 
– что ты, как добрый отец, – никогда, никогда.
что мы – зря предлагали?
родину, щебет, щебень и провода,
провода и дали.
 
 
в каждом кусте сидит, в каждом кусте —
родина, щебет. темная, темная только.
шли, измеряли пение в темноте,
сопротивление, силу тока.
 

«играли себе, собирали цветы…»

 
играли себе, собирали цветы.
это было в начале.
названия возникали из пустоты
и пустоту означали.
 
 
пониманье как смерть приходило ко мне.
я ложился в траву, безымянный.
голова подключалась к земле,
становилась легкой и пьяной.
 
 
и опять мы играли, и нас, дураков,
прибавлялось.
дул бессмысленный ветерок,
пустота повторялась.
 
 
сколько наших костей, сколько лет.
не собрать. собираю.
я смотрю на закат – как на фотопортрет.
узнаю. забываю.
 

V

«…тяжело, тяжело, Кать…»

 
…тяжело, тяжело, Кать —
неужели и тебя нет?
неужели никого нет?
и не надо уже искать?
 
 
можно выйти еще под дождь.
можно в небо еще смотреть.
можно даже не умереть —
но все время чего-то ждешь.
 
 
так весной возвращались все,
а по осени, знал, – уйдут —
и в прощании был уют, —
карусель была, карусель.
 
 
дотянуться бы до тебя —
говорил я так или нет.
это просто мигает свет.
это вместо меня, тебя.
 

«катя стоит в саду. на дорогах пусто…»

 
катя стоит в саду. на дорогах пусто.
только мелькнет – передают темноту.
катя стоит на мосту.
разглядывает расстояние,
которое я иду.
 
 
договоренности не было, —
дай бог долгих лет.
– что ты увидел в тумане сада?
– я иду. но и там никого не было.
катя моя, долгий свет…
 
 
радоваться надо,
а не следить с огнем
за толстой смерть-паучихой.
так-так-так – так кого мы вернем
в сад дощечек и тихой-тихой.
– что скажешь, кузнечик?
 
 
– любое стороннее замечание —
музыка, которую не хотят.
 
 
…старшие уже не следят. брызги летят.
катя веревочки вьет,
поет на прощание.
 

«музыка-музыка, никто никого не слышит…»

 
музыка-музыка, никто никого не слышит.
(ты у нас одна, дорогая, стоишь на сваях).
наговорятся хозяева, в стекла надышат,
едут дальше в заиндевелых трамваях.
 
 
всюду яркая денежка, музыка дорогая.
люди с собаками – про саночки, про погоду.
мост прозвенит, и речка, не замерзая.
церковь! – кричат и показывают на воду.
 
 
я-то и сам не знаю – в чем бога приносят.
в круге фонарном, в заре на морозной горке.
или в корзинке базарной, в собачьей холке,
музыка-музыка, в искорках из-под полозьев.
 

«а в конце дороги было облако…»

 
а в конце дороги было облако.
четырехэтажное, как школа.
там сидели, свесив ноги с подоконника,
отдыхали после первого футбола.
 
 
вот и мне бы так бы – верить до последнего.
никакого, господи, второго.
чтобы, скажем, эта боль в колене —
и была моя последняя дорога.
 
 
а в конце дороги – было не было.
а в конце – как сказано в начале.
очень кружится, когда пустое небо,
и не разглядеть полет мяча.
 

VI

«все теперь чистота – а ничего не менялось…»

 
все теперь чистота – а ничего не менялось.
это музыка, снег. это музыка или снег,
или улица за углом по-детски вдруг рассмеялась,
или за угол повернул человек, —
и теперь мы одни – а ничего не менялось.
только прежние звуки захлопнулись тяжело.
только скрипнула рама и задрожало стекло.
и закрыто уже, или вовсе не открывалось.
 

«или темно так, или дрожит стакан…»

 
Или темно так, или дрожит стакан,
или в приемном покое под Новый год,
или глухие звезды, открытый кран,
или уже ушел на вопрос вперед.
 
 
Есть ли между обоями и стеной
жизнь посторонняя – скатерть и табурет,
этот из детства, – пугающий, озорной
скрип коридора и достоевский свет.
 
 
Что там гадают – больница или отъезд.
только начнешь различать голоса родных, —
все – по углам, и не шелохнутся с мест,
а потому и тревоги не видно в них.
 
 
Сонные домики, – скажешь, – и невесом.
Донные сомики – это возможность слез.
слезы текут – и законченность есть во всем —
книжка-малышка, игрушечный паровоз.
 
 
Высохнут слезы – послышатся провода.
Высоковольтные, – скажешь, – и насовсем.
Смерть, пробуждение, – хочешь спросить – куда.
хочешь спросить – куда – произносишь – с чем.
 

«болезнь или детство…»

 
болезнь или детство —
откуда такое родство?
даже поставить на место
нечего. всё – то.
 
 
дольше обычного смотришь
в шкатулку вещей.
как заведенная – помнишь?
нет, не играла еще.
 
 
тихая, как благодарность.
кто тебя ждал?
даже сама благодарность —
тайный подвал.
 
 
тьмы материнской касание,
легкий огонь под рукой.
даже его угасание?
памяти нет никакой.
 

«вот больница светом залита…»

 
вот больница светом залита.
город сквозь нее проходит.
коридоры, разговоры. клавиша пуста.
нас никто не переводит.
 
 
жизнь и начинается в отсутствии таком,
слышишь каждого больного.
чтоб со дна шагов дозвонился телефон
надо больше зрения спинного.
 
 
…косточки, ладошки – отойдите на чуть-чуть,
вас сегодня слишком ярко освещают.
и слова вообще, и эти – ящер, чересчур —
так навязчиво друг друга навещают.
 
 
…но уходят дорогие, отражаются в реке,
в сострадании к воде и человеку.
то на воздух выйду, то присяду в уголке.
хорошо ли мне как человеку?
 

VII

«куда идешь, гражданин хороший…»

 
куда идешь, гражданин хороший?
пыль золотая в глазах.
видел ли свет из себя возросший,
облако на весах?
 
 
вочеловеченные навстречу
встали земля, туман.
любит – не любит, лечит – не лечит
облако-истукан?
 
 
ты отпусти мне предтеча, провизор,
мертвая голова, —
бабочек ярких четыре дивизии.
– золотые слова!
 
 
чтобы рассыпались ангел ближний
и родственник-бог.
чтобы рассыпался камень булыжный
римских дорог.
 
 
граждане рима, все уязвимо.
непоправимо.
облако, облако – кашу варило,
деток кормило.
 

Вертеп

 
– Мы же вместе шли – что же ты оглянулся,
неужели и раньше не доверял?
Ни с того ни с сего проснулся
и сказал, что ключи мои потерял.
 
 
Будто не знал, что все пропадает в колодце,
все остается – люди и города,
что вода холодна, что блестит на солнце
вода.
 
 
– Я и тебя не знал, – будь же благословен.
Подари мне почтового голубя и фонарик.
Только не гневайся, не утешай, не проси взамен,
а то мама наша проснется, и скажет мама:
 
 
«Куда идете вы, дети-дети,
сквозь мхи и коряги, мхи и коряги,
вижу я ваши флаги, сети, —
влаги моей захотели, влаги?
 
 
Мальчик-мальчик, сверни-ка шею голубке,
за волосы ее оттаскай, оттаскай.
Залезай-ка скорее под юбки-юбки,
и папу туда не пускай».
 
 
Мама смеется сквозь сон.
Изо рта у нее выпадают щепки-опилки.
– А ведь истинно говорят, – тот наполовину спасен,
кто явлен себе в этой ухмылке?
 
 
– Истинно, сын, вот и запомни впредь,
если мать говорит сбивчиво, торопливо,
на земле с четырех сторон поднимается ветер,
а ты идешь вдоль обрыва.
 

«я иду без передышки – ты со мной…»

 
я иду без передышки – ты со мной.
а прилягу отдохнуть – страшно станет.
вдруг я шел, а ты – не ты – только лес земной.
и трава его ласкается, в землю тянет.
 
 
страх я выдохну и пот сотру, – это для людей.
не получится объясниться нам иначе.
я прилег в траву лесную – ты со мною здесь.
в землю тянешь, – радуюсь тебе и плачу.
 

«то закроются в кельях, то гурьбой на порог…»

 
то закроются в кельях, то гурьбой на порог —
кто наследует дом – с чьего дозволения?
ветер ловят ведром, играют в чертополох.
то как птички-мои на уроках пения.
 
 
то подарки несут – ладан-ладан-елей
для воздушных столоначальников —
дайте музыку нам из дальних аллей,
подведите женщин печальных.
 
 
– что вы, лейла, – пойдем на минутку сюда, —
вы как мама кричите.
мы не прятаться как всегда, мы узнать —
кто баюкает нас, где учитель?
 
 
– мы не прятаться – мы узнать как тогда —
замереть – кто поет в темноте.
до рассвета в листве… и дрожат как листва,
и трепещут как мытари те.
 

VIII

«слова не вымолвить, шага не сделать…»

 
Слова не вымолвить, шага не сделать, —
все непонятно от снега.
Люди из ЖЭКа и форма девять
мертвого человека.
 
 
Чувствую, что не ошибся квартирой, —
слышу в закрытые двери —
нет, мы не знаем жены твоей Киры,
дочери Веры.
 
 
Помню, что лампа включается справа…
Сна собирая обрывки,
я продолжаю использовать право,
данное по ошибке.
 
 
Как я боюсь потерять человека.
Как мне знакома
странная близость – кружения снега,
крушения дома.
 

«так и сказал им – сносите дом…»

 
так и сказал им – сносите дом,
а тополь придется оставить.
даже боюсь представить,
что будет потом?
 
 
особенно – если туман накроет,
особенно в темноте.
к тому же – не те здесь дороги строят,
и ездят по ним не те.
 
 
но ведь здорово, когда стоит дерево,
как бы никого не спросясь.
а звери выходят – какие звери
выходят на связь.
 
 
особенно тот, что не видит дома,
хоть смотрит во все глаза.
и сходит с ума от птичьего гомона,
ведь смотрит во все глаза.
 
 
особенно тот, что не знает прощания,
стучится в невидимое окно.
а вы говорите – должно быть заранее,
заранее оговорено.