Текст книги "Танцы в лабиринте"

5

– Ну? И как тут у нас? – вернулся в процедурную доктор.

– Да вроде ничего. И куда это в меня столько поместилось? – Адашев-Гурский, лежа на кушетке, взглянул на практически пустую банку капельницы.

– Да, собственно… туда и поместилось, – Виктор Палыч взглянул на часы, на банку и подошел к стеклянному шкафчику. – Сейчас мы вам давление померим.

Он подошел к Гурскому, вынул из вены иглу капельницы и прижал ранку ваткой.

– Согните руку, ага, вот так, и подержите. Измерил давление.

– Ну и как? – поинтересовался Гурский.

– Могло бы быть и лучше. – Доктор встал, опять подошел к шкафчику и вернулся со шприцем. – Давайте-ка другую руку.

– А это что?

– Это…– он ввел иглу в вену, – это… тоже надо. Расслабьтесь.

Адашев-Гурский прикрыл глаза.

– Не тошнит? – доктор вынул иглу, встал и убрал шприц.

– Нет, нормально. Хорошо…

– Ну вот и славно. – Виктор Палыч вернулся к кушетке и присел возле Гурского на стул. – Посмотрите-ка вот сюда, – он указал пальцем на блестящий молоточек. – Вот так. Ага… Только головой не двигайте.

Гурский послушно следовал взглядом за молоточком.

– Ну что же, – доктор встал со стула, – реакции, в принципе, нормальные. Но надо бы вам еще полежать.

Александр поднялся с кушетки и, разминая затекшие мышцы, надел рубашку.

– Доктор, а что-то у меня голова плывет…

– Это ничего, так бывает. Наверх сами сможете подняться?

– Да уж дойду как-нибудь.

– Вот и хорошо. Поспите.

– Спасибо. – Гурский вышел из кабинета, дошел до лестницы и, держась за широкие перила, стал подниматься по ступеням.

«Да, – подумал он. – Надо бы до завтра еще отлежаться, а то что-то…»

Добрел до палаты, улегся в постель и заснул.

– Прошу, – Леон отпер замок и распахнул перед Лизой дверь квартиры, – проходите.

Она вошла, сняла с себя куртку и стала оглядывать прихожую, ища глазами вешалку.

– Давайте-ка сюда, – Леон протянул руку, взял ее одежду и открыл дверь большого стенного шкафа. – Послушайте, а вы что, на самом деле ничего не помните? Как были здесь, выпивали?

Лиза отрицательно покачала головой.

– Ну хоть что-то же вы должны помнить… Я за вами ухаживать, между прочим, пытался. Но не преуспел, к большому сожалению. Поскольку был не в форме. Весьма. И этого не помните?

Она опять покачала головой.

– Да… – Он повесил в шкаф свой плащ. – Однако… Послушайте, пойдемте-ка на кухню. Значит, вы не помните, как были здесь вчера, как уехали вдруг среди ночи, и что было потом, и где ваша сумка. Так?

Лиза кивнула.

– Однако… – повторил Леон, доставая из буфета початую бутылку коньяку и две чистые рюмки. Затем он заглянул в холодильник, вынул из него блюдце с остатками нарезанного лимона и поставил на стол. Наполнил рюмки коньяком. Одну придвинул Лизе.

– Я… нет…– запротестовала она.

– Ну-ну, – решительно возразил Леон, обмакнув кусочек лимона в сахар. – Я, некоторым образом, доктор. И совершенно согласен с принципами гомеопатов, которые, как известно, подобное лечат подобным.

Лиза покорно взяла коньяк, сделала глоточек и поморщилась.

– Нет-нет. Это совершенно не даст… э-э… желаемого эффекта. Необходимо сразу все, это же лекарство. И нечего смотреть на меня глазами испуганной птицы. Доктора слушаться надо. Вот так, вот… – он протянул выпившей маленькими глоточками полную рюмку девушке кусочек лимона. – Вот увидите, насколько лучше станет. Ваше здоровье! – он приподнял свою рюмку, выпил коньяк и тоже зажевал лимоном. – Да вы присядьте. Завтракать будете? Ну, впрочем, это вам еще и самой пока не ясно… Но яишенку, на всякий случаи, мы сейчас организуем.

Леон открыл холодильник и достал из него яйца.

– Так, – отметил он спустя какое-то время, когда на столе стояли две небольшие плоские тарелки с глазуньей, нарезанный пшеничный хлеб и сливочное масло. – Щеки порозовели, глаза… а глаза-то у вас, оказывается, синие! Ну все, жить будете. Теперь далее… У вас ничего не болит? Руки-ноги… прочее?

Лиза задумалась и опять отрицательно покачала головой.

– Уже хорошо. Но… есть у меня одно подозрение. Ну-ка… – Он подошел к девушке и стал ощупывать ее голову.

– Ой! – негромко вскрикнула вдруг Лиза.

– Ага. Вот оно что… У вас, милая моя, здоровенная шишка на затылке, если вам, конечно, интересно это знать. Откуда, не помните?

– Нет.

– А это значит…– Леон вернулся на свой табурет и налил в рюмки коньяк. – Это значит, что… весьма вероятно, вас вчера ограбили. Тюкнули по голове и ограбили. И амнезия эта у вас не посталкогольная, а посттравматическая. Типичная ретроградная амнезия. Поздравляю! – Он приподнял свою рюмку, выпил и принялся за яичницу. – Да вы пейте, пейте, хуже уже не будет.

Лиза отхлебнула коньяку и стала вяло ковырять вилкой в тарелке.

– А вы, простите, хоть что-нибудь помните? – намазывал Леон масло на хлеб. – Откуда родом, как маму-папу зовут?

Глядя в тарелку, Лиза отрицательно покачала головой. Губы ее задрожали, и на яичницу капнула слезинка.

– Господи! – вскочив с табурета, переполошился Леон. – Лизонька, детка, простите вы меня, идиота. Доктора все, вы знаете, такие циники, ну профессия такая, что же поделаешь, ну успокойтесь вы, пожалуйста… Ничего страшного, это у вас временное, поверьте! Это пройдет, есть миллионы случаев, честное слово! Может, завтра же и пройдет, а может, уже и сегодня, поверьте. Ну?

Она с надеждой подняла на него большие синие глаза.

– Ну вот. И… ни в коем случае нельзя плакать. Вам вообще сейчас нужны исключительно положительные эмоции. И все пройдет, вот увидите! Ну… ну хотите я вам вприсядку станцую? Вот смотрите – оп-па! оп-па! Ну вот, наконец-то улыбнулась… Ешьте-ешьте. И коньяк допивайте. Хороший коньяк, между прочим, целебный.

Лиза глубоко вздохнула, сделала небольшой глоточек из рюмки, взяла кусочек хлеба и стала есть глазунью.

6

– Опа!.. – растерянно застыл на пороге кухни молодой мужчина с изрядно помятым лицом, которое украшал бланш под левым глазом. На нем были надеты лишь широкие длинные, почти до колен, трусы в разноцветный горошек.

– Миль пардон… Леон, у вас здесь дама, а я неглиже. Конфуз какой… Я тут, – переминаясь с одной босой ноги на другую, он заговорщицки понизил голос и указал пальцем на туалет, – пур ле пти, с вашего позволения. Ничего, а? Ага, – не дожидаясь ответа, он кивнул и скользнул за дверь.

– Вы не пугайтесь, Лиза, – улыбнулся Леон, взглянув на недоуменно распахнувшиеся глаза девушки. – Это Анатолий. Он художник.

– И поэт! – донеслось из туалета. – Гениальный…

– А как вы оказались в моем доме. Толя? – чуть повысив голос, спросил Леон.

– Сейчас, минуточку! Я только штаны надену.

– Сделайте одолжение…

– Так вот, – Анатолий вновь появился на кухне, но уже одетый в светло-бежевые брюки и толстую клетчатую рубашку. – У меня тут графику кой-какую купили, ну и… заколбасился я маленько. Решил вот к тебе заглянуть. Ничего? Без звонка, правда, это уж что пардон, то пардон.

– Ну да. А я уехал. Но это ночью уже, мне тут нужно было на минуточку, но… так вышло, что до утра. А вы, выходит, еще позже приехали? Ну а в дом-то как проникли?

– Так открыл кто-то, видимо. Дверь же не взломана… – без особой уверенности в голосе произнес Анатолий.

– Да нет.

– Ну вот уже и слава Богу, – с облегчением вздохнул он. – А это у вас тут что? Никак спиртосодержащий напиток?

– Увы…

– Да полно вам, Леон. Не стесняйтесь, ведите себя естественно, будьте как дома. – Он протянул руку к бутылке коньяку. – И познакомьте, наконец, меня с дамой.

– Лиза, – сделал Леон изящный жест в сторону девушки. – Она из Прибалтики, но…

– Зы-зы… – перебил его вдруг Анатолий. – Зы-зы-зы… стоп, иначе забуду. Стихи! Вот только что, честное слово, барышню увидел и вдруг ну просто осенило. Про любовь. Вот смотри:

"Что это, клоп или прыщ? – дева поэта спросила.

Дура, – ответил поэт и отвернулся к стене…" Ничего? Не, ну ничего, а?

– Ну… – улыбнулся Леон. – Вообще-то они уже известны.

– Да? Это ж надо…– Анатолий отхлебнул из бутылки, сглотнул и неожиданно выставил указательный палец в сторону Лизы:

– Сколько лет? Шпрехен зи дойч?

– Твони файф, – вырвалось вдруг у нее.

– Фу, Лиза… – поморщился Леон. – «Твони»… так только в Бруклине каком-нибудь говорят. Кто вас учил? «Твенти» нужно говорить, понимаете? «Твенти». Я с вами потом позанимаюсь, если хотите, а пока… очень прошу, говорите по-русски, все-таки родной язык. У вас и так сознание травмировано, его щадить надо, а вы вульгаризмами засоряете,

Лиза растерянно потупилась.

– Так, – продолжал Леон, глядя на Анатолия. – Когда я ночью уезжал на минуточку, какие-то гости у меня дома еще оставались. Это я точно помню. Значит, кто-то из них вам дверь и отпер. Они и за собой, как я вижу, – он обвел взглядом кухню, – прибрались. Ну, а в данный-то момент вы один… на моей жилплощади проживаете?

– Я в гостиной очнулся, на диванчике, – пожал плечами Анатолий. – В другие комнаты не заглядывал.

– Ну что ж, – Леон поднялся с кухонного табурета, – полюбопытствуем. А вы ешьте пока, Лиза, ешьте.

7

Закончив телефонный разговор с Адашевым-Гурским, Волков отключил телефон, бросил его на правое сиденье, выбрался наконец из злополучной пробки и не спеша поехал в сторону Петроградской стороны.

До недавнего времени он нес службу опером в убойном отделе, но в силу определенных причин <См. роман В. Болучевского «Двое из ларца».>уволился. Теперь Петр был сотрудником некоего частного бюро, о статусе и тонкостях деятельности которого предпочитал не распространяться.

В настоящий момент он, по поручению своего нынешнего начальства, пытался разобраться в обстоятельствах весьма деликатного дела.

Дело было о квартирной краже. А деликатность его состояла в том, что лицу, у которого была похищена очень крупная сумма денег, ни в свои… «силовые», скажем так, структуры, ни уж, тем более, в милицию за помощью обращаться было весьма нежелательно. Тем более что никаких следов взлома очень хитрого сейфа, спрятанного в целях дополнительной безопасности в укромном месте его большой квартиры, не наблюдалось. А деньги были чужие. И по всему выходило так, что украл он деньги сам.

Но в действительности он этого не делал.

Дед, как называли за глаза сотрудники бюро своего начальника, был в этом абсолютно убежден и посоветовал Волкову сразу исключить эту версию. Что Петр и сделал. И оставалась в сухом остатке – чистая мистика.

Дело в том, что возможно и есть еще в наши дни какие-нибудь отдельные представители почти вымершей, уважаемой когда-то в воровской среде профессии «медвежатников», но времена все-таки уже другие. Чего заморачиваться? Красться еще куда-то в ночи… Есть у гражданина деньги? Много? Дома хранит? Государству доверить на сохранение по каким-то там причинам опасается? Ну так и «поработать с клиентом». Чисто конкретно «расположить его к себе». И он сам все и отдаст. Сложит в хозяйственную сумку и принесет куда скажут. И еще вздохнет с облегчением, что не дошло до крайности. Это если в частном, так сказать, секторе. А уж если на уровне официальных торгово-финансовых или еще каких насосанных структур, подвизающихся на поприще, не убоимся этого слова, «большого бизнеса», то при грамотно проведенной работе по «расположению к себе» и сумки никакой не понадобится. Один росчерк пера на нужном документе, и все. Какие там фомки, отмычки, сверла? Смешно.

Но деньги тем не менее в нашем конкретном случае умыкнули аккурат из сейфа. И никаких следов. И хозяин – ни сном ни духом. Мистика, одним словом.

Петр, естественно, очень внимательно подошел к ближайшему окружению клиента, но… его (ближайшего окружения то есть) на поверку попросту не оказалось в наличии. Были соседи по дому, знакомые, но и только. Человек он был пожилой и жил бобылем. Задушевных друзей, с которыми бы делил свои секреты, не было. Он так сказал. И Волков, заглянув в серые, холодные его глаза, поверил на слово. Походил по комнатам, взглянул на окна, выяснил, что квартира на сигнализации, еще раз осмотрел сейф, пожал плечами и, сказав на прощание хозяину дома: «Разберемся», – вышел за порог.

С того дня прошла неделя.

Волков ездил по городу, встречался с людьми, задавал вопросы, выслушивал сообщения от «источников, внушающих доверие», анализировал и думал, думал… Он даже вернулся в квартиру вместе с пареньком из технического подразделения Бюро и обследовал ее на предмет всевозможных «закладок». Мало ли что можно подслушать, подсмотреть. Безрезультатно.

Впору было впасть в уныние и развести умытые руки.

Но Петра, еще в бытность его на государственной службе, вовсе не случайно прозвали Волчарой. Было в нем что-то такое… какое-то звериное чутье, что ли. И хватка. И в этой вот ситуации он что-то чувствовал. И это «что-то», постоянно ускользающее, раздражало и не давало ему покоя.

Остановив свой джип неподалеку от дома тридцать три по улице Съезжинской, он не спеша вышел из машины, расстегнул куртку, огляделся вокруг и закурил.

«Ничего на свете не происходит случайно, – рассуждал он. – Если уж Господь ткнул меня носом в эту мокруху, то почему бы и ее не обнюхать? Пассажира этого вроде тоже обнесли. А кто знает, сколько у него было денег? Может, у него тоже была целая куча чудненьких баксиков. А? Ну… хотели чисто, как у того, но на этот раз не получилось. Бывает. С кем не бывает? Со всяким бывает».

Рассуждая таким вот образом, он дошел до подворотни и пошел по проезжей части возле тротуара обратно к перекрестку Съезжинской и Татарского переулка, внимательно глядя себе под ноги. Дошел до небольшой треугольной площади, развернулся и пошел назад. Миновал свою машину (заглянув под нее) и пошел, все так же внимательно глядя под ноги, в сторону Кронверкского проспекта.

– Ага…– сказал он сам себе, увидев на мостовой у поребрика кучку осколков темно-рыжего цвета. Наклонился, шевельнув носком ботинка осколки. – Ну да, так и есть, то же самое. Подфарник.

Распрямился, еще раз осмотрелся вокруг и, увидев неподалеку, возле аккуратно выкрашенного большого металлического контейнера, стоящего на другой стороне улицы, двух мужчин, которые сидели на ящиках возле обшарпанного брандмауэра, неторопливо направился в их сторону.

– Привет, – сказал он, подойдя к ним.

– Здорово, – ответил пожилой мужик с заросшим седой клочковатой щетиной лицом.

Тот, что сидел рядом, был много моложе, и его опухшая, до странности детская физиономия, была отчаянно расцарапана. Он промолчал.,

– Мужики, у меня тут вот какое дело… – Петр потер пальцем переносицу. – Другу моему машину тюкнули, вон там. А… теперь вроде ничего и не докажешь, свидетелей нет. Он парковался, все по правилам, а тот вдруг дернулся, ну и… А теперь тот в менты телегу накатал, у него там вроде схвачено. А чего платить-то, если тот неправ? Так? А у него вдруг вроде и свидетели нашлись. Хоть это все туфта.

– Ну? – негромким хриплым голосом спросил пожилой.

– Так это…– замялся Петр.

– Вот слушай меня. – Мужик достал «беломорину», неторопливо размял ее сильными пальцами, закурил, глубоко затянувшись, закашлялся, а затем продолжил:

– Дома мне курить не дают, понимаешь? Иди, мол, на лестницу, там и дыми. А что мне на лестнице делать, а?

– Ну-у… – неопределенно протянул Петр.

– Вот я и говорю. Я-во двор. А как во двор выйду, обязательно нажрусь. Логично?

– Вполне.

– Ну вот. Меня ж все тут знают. Я ж тут еще пацаном, в блокаду… Понятно?

– Да.

– Ни хрена тебе не понятно, – он окинул оценивающим взглядом Петра, который был одет просто, но явно дорого. – Пока мы тут, у макулатуры, блошек своих наскребем, пока гонца зашлем, это ведь все – время… Ну, а пока сидишь, смотришь в разные стороны. Все ж как на ладони.

– Так я и говорю…

– Нет, ты уж извиняй, начальник, это я тебе говорю. Вот то, что ты здесь гонишь, – она и есть туфта голимая.

– Да? – якобы несколько сконфуженно обронил Волков, вынимая пачку «Винстона».

– Да, – кивнул мужик.

– Сколько? – спросил Петр.

– Да пошел ты…

– Отец, мне очень надо.

– Ментом от тебя несет. Хоть ты и переодетый. Только желваками-то не играй, не надо я пуганый. Вертухаи, и те меня опасались. А уж были… тебе не чета.

– Да неправильно ты все понимаешь, – отвечаю.

– Ага… Ты под машину свою на карачки вставал, а я у тебя волыну под мышкой не видал, да? Давай, короче, добрый человек, иди своей дорогой. Мы тебе ничего плохого не сделали, – он обернулся ко второму, с расцарапанным лицом: – Верно?

Тот опять промолчал, отстраненно глядя в пространство.

Петр вынул из пачки сигарету. Закурил, динькнув крышкой «Зиппы». Задумчиво глядя в сторону, сделал несколько затяжек, бросил недокуренную сигарету на землю, раздавил ее носком ботинка и повернулся к мужику.

– Хорошо, – сказал он. – Есть своя правда в твоих словах. Только теперь послушай, что я тебе скажу. Уж чем там от меня несет, я не знаю, свое говно не пахнет, уж извини, но мразь всякую я как давил, так давить и буду, это ты правильно подметил. Это раз. Второе – ты, кто б ты там ни был по замазкам, мне не враг. Пока. Это два, – Волков старался сдержать дыхание и говорить спокойно. – Я тебе тоже не друг, это мы понимать можем, тут спору между нами нет, это ясно. Но ведь хоть что-то… – понимаешь? Хоть что-то же ведь должно же быть, чтобы… Ну грохнули тут мужика, может, он и говном был, не нам ведь с тобой судить, верно? Это ведь потом, там, нас всех рассудят… Ну не здесь ведь, верно? Ты крещеный?

– Господа не трожь. Всуе.

– Хорошо, согласен. Я уйду. Все менты – козлы, и пусть душегубы по свету ходят, и пусть творят, что хотят. Так? Да пошел ты сам… знаешь куда? – Лицо Петра рефлекторно дернулось, он резко повернулся и пошел прочь.

– Уважаемый! – донеслось из-за спины. Петр остановился.

– Ты только лицом-то не пляши, не надо. Не таких видали. Тут вот чего…

– Ну? – обернулся Волков.

– Я тебе чего, орать должен? Ты, уж ладно, иди-ка сюда. Чего скажу…

Волков постоял, а потом вернулся к сидящим на ящиках.

– Батянь, хватит уже базарить, а? – вполголоса, все так же отрешенно глядя в пространство, сказал тот, что сидел на скамейке чуть левее. – Сил моих больше нету. Или ты его выставляешь, или… смотри сам. Скока же можно уже, а? На нервах-то играть…

– Ладно, ты это… – сказал мужик, чуть отстранившись от приятеля с лицом порочного ребенка.

– Ну? – посмотрел на мужика Петр.

– Так ты мент?

– Нет. Не мент.

– Забожись…

– Бля буду.

– Так, а чо ж ты молчишь… Я ж тебе говорю, дома мне курить не дают. Иди, мол, куда хочешь. А я, как во двор выйду – нажрусь. Вот и вчера…

– Так я же и спрашиваю – сколько?

– Ну… Витяй, как считаешь? Витяй цыкнул слюной сквозь щелочку в передних зубах.

– На, держи, – Волков протянул ему сторублевую купюру. – Только учти, не все йогурты одинаково полезны.

– Ага… – тот очень медленно поднялся, взял из рук Петра деньги, вскинул на него взгляд неожиданно живых глаз и вдруг, чуть присев, сделал сальто назад. – Не ссы, командир, – подмигнул он Петру. – У науки много разных гитик. И все их мы умеем.

Расслабленной, чуть шаркающей походкой он направился к магазину.

– Ты на него это… ну, короче, нормальный он вроде, – глядя вслед Витяю, сказал, обращаясь к Волкову, мужик, – а вроде и… хрен его знает. Он, понимаешь какая штука, вроде русский, а приехал из Таджикистана, что ли, или еще откуда, ну, откуда к нам беженцы все эти понаехали. Я, понимаешь, их всех жалею, сам пацаном войны хлебнул, поэтому разницы не делаю. Жить-то всем надо. Что русским, что нерусским, какая разница? Всех жалко. Ну вот… Короче, ты его бить не спеши. Он тут на днях человек пять так замолотил, смотреть было страшно, таких, знаешь, ну… качков. Так их теперь вроде называют? И главное – вопит, как кошка: «А-а-а!.. У-у-у!..» А с документами у него… В общем, непростой пацан.

– Да и Бог-то с ним.

– Ага. А мы тебя, мил человек, еще аж вон там срисовали. Знали, что к нам подойдешь. Знали, что пробивать нас станешь. Только я все думал – выставить тебя, не выставить. Какой-то ты непонятный: по ухваткам вроде легавый, а по разговору, как выяснилось, вроде и ничего. Бог тебя разберет, добрый человек. Только врать мне не надо.

– Может, и так.

– Ну вот смотри… Ты мне тут пургу гонишь, что друган твой и еще там кто-то тачками поцеловались и что тебе, мол, только по этому поводу свидетели и нужны, а то с товарища твоего, бедного, на ровном месте бабки снимут.

– А что я тебе говорить был должен?

– Ну да. Конечно. А здесь же ночью от ментов не протолкнуться было. Здесь же мокруха. А тут вдруг ты нарисовался. Туда пошел, обратно. Волыну засветил еще. А потом к нам – топ, топ, топ. Ну давай, думаю я сам про себя, давай, спрашивай. Только надо бы, чтоб ты нас подогрел сначала, а уж потом мы и разберемся что к чему.

– Ну и как?

– Что «как»?

– Разобрался?

– Да как сказать… Ты не от братвы, это по всему видать. И не мент. А что волына у тебя… так это мало ли. Много народу сейчас со стволами ходит. Только его таскать с собой мало. Его еще и вынуть надо. А вот это уже не всякий может. Глядишь, и ты не вынешь. Короче, можно, конечно, с тобой побазарить, только…

– Что «только»?

– Погоди, – мужик еще раз окинул Петра взглядом, – не загоняй картину. О! Вот и Витяй. А чего это ты купил? – укоризненно взглянул он на своего приятеля, несущего в руках бутылку дорогой водки.

– Что было, то и взял. Ты бы больше здесь… – тот неприязненно покосился на Петра.

– Так оно и к лучшему, – пожал плечами Волков.

– Тебя не спросили. – Витяй сел на ящик, открыл бутылку и, отхлебнув из горлышка, передал товарищу. Тот, в свою очередь, сделал несколько глотков и сморщился, передернув плечами.

– Ну так и… что тут было-то? – Волков закурил сигарету.

– Где? – сдавленным от горлового спазма голосом спросил мужик с седой щетиной на щеках.

– Слушай, а шел бы ты… – вяло сказал, глядя в сторону, Витяй. – Повестку давай присылай. И чтобы я расписался в получении. Понял? А не можешь – вали.

– Да, – покачал головой небритый. – Не глянулся ты Витяю. Не получится у нас с тобой разговора. А за грев – благодарствуй, мил человек.

И он осклабился, обнажив щербатые желтые зубы.

– Ребята… – Волков отбросил сигарету, широко, но как-то нехорошо улыбнулся и развел руки в стороны. – Мы, работники интеллигентного труда, не понимаем такого к себе отношения. Мы – артисты, а значит, нервы никуда. Это понятно?

Седой еще раз приложился к бутылке, взглянул на Петра и сказал даже как-то с сочувствием:

– Пшел вон, а?

Он еще не закончил своего «а?», когда Витяй, ну просто будто бы выброшенный какой-то невидимой катапультой, взметнулся в воздух и с воем выстрелил всем своим телом, с выставленной вперед ногой, целясь Волкову в голову.

Возможно, это было просто везением, а быть может, сработал тот самый звериный инстинкт, но Волков успел-таки, чуть присев, уклониться на долю миллиметра, так что ботинок, грозящий снести башку, лишь слегка оцарапал его щеку, пролетев дальше, куда-то за спину. Петр мягким, отработанным движением левой руки убрал блок нападающего и встретил летящее ему навстречу, искаженное безумной гримасой лицо раскрытой правой ладонью. В какую-то долю мгновения он ощутил ею подбородок и провел руку чуть вперед.

Витяй упал ему под ноги, как тряпичная кукла.

– Ты ж… это ж… ах ты…– привстал седой. – Что ж ты, сука, творишь…

– А чего? Нормальный башкирский подсед и прямой тепель-тапель. Ты поплачь над его челом. Настоящий мужчина не боится плакать.

– Ну, теперь все… – Мужчина встал с ящика, и вдруг оказалось, что он достаточно высок ростом, крепок сложением и вовсе уж и не такого преклонного возраста. Неожиданно сверкнув, в его руке выщелкнулось лезвие большого ножа. – Я ж щас тебя, падла, положу…

– Это ты правильно рассудил, – Волков мягко, по-кошачьи отступал назад. – Это ты правильно понял всю сущность мою. Западло мне ствол обнажать…

– А!.. – седой сделал короткий умелый выпад.

– …перед говном…

– А!.. А!.. – противник Петра ловко взмахнул ножом крест накрест и слегка зацепил его левую щеку, из которой проступила кровь.

– …перед всяким, – Волков, не опуская глаз и все так же мягко отступая, провел большим пальцем левой руки по царапине на щеке и, слизнув с него кровь, оскалился:

– Смерти моей хочешь? Я правильно понимаю?

– Да ты ж… – Седой непростительно далеко выставил вперед длинную руку с ножом.

Мгновенно, неуловимым движением, Петр чуть отвел ее в сторону, одновременно мет-нувшись вперед, и нанес страшный удар правой снизу, в подбородок. Пожилой рухнул на землю.

– Так вот что я всем вам скажу… – Волков отшвырнул ногой нож, глубоко вздохнул, успокаивая дыхание, и посмотрел на лежащее перед ним тело. – В очередь, сукины дети. Если по этому делу, то в очередь.

Он достал сигарету и закурил. Потом сделал несколько шагов, наклонился, поднял нож, рассмотрел его и, сложив, убрал в карман куртки. Затем вернулся к лежащему мужику с заросшим клочковатой седой щетиной лицом, присел на корточки и, склонившись над ним, похлопал его по щекам.

– Ой, Господи, надо же, человеку плохо! – закудахтала проходившая мимо пожилая женщина. – Это ваш товарищ?

– Да как вам сказать, – распрямился Петр. – Я его и знаю-то только… здрасте, там, да до свидания. Ну… тут, по двору. Но с виду весьма приличный человек. Очень любит рассказывать, как замечательно жил в Златоусте до войны.

– Так, может, я «скорую»? – женщина как-то странно посмотрела на Волкова. – Может, у него сердце?

– Думаете? – Волков покачал головой. – Нет. Вряд ли. Может, вот разве с головой что… Вы не волнуйтесь, я сам позабочусь.

– А… вон там еще один. Лежит.

– Я в курсе. Вы ступайте. Я-то же ведь здесь.

– Да, действительно. Так я пойду? – робко спросила женщина.

– Конечно. Ступайте.

– Ага. Хорошо. – Женщина торопливыми шагами вернулась на тротуар и исчезла, не оборачиваясь.

Петр опять склонился над телом, стал растирать ему уши, хлопать по щекам. Реакции – ноль. Расстегнул пуговицы на толстом вязаном джемпере, затем расстегнул рубашку и увидел на груди двойной профиль – Ленин и Сталин, а немного выше, чуть ли не от плеча и до плеча, синела фраза: «Все на выбора!»

«Тишкин корень! – подумал Петр. – С кем воевать-то доводится…»

– Ну давай, отец, просыпайся…– он стал растирать ему грудь, мять уши и хлопать по щекам. – Ну давай, давай! Да живи ж ты, еж твою туда-сюда!..

Мужик вдруг открыл глаза, взглянул на Волкова и очень строго спросил: «А где все?»

– Так ведь…– улыбнулся Петр, – жизнь, она ответов не дает. Она только вопросы задает.

– Какие?

– ДТП тут было, помнишь?

– Помню.

– Когда?

– Вчера вечером.

– Кто с кем?

– Тачка фирменная в «копейку» въехала.

– Цвет?

– Черно-белый.

– Как это «черно-белый»?

– Тачка черная, «копейка» белая.

– Номера помнишь?

– Только копейки. Семь, семь, семь. И буквы еще – ОХ.

– Уверен?

– Так… Это ж портвейн такой, «три семерки». Как же не запомнить… А где все?

Волков оглянулся через плечо. Второе тело вроде тоже уже начинало ворочаться.

– Вон, там Витяй, – сказал он мужику, поднялся, вышел из сквера, сел в машину, завел мотор и тронулся с места.

– Алло, Виталич? – Волков, держа в руке трубку сотового телефона, повернул с Троицкого моста направо и невольно засмотрелся на противоположный берег, где вздымала свои бастионы Петропавловская крепость.

«А ведь и на самом деле непогано, а? Надо же, и на душе любезно делается. Нет, правда…»

– Я. Ты, что ли, Волчара?

– Узнал?

– Сто лет жить будешь, о тебе сейчас говорили.

– Иди ты?

– Ага. Говорили, что тебя грохнули.

– Вранье.

– Не скажи. Всяко может быть.

– Думаешь?

– Конечно. А, нет… Говорили, что это ты опять кого-то грохнул, я перепутал.

– Ты за семафорами бы лучше следил, если уж тебе за это жалованье платят. А то я тут, третева дни, еду по Ленина, а на перекрестке с Большим он опять не работает. И ДТП поэтому, и пробка. Вы это специально делаете?

– Естес-стнно. Чтоб бабки снимать. Ты ж понимаешь.

– Ладно, не об том речь. Номерок пробить можешь?

– А она не Ленина, чтоб тебе известно было, а уже Широкая опять давно.

– Можешь?

– Сколько?

– Пузырь. Как всегда.

– Не могу. Инфляция.

– Не говнись, уважать перестану.

– А ты не марамойничай. Это тебе не ГАИ какое-нибудь. У нас здесь теперь – все. С коррупцией покончено. Мы теперь совершенно другая структура. Мы теперь Ги-Бэ-Дэ-Дэ. Понял разницу? Ощутил?

– Литр.

– Диктуй.

– Белая «копейка», три семерки в номерах.

– И все?

– Буквы еще знаю – ОХ.

– И все?

– Ну, наша она, похоже, питерская. Семьдесят восьмой регион меня интересует.

– И все?

– А тебе еще и телефон его любовницы?

– Это ты сострил?

– По-моему, да. А что?

– Да нет, ничего. Смешно. Короче, кто кому звонить будет?

– Ну… а чего я тебя дергать буду? Номер трубы моей запиши.

– Давай.

– Волков продиктовал номер телефона.

– Звони, когда будет что сказать.

– Ну бывай.

– Отбой.