Текст книги "СНТ"

Они с Павликом прибавили шаг. За лесом вдруг зашумела, закричала раненым зверем электричка, но и её крик казался теперь родным.

Рядом с домом стояла знакомая машина. Над дачами плыли гитарные аккорды, и у соседского парня, кажется, впервые получалось не фальшивить.

Жена Сурганова сидела на крыльце, глядя в телефон.

Она увидела их и пошла навстречу.

С удивлением Сурганов увидел на её щеке слезу.

Они обнялись. Нос жены был мокр, и чужие слёзы текли по его пыльной шее.

Павлик вдруг обнял его ногу. Так они и стояли втроём, слившись в одно целое.

Вдруг мальчик сказал им снизу:

– Не плачьте. Вы когда плачете, мне грустно.

(старичьё)

Ещё сейчас мы находимся в таком положении, когда коротковолновик должен большинство деталей для своих устройств изготовлять сам и пользоваться негодной продукцией частника.

«Радио всем» (1929)

– Грибов в этом году много.

– Слишком.

– Что?

– Слишком много грибов. Это меня бабушка так учила: если что-то слишком хорошо уродилось, так жди беды. Ну, картопля или свёкла – это ещё от человека зависит, а вот грибы – это чистый голос мироздания. И мироздание говорит тебе: наешься напоследок. Перед войной, говорят, тоже всё уродилось на славу.

– Перед какой войной?

– Да перед всякой.

Над дачами плыл дымок. Ещё вчера к нему примешивался горький шашлычный запах, а теперь только дым печей. В посёлке оставались старики и старухи, что неспешно совали опята в банки. Гуляя дачными улицами, Раевский, как ему казалось, слышал пыхтение этого неистребимого племени. Этим война нипочём, они и после ядерного удара выживут в своих норах, где со стальных полок на них будут глядеть солёные огурцы, будто младенцы в Кунсткамере.

Над дачным посёлком висела огромная луна. Ещё с утра Раевский читал в Сети про суперлуние, совпавшее с полнолунием, но то, как выглядел спутник Земли, превзошло все ожидания. Казалось, протяни руку, и почувствуешь ноздреватую поверхность, похожую на застывший блин.

Наверняка жулики, что толкуют войну и грибной урожай через астрологию, бормочут что-то тревожное в своих телеграм-каналах.

А тут, за столом, темы были те же, но без всякого страха.

Но Раевскому всё равно не нравились эти эсхатологические беседы. Чуть что – трубит горнист, и из леса выезжают четыре всадника – один с эпидемией в пробирке, другой с голодом, третий с арбалетом, а четвёртый… Но тут уж правило верное: поселился у друзей, так терпи их застолье и их разговоры.

Это такая привычка заговаривать беду, чтобы она решила, что уже пришла в эти края, подумала бы немного, постояла у калитки, а потом пошла дальше.

Раевский продал старую квартиру и вдруг задумался: может, отказаться от покупки новой, уплатить неустойку риелтору и обзавестись дачей прямо тут?

А пока он жил у старого друга. Да что там, мы все у него жили время от времени: кто-то ушёл от жены и месяц спал в холодной комнате на втором этаже, а как нашёл что-то получше, так его сразу же сменил другой, что вот-вот должен был уехать навсегда.

Дача была старая, с множеством пристроек, и оттого похожая на муравейник. Этот муравейник был собран вокруг большой печи, как вокруг муравьиной царицы. Дальше расходились комнаты, каждая следующая всё холоднее. Летом всё было наоборот: в центре дома, как в погребе, царила прохлада.

А теперь хозяин и трое гостей, которым не нужно было в понедельник в город, собирались у печи.

Напротив горячей стены кирпичей стоял огромный стол, ровесник самого дома. Очень старый, с вырезанными буквами, письменами исчезнувших народов.

Заговорили о соленьях. Поэтому на стол упало слово «осмос», и сразу было видно, что собравшиеся – люди учёные.

Хозяин сказал, что осмос – не только загадочное, но и полезное явление.

– В быту, – развивал он свою мысль, – это стремление соли покидать то место, где её много, в то место, где её мало. Попросту: вы маринуете помидоры в банке, и если рассол будет более солёный, чем сам помидор, то помидор сморщится, соль будет стремиться внутрь. А если меньше, то лопнет, соль будет стремиться наружу, и сила её велика. Чтобы помидор не морщило и не лопало, нужно солить рассол не на глаз и не на вкус, а на вес, причём достаточно точно.

Содержание соли в помидоре довольно точно соответствует содержанию соли в крови человека, поэтому относиться к помидорам стоит с уважением и добротой. Они наши братья и сёстры в каком-то смысле.

А сила осмотического давления порой настолько велика, что привыкшую к солёной воде рыбу в пресной просто разрывает на куски. Речную рыбу море превращает в сморщенную тряпочку, и потому она не может плавать в море вообще совсем. К счастью, самые вкусные рыбы, которые живут и реке, и в море попеременно, имеют отменные почки и всякие ухищрения для ввода-вывода соли.

Сосед справа вздохнул:

– Не люблю я помидоры. Рыбу люблю, а ещё опята люблю. Они простые. Отец по опята ходил с серпом. Я помню, у нас деревня за опятами как на покос ходила, все с колюще-режущим, с косами на палках, чтобы с деревьев снимать.

– Да и сейчас год такой, что они прямо с деревьев на тебя прыгают.

Стукнула калитка.

– Это Перфильев идёт, – сказал Николай Петрович. – Сейчас я вас познакомлю. Тебе нужно познакомиться с Перфильевым. Он коротковолновик.

Раевский помнил, что были такие коротковолновики, радиолюбители, что слушали друг друга в эфире и обменивались потом письмами. Они действительно приводили его в недоумение. Та, исчезнувшая страна всё время ловила шпионов, резиденты то и дело совершали ошибки, а коротковолновики стучали на своих ключах морзянку… Нет, кажется, они говорили друг с другом голосом, через микрофон. Как им всё это разрешали, Раевскому было непонятно. Нет, наверняка были какие-то правила, но сам стиль этой жизни, как представлялось ему, совершенно не вписывался в те времена. А теперь-то миллионы людей прилипают к экранам по ночам, дети всматриваются в свои телефоны под одеялом, и в их бессмысленной трепотне участвует половина сверстников с других полушарий.

В сенях что-то упало. Гость приближался.

И ведь сейчас коротковолновики, поди, все на военном учёте. Или на другом каком-нибудь, специальном. Они как колдуны, вооружённые особым заклинанием, возможностью говорить со всем светом. Только свет не обязан их слушать.

Дверь открылась, и в комнату ступил крохотный человечек. На колдуна он был не похож, но что-то безумное было в его внешности, и Раевский не сразу понял, что… Этот Перфильев был в галстуке! Человек жил на даче и ходил в галстуке! Если бы Перфильев пришёл без штанов, то Раевского это бы меньше удивило. Но он виду не подал и подвинулся на лавке.

Снова поговорили про грибы, потом о войне, потом о том, что лучше ватника на даче одежды нет. Раевский знал эти разговоры: они похожи на старинную игру, в которой по рукам идёт зажжённая лучина. Каждый рассказывает байку, и разговор не гаснет. А если гаснет, то все выпивают.

Заговорили также о старых вещах, которые отправляются на дачу, как в ссылку. Постепенно они исчезают, будто проваливаются под землю. В городе, для того чтобы шкаф исчез, нужно договориться со специальной фирмой, а на даче ты просто обнаруживаешь уродливую ручку среди золы. Вещи живут своей жизнью, превращаясь во что-то иное, спинки от кроватей становятся забором, распотрошённая радиола – тумбочкой.

Раевский вспомнил, как играл в детстве с радиолампами, оставшимися от прадеда, и сосед поддержал эту тему. Ещё бы, Раевский специально кинул коротковолновику эту кость. Он рассказал про радиорынок, причём довольно смешно.

Ели и пили обильно, и под вечер Раевский осоловел. Он выпал из дома на волю, в осенний космос, холодный и сырой.

За спиной его стал коротковолновик Перфильев.

– А вы ведь авиационный заканчивали? Или Бауманку?

Раевский кивнул, будто имел два диплома.

– Это в прошлом.

– Нет никакого прошлого, – строго сказал коротковолновик. – Пойдёмте ко мне, я вам для Николая Семёновича банку помидоров передам. Нет, лучше с огурцами. Он любит мои огурцы.

Они шли пустынной улицей дачного посёлка, и по тайному свету в окнах было видно, где сидят старики. Они не зажигали свет, в их домах тускло светились телевизоры.

Калитка у коротковолновика оказалась электрифицированной, кажется, там был кодовый замок, что Раевского удивило. Тут и дома-то перестали запирать, выходя в гости.

Они прошли по дорожке вперёд, и датчики движения включали свет с лёгкими щелчками, будто гигантские сердитые светляки.

Хозяин обвёл Раевского вокруг дома и открыл дверь погреба. Старик в галстуке спускался первым, и куда более ловко, чем гость.

Они оказались в помещении, которое было больше похоже на бомбоубежище. Банки с огурцами, впрочем, присутствовали. Именно в том виде, как это представлял Раевский, – на аккуратных стальных полках, лёжа рядами, как боеприпасы в бункере.

Точнее, это больше похоже на бункер.

Вдруг хозяин замер и повернулся к Раевскому лицом. Доставать банку с полки он не спешил, и внезапно Раевского окатила волна страха. Вот сейчас коротковолновик стукнет его лопатой, и он навек останется в этом погребе. Нет, он же коротковолновик, так что воткнёт ему шокер под рёбра… Всё равно маньяк. И галстук этот дурацкий вместе с пиджачком-курточкой. Ну нет, все видели, что они вместе ушли… Нет, никто не видел, да что же это такое…

– С тяжёлым сердцем я начинаю этот разговор, – произнёс хозяин. – Хотя я вас и проверял, но доля риска всегда есть. Я собираюсь завещать вам своё место. Ну и дачу, конечно.

Глаза Раевского стали размером с помидоры, глядевшие на них из банок.

– Мне надо кому-то передать вахту, – продолжал коротковолновик Перфильев. – Я умираю, а вахту кто-то должен нести.

«Так. Он свихнулся, я это должен был предполагать, – выдохнул Раевский. – Он меня не убьёт, это понятно, но будет целый час выедать мозг какими-нибудь лептонными потоками, а там я вырвусь и уеду утренней электричкой».

– Вы очень молоды, но образование у вас ещё приличное. Вы ведь помните историю лунохода? Все мечтали тогда о Луне, космическая гонка и прочие глупости. Но политики дают деньги, а инженеры делают приборы. Так происходит всегда и везде, чуть-чуть по-разному, потому что политики хоть и одинаковые, но экономики разные.

С Луной мы гонку проиграли, но закинули туда луноход. Этот луноход был везде, много лет самая популярная детская игрушка – такая пластмассовая кастрюля, что смешно двигалась на батарейках. Обрезиненные сапоги так звали. Но потом все забыли. Забыли даже то, что луноходов было три.

Первый луноход оказался на нашем спутнике через год после того, как оттуда улетели американцы, а второй – через четыре.

Они ведь были живые. Впрочем, третий луноход и сейчас жив, он как младший брат, которого не взяли на войну. Сидит в музее, как в клетке. Первый умер на Луне, а второго убил я. Я убил его десятого мая семьдесят третьего года. Вот этими руками.

Раевский посмотрел на руки Перфильева. Руки как руки. Его даже галстук перестал так пугать.

– Я был водителем второго лунохода и выполнил глупый приказ. Луноход заехал в свежий кратер и при маневрировании уткнулся солнечной батареей в склон. Часть грунта осыпалась, и электричества не хватило.

Если бы я не выполнил приказ и сложил батарею перед движением, мой подопечный был бы жив.

Раевский смотрел прямо в глаза хозяина и видел, что он не врёт. Это невыдуманная жизнь, это трагедия прошлого. Сколько таких трагедий! Но что в них? Сюжет для небольшого рассказа.

– Вы хорошо слушаете, – сказал коротковолновик. – Я вижу, как в нужных местах вы волнуетесь, в тех, где я ожидаю, вы считаете меня сумасшедшим, а иногда жалеете меня.

Так вот о главном. Луноход жив. Я говорю с ним.

И ровно в тот момент, когда Раевский облегчённо подумал: «Точно, спятил», хозяин подмигнул ему и открыл железную дверь в торце подвала.

* * *

…Что-то попискивало, моргала жёлтая лампочка на пульте. Экран был вполне современным, но остальная аппаратура выглядела украденной из музея. Оказалось, что старик вывез её из Крыма в девяносто первом, на двух грузовиках, продав квартиру. Жена ушла, сын погиб на войне десятью годами раньше.

* * *

У него не было никого, кроме Лунохода, сигнал которого коротковолновик поймал совершенно случайно. Какая квартира может с этим сравниться?!

Всё это время мёртвый Луноход стоял в кратере. Прошло несколько десятилетий, пока рядом не ударил метеорит. Лунотрясения слабы, а вот волна от удара о поверхность оказалась достаточно сильной. Грунт просел, Луноход встряхнуло, и мусор осыпался с солнечной батареи. Одинокий аппарат, который оставили, как раненого солдата на поле битвы, копил силы и ждал. И наконец его водитель случайно поймал его дыхание, экспериментируя с направленной антенной.

Они разговаривали – два старичка, вышедшие из употребления, два осколка мира, о которых забыли все.

Самым сложным было довести Луноход до американского модуля и заставить его найти чужую электронику. Луноход медленно колесил по поверхности соседней планеты в поисках запчастей. Дело пошло на лад, когда он распотрошил своего мёртвого индийского собрата. А уж когда Луноход нашёл обломки российской станции, он поумнел настолько, что стал шутить. Под руководством старика, сидевшего в дачном подвале в четырёхстах тысячах километрах, он собирал себя из того, что недавно и давно было в употреблении, но забыто и брошено.

На огромном экране, который старик непонятным образом затащил в подвал, была картинка, криво поделённая горизонтом на чёрное и серое. Голубой круг высовывался из-за края.

Голос Лунохода раздавался из динамика, на котором было написано «Riga». Раевский вспомнил эту деревянную коробку, обшитую тряпкой часть советского проигрывателя, сделанную тогда же, когда и этот Луноход. Голос звучал неважно, как из консервной банки, но в этом была своя правда. Так он и должен звучать.

– А он не тупой? – спросил Луноход.

– Вроде нет, – ответил старик Перфильев.

Старики говорили о нём. Старичьё было с юмором. Но тот, что на Луне, был не таким уж стариком, почти ровесник Раевскому. А учитывая, что он обновлялся, как корабль Тесея, может, и моложе. Раевский пожалел, что не курит. Пальцы у него дрожали.

– Можно было бы переделать синтезатор речи, но я уже не успею, – неожиданно сказал коротковолновик.

Раевский вопросительно поднял брови.

– У меня рак, терминальная стадия. Нет, особо не болит. Потом, наверное, будет: у всех ведь это по-разному. И именно поэтому, молодой человек, вы здесь. Ему ведь нужно будет с кем-то разговаривать, когда меня не станет. Мы в ответственности за тех, кого приручили. Мы послали его туда, потом мы его убили, и теперь нельзя, чтобы ему было скучно. В конце концов, если у нас что-то случится, он единственный, кто сохранит память о нас. И о вас. Это ведь, в сущности, ваше личное бессмертие. Память лично о вас, молодой человек.

Раевский снова вспомнил о том, что сперва приходит мор, потом глад и война и кто-то, кто приходит потом… Всадники поскачут по земле, встанет гриб лиловый, и кончится Земля, и всё это будет наблюдать твой друг со стороны. Ну и запомнит, конечно.

Это было очень заманчиво.

И Раевский кивнул.

Коротковолновик, кажется, и не сомневался.

– А баночку с огурцами вы всё-таки прихватите, а то я Николаю Семёновичу действительно обещал, – произнёс он, когда Раевский привстал.

(генеральские дачи)

Сердце человеческое, любезный Антоний, такой лабиринт, в котором самый искусный наблюдатель не скоро найдёт нить Ариадны.

Антоний Погорельский. Двойник, или Мои вечера в Малороссии

Навигатор повёл его в объезд, а потом и вовсе скакнул и начал показывать координату несусветных мест.

Раевский свернул на какую-то дрянную дорогу, потом повернул ещё раз и выехал на дачную улицу. Дачи были теперь везде. Один высокий забор сменялся другим забором. Одно садовое товарищество переходило в другое. Вернее, они как-то по-другому теперь назывались, но это было не важно.

Машина выехала к станции, и Раевский с недоумением уставился в название на платформе.

Собственно, эта станция была не станцией, а именно платформой номерного свойства.

Так такие платформы и назывались – с добавлением букв «км». Точка-сокращение, впрочем, не ставилась.

Это был старый метод: назвать место по безликому счёту километров, отделявшему место от города.

Но недоумение было другой природы: Раевский вспомнил, что уже был тут когда-то. И воспоминание было беспокойным, хоть и романтическим.

Прошло столько лет, что он боялся считать.

Миновали войны, а некоторые, начавшись тогда, длились до сих пор, распались империи, многие из тех, кого он знал в те давние годы, не просто умерли, а давно истлели в земле, другие уехали на край света, а значит, почти что умерли. Поди проверь.

А тогда он приехал на эту номерную платформу вместе с одноклассницей, в которую был влюблён.

Всё случилось три жены назад, в прошлом мире и цивилизации.

Билетики… Были такие билетики… Автоматы по продаже билетов уже были, и он вспомнил, как кормил с руки этот автомат, боясь, что он съест монеты. Такие серые автоматы… Как же они выглядели… На попытку воспоминания Раевский потратил ещё несколько секунд, но всё же погрузился в жаркий воздух того давнишнего лета снова.

Зной заливал поверхность земли, асфальт платформы жёг подошвы кед. Вокруг была пустота и безлюдье.

Настоящее безлюдье, потому что автомобилей тогда было мало. Да и кому тут ходить, разве ждать электрички. Но электрички тут ходили редко, а дачи вокруг были богатые, принадлежали тем людям, что в свой загородный дом ездят на автомобиле. Да, тогда автомобиль был редкостью, но это я уже вспомнил.

«Что-то я нервничаю, – подумал Раевский. – Нервничаю, а оттого путаюсь. Как-то всё неожиданно».

Тогда, в электричке, Аня, устроившись на сиденье, сразу поджала ноги под себя и сказала:

– Ты, главное, ничему не удивляйся. Дед, в общем-то, добрый.

– Добрых генералов не бывает.

Раевскому и так было понятно. Его везли на смотрины к старику, даже не деду, а прадеду. Старика любила одноклассница, потому что родители мало принимали участия в её жизни. Сын его погиб на Отечественной войне, а внук, то есть отец Ани, служил военным атташе в Тунисе, а потом в Сирии – стране с обложки учебника истории 5-го класса. Там, на фоне ярко-голубого неба, торчала арка в Пальмире. Арка эта была полуразрушена, и создавалось впечатление, что вокруг только что отшумели бои.

Путешествие не было неожиданностью. Раевскому много рассказывали про старика, что должен был стать маршалом, но произошла какая-то загадочная история, и он очутился в отставке среди кустов малины и чёрной смородины. И вот теперь дед-прадед сорок лет сидит, как медведь в своей берлоге, на даче в Посёлке генералов. Никуда не выезжает и, кажется, всё время переигрывает проигранные сражения. Или, может, затевает новые.

Жил он там один, вернее, с бывшим адъютантом. Но самое неприятное, что маленький Раевский хорошо представлял себе разговор с генералом. Старик будет оценивать его и обязательно спросит, когда он пойдёт в армию. И тут нужно ему сказать, что пойду, но офицером. После училища… Нет, он не поверит, после военной кафедры. Если у него хорошее чутье, то всё равно не поверит, конечно. Старик будет бояться, что его военную семью разбавит непонятный шпак (Раевский вычитал это слово в какой-то книге). И не сказать, что он не прав: с одной стороны, пять или семь поколений военных, а с другой – какой-то одноклассник, который хочет заниматься астрономией. Да не важно чем, он пока не придумал, до поступления ещё год.

Поэтому он оттягивал визит, вернее, смотрины.

Но для Ани прадед значил слишком много, и сколько верёвочке ни виться, она привела их на пустую платформу, с дрожащим маревом над разогретым асфальтом.

Но всё было не так страшно. Судя по всему, старик был человеком интересным. Косил под Суворова, время от времени изрекая какие-то афоризмы. Раевский представлял себе, как старый генерал стучит ложкой по столу и кричит, что есть только два источника неудач: праздность и суеверие – и только две причины успеха: работа и ум.

Потомки думали, что он будет писать мемуары, но никто так и не увидел ни одной страницы. Аня рассказывала Раевскому, что старик до последнего работал в саду, но сейчас его просто вывозили туда на коляске, подаренной каким-то побеждённым им в прошлом веке генералом.

Теперь её прадед уже ничего не значил в высших кругах, но молодые генералы навещали его, будто принося дары древнему богу предков.

Раевский предварительно посмотрел о нём статью в энциклопедии. Лицо Аниного предка не выражало ничего, да и на странице проступало в памяти смутно, как на выцветшей фотографии в серванте.

Раевский тогда отметил, что легче различает этих генералов по орденам и звёздам на груди, чем по лицам.

А вот для Ани это был главный человек, часть её детства. Девочку привезли на генеральскую дачу совсем крохотной, и она помнила только прохладу внутри дома, карты с синими и красными стрелами и саблю на стене. Тогда она потянулась к сабле с наградной табличкой, чем привела предка в восторг. Для него действительно было важно наследование, и то, что сын сгорел в танке, было скорбной, но необходимой издержкой профессии. А когда правнучка, гукая, стала трогать саблю за рукоять, он казался абсолютно счастливым.

Сообщением с внешним миром ведал адъютант, тоже превратившийся в старика. Разница была в том, что адъютант ходил сам, а его начальство превратилось в моторизованную инфантерию.

Старик-адъютант не поговорил с Аней по телефону, это действо называлось не так. Он принял телефонограмму, и было слышно, как он старательно записывает что-то в журнал. Наверняка там был какой-то журнал для таких сообщений.

И теперь они брели, плавясь на солнце, по дачной улице. Безалаберная ограда Посёлка инженеров сменилась пафосным забором актёрских дач, и наконец перед ними оказался мощный забор. Забор был похож на часть танка, завязшего в кустах. Настоящий забор из бетонных плит, покрашенный масляной краской в зелёный цвет.

Дачи тут давали сразу после войны и только тем, кто воевал в этих местах. Участки были огромные, как футбольные поля, и, наверное, начальство думало, что генералы будут на этих полях сажать огурцы, не проявляя излишней самостоятельности в отставной жизни.

Вход был величественен и ничем не отличался от контрольно-пропускного пункта военной части.

Сторож, впрочем, был штатский (или переодетый), с хорошей памятью на лица, а может, просто предупреждённый адъютантом.

Подростки показали паспорта (охранник нашёл их в списке) и прошли через турникет на территорию. Генеральский Посёлок был так же мрачен и неприветлив, как и его оборонительный периметр. Внутренние заборы, хоть и были размером меньше внешнего, не давали никакой возможности подсмотреть жизнь хозяев. Раевский обнаружил, что улица, по которой они движутся, называется скромно – проспект Маршала Жукова, но чем дальше от входа, тем чаще им стали попадаться старинные покосившиеся дома с огромным количеством пристроек, деревянной резьбой под крышей и потерявшими цвет наличниками. Они стояли среди новых домов, будто старики, незваными гостями приехавшие на праздник разбогатевших детей.

Наконец путешественники приблизились к аккуратному деревянному забору, за которым виднелся крепкий дом – явно из первых, что были поставлены в военном посёлке. Однако тут не было никаких признаков дряхлости и разорения.

Аня надавила на кнопку звонка у калитки, и где-то в глубине сада ему отозвался дребезг, похожий на голос старинного телефона. Но калитка отворилась тут же, будто открывший её сидел прямо за кустами.

Раевский всмотрелся в старика: вот он какой, этот столетний предок, однако Аня опередила его:

– Здравствуйте, Архип Савельич.

Конечно, перед ними явно был не генерал, Раевский тут же вспомнил, что генерал передвигается только на кресле. Теперь они шли через парад кустов и аккуратных ёлок, выстроившихся вдоль дорожки, и, уже совсем притомившись, ступили на веранду, пустую и залитую светом.

Адъютант провёл их дальше, и наконец все очутились в большой комнате, наполненной массой вещей. На огромном столе лежали книги и карты, стояла пишущая машинка, а также какая-то непонятная техника в зелёных коробах. В потолок уходили высокие стеклянные шкафы библиотеки с ключами в дверцах. В углу торчал ещё один высокий стол, на котором лежала открытая тетрадь в старинном клеёнчатом переплёте.

И тут Раевский наконец увидел хозяина.

Высокий высохший старик, куда старше своего помощника, сидел в коляске у стены.

– Здравствуй, Анюта. – Голос старого генерала был негромок, но чёток.

– Здравствуй, деда. – (Раевский почувствовал: однокласснице неловко называть его прадедом.) – Вот, деда, это Володя…

– Молодой человек, как вас по отчеству? – спросил старик.

– Сергеевич.

Хозяин повернулся к правнучке:

– Запомни, Аня, важную вещь: тебе кажется, что отчества ни к чему, но это вещь важная, отнесённая к памяти предков.

Адъютант без всякой суеты накрывал на стол.

– Все разговоры потом, сейчас принятие пищи.

Аня не удержалась и фыркнула, услышав эту странную казённую фразу.

Старик вдруг подмигнул ей, правда медленно, как может подмигнуть, наверное, черепаха.

Они сели за стол. Где-то рядом в соседней комнате работал телевизор. Был включён очень странный канал: там хор мальчиков бесконечно исполнял длинную заунывную песню о том, что Родина слышит, Родина знает.

Раевский удивлённо отметил, что генерал перед едой выпил рюмку, и тут же сам отпил из стакана, подозревая, что там что-то алкогольное. Но нет, тут же заломило зубы, потому что в бокале обнаружилась чистая, но удивительно холодная вода. Старик клюнул головой, будто птица, и вилкой в тонкой руке (всё, что высовывалось из рукава мундира, было обсыпано пятнышками родинок, как гречневой кашей) ткнул во что-то малосъедобное на своей тарелке. Перед молодыми людьми, впрочем, лежала еда вполне ресторанного качества.

– Я привезла фотографии от папы. – Аня выложила альбом на стол.

– Архип Савельич, прибери, потом посмотрю.

Адъютант неслышно подошёл сзади, и альбом растворился в воздухе.

– Владимир Сергеевич, – тихо сказал хозяин, – а позвольте спросить, фамилия ваша из каких краёв происходит? Что-то мне в ней чувствуется военное.

– Не буду примазываться, – мрачно ответил Раевский. – У нас ведь крепостные крестьяне получали фамилии по господам. Вряд ли я имею отношение к героям той войны. – Он немного подумал и прибавил: – Или к декабристам. Время было такое, архивов не держали. Другого вам предложить не могу.

Старик внезапно прикрыл глаза, а открыв их через мгновение, крикнул:

– Слышала, Анюта? Держись его, он себе цену знает, ершистый. А вы уж не обижайтесь, Владимир Сергеевич. Правильно, примазываться не надо и своих не надо ни во что перекрашивать ни при каких обстоятельствах. Даже если вам сверху прикажут, даже если друзья будут говорить, что так для дела нужно. Другой бы мне тут врать стал… А впрочем, бог с этим со всем. Ты, Анюта, повернись направо-налево, давно тебя не видел. Тебе идёт эта причёска, хоть я, конечно, это не одобряю. Вы ешьте, ешьте. Я ведь что-то слышал о ваших делах краем уха. Внучка делилась по телефону. Значит, серьёзность отношений соответствует моменту?

– Соответствует, – выдохнул Раевский. – Наверное.

– Вы – вместе?

– Да, вместе.

– Ну, тогда позволю спросить: а не кажется ли вам, ребята, что пора взрослеть? По-моему, процесс у вас несколько затянулся. Дела вокруг тревожные – я ведь не об этих переездах, а в мировом масштабе. Впереди институт, образование, а у вас в голове всякая чертовщина. Ты, Анюта, способный человек, будет жаль… Кстати, можете остаться здесь, места хватит.

– Нет-нет. И не вам ли знать, что нашу молодёжь не пугают трудности, – саркастически ответила Аня.

– Владимир Сергеевич, а вы так же разговариваете со своими предками?

– Нет, не так.

– Сколько вам лет?

– Шестнадцать.

– Кем вы собираетесь стать в двадцать три?

– Не знаю. Может, буду наукой заниматься.

– Вы, Владимир Сергеевич, мне нравитесь. Вы не начинаете эту волынку, что мечтаете стать офицером, как её прочие кавалеры. Вы слушаете и не острите. Анюта любит острить, а я не верю в тех, кто слишком много острит в юности. Я с давнего времени потерял с дочерью общий язык и не нашёл его с внуком.

– Бывает, – сказал Раевский. – Вы должны их понять…

Но старик, не слушая, сказал быстро:

– Я надеюсь, у вас это серьёзно?

– Да, у нас серьёзно.

– Я хотел бы вам верить.

– Вы можете мне верить.

– Мои дети не могли понять одной вещи: я ведь хотел им добра, счастья, чтобы жизнь сложилась нормально. Внешне всё хорошо, но у них всё не очень складно получалось. Семья расползлась по миру. Очевидно, вам это известно. Вот что я вам скажу, и, наверное, я другому таких вещей не говорил. Вы, как бы вам сказать, перед большой, долгой дорогой. Для каждого из нас наступает день, когда нужно задуматься, что-то решить важное. Как в сказке, где лежит камень-указатель. Наверное, вам приходили в голову такие мысли…

– Откуда вы знаете? – Раевскому отчего-то стало казаться, что ему показывают старое чёрно-белое кино и он, как герой этого немого фильма, попал на смотрины в чужой дом.

– Почему бы мне не знать, Владимир Сергеевич, знаю. Потому что вы только начинаете идти, а я уже отмахал порядочный кусок. Иногда мне везло больше, иногда меньше, иногда совсем не везло. Так вот, учтите, надеяться вы можете только на себя, никто вам не поможет, ни один человек, кроме того, с кем вы возьмётесь за руки. Да и то – гарантий никаких. Людям, в общем, наплевать друг на друга, как ни печально в этом признаться. Взять кое-кого, с кем я служил, с некоторыми мы вместе лежали под пулями, и тогда они были храбрее меня. Но из них ничего не вышло, потому что они упустили что-то важное, растерялись. Впрочем, все они мертвы – кто погиб в бою, кто умер так, в пенсионерском халате. Ах, ребята, ребята, как вы ещё наивны, как вы ещё мало знаете жизнь.

А в жизни есть простые и грубые вещи, такие, скажем, как учёба, институт, работа, а не магические фокусы. Я понимаю, вы, наверное, стыдитесь об этом говорить, для вас такое, так сказать, слишком прозаично. Но никуда не денешься, и с этим приходится считаться, поверьте уж мне.

– Так какую же дорогу вы нам предлагаете?

– Да ничего я вам не предлагаю. Это уж вы решайте, как говорится, сами. Сами решайте.

– Эй, – нетерпеливо крикнула Аня, – я ещё здесь!

– Вижу, Анюта, что ты ещё здесь. Будем считать, что инспекторскую проверку вы прошли. Вы побродите пока, а потом чаю попьём. Всё равно ехать обратно лучше в сумерках, по холодку.

* * *

И они вышли в сад. Участок был большой, и скоро Раевский потерял ориентировку. Дорожка из бетонных плиток вывела их к гаражу. Раевского восхитили бордюры вдоль дачных дорожек, аккуратно выкрашенные белой краской.