Текст книги "Возглас"

Дорожная тетрадь

Э. Шиловскому

 
          Невозможно много за ночь
перечувствовано мной.
          Внятна эта несказанность
изморози кружевной.
          С отрезвляющим апрелем
разлететься в светлый дым
тонким этим акварелям,
наслоеньям ледяным.
          Совершится неизбежный
четвертей круговорот,
и туман узора нежный
на мгновенье оживёт.
          Исчезая, он заплачет –
грянет струйки тонкой трель.
          Декабрём был образ зачат,
а сотрёт его апрель.
          Через пальцы просочится
с подоконника вода.
          Только чистая страница,
может, явит иногда
вихрем мысленных материй
в голубиной воркотне
город белый, белый терем
с белым обликом в окне.
 

 
          В монотонные просторы,
в столбовые провода
наши с вьюгой разговоры
затянулись без следа.
          За страницу белых стёкол
в масляный гляжу глазок,
слышу, слышу, как зацокал
белкой серою лесок.
          Времена чем невозвратней,
тем в помине голубей.
          Поднимаю с голубятни
стаю белых голубей.
          Понемногу с каждой птицей
набираю высоту.
         Лишь бы им не утомиться,
не исчезнуть на лету,
лишь бы только передали,
что их движет изнутри!
          И в неведомые дали
пропадают почтари.
          Не хозяин я теперь им,
как и не жилище мне
город белый, белый терем
с белым обликом в окне.
 

 
          Истощились снегопады,
и утишились ветра.
          Только дворницкой лопаты
шорох слышится с утра.
          Простираясь недалёко,
мысли зримые тихи,
и мгновенна подоплёка
вдоха-выдоха в стихи.
          Бог ли дали мне зашторил
серебристою тоской?
          Наяву я грежу что ли?
          Жду ль кого-то день-деньской?
          Мимолётность – лейтмотивом
всякого черновика.
          Иней в окнах – негативом
писанного на века.
          Задержавшемуся мигу
удосужив свой кивок,
я вникаю в эту книгу
и в застрочье, и меж строк,
где пробелом между делом
неизменно явен мне
город белый, белый терем
с белым обликом в окне.
 

 
          Запропали где-то вихри –
позади иль впереди…
          Хруст шагов – чужих, своих ли –
душу только бередит.
          Гвоздь ко всякому моменту
звонко ходики куют
и за чистую монету
гвозди эти выдают.
          Настоящего событья
кто б удачней прикупил:
в каждом «есть» могу открыть я,
что ж я буду, что ж я был!..
          Разве не мгновенна вечность –
я же в вечности бреду!
          Может, в этом я беспечность
наконец-то обрету?
          Вот уж чувствую вольготу –
бить перестаёт в виски
жизнью втянутый в работу
маятник моей тоски,
и теряю счёт неделям –
поглотил меня вполне
город белый, белый терем
с белым обликом в окне.
 

 
          От тишайшей этой стужи
и от каменных палат
я решил бежать, и тут же,
взяв билет, я стал крылат
в предвкушении сперва лишь,
как меня, оторопев,
встретит славный мой товарищ,
деревенский терапевт!
          То-то б нам покуролесить,
но пурга на мой визит –
с курса сбит АН-2 (не 10)
в непредвиденный транзит.
          В заметённой деревеньке
мой гостиничный редут,
где теряются не деньги –
в счёт деньки мои идут –
и дотошный где будильник
этот вьюжный свет честит.
          Закадычный собутыльник
здесь меня не навестит.
Отнесён, считай, к потерям
в снежной этой пелене
город белый, белый терем
с белым обликом в окне.
 

 
          На крутую эту вьюгу
тишь внезапная легла,
наконец-то, в гости к другу
мне пробиться помогла.
          Медицинским чистым спиртом
разбавлялся разговор,
и под звёздный свод испытан
нужный путь на снежный двор.
          В лад не спящей ли царевне
белый обморок зимы –
всей поди слышны деревне
торопливые пимы.
          Запоздало попущенье –
израсходованы дни,
и на всё про всё общенье
сутки выдались одни.
          Рано утром эскулапа
обнимаю я с тоской.
          С трёхступенчатого трапа
помахав ему рукой,
улечу к своим пределам,
где предстанет внове мне
город белый, белый терем
с белым обликом в окне.
 

 
         О, душа!
         Ты – горожанка!
         Воздух здесь хоть и свинцов,
окнецо здесь и лежанка
для тебя, в конце концов.
         Здесь житейские заботы
словно псы на поводке.
         Здесь и встречи ждут субботы
с кем-нибудь накоротке.
         В огненность моих ладоней
медленность её плечей,
а глаза в глаза – бездонней
кристаллических ночей.
         Может статься, сгустком боли
подберётся сердце в мозг
от безвыходной любови
и невыплаканных слёз:
только-только глянуть стоит
на пустой экран окна,
как желание простое –
плакать – вымерзнет до дна.
         Да отнюдь же не смертелен,
а спасителен вдвойне
город белый, белый терем
с белым обликом в окне.
 

 
          Возвращенье из глубинки,
честно говоря, глуши,
как из валенок в ботинки
переход моей души.
          Вьюги подвели итоги,
и сугробы аж в этаж.
Приедается убогий
в окна въевшийся пейзаж.
          Иль считать за подмалёвок,
или ж, раз на то пошло,
что для нежных лессировок
загрунтовано стекло?
          Но шутя разоблачится
выспренних метафор муть –
надо в ночь лишь отлучиться
и холодного хлебнуть,
где проглядывает льдинкой
в синем воздухе луна.
          Этот мой коктейль с чудинкой
надо выцедить до дна,
чтобы в ясности мороза
кроме звёзд не стало грёз.
          Кончилась метаморфоза.
          Никаких метаморфоз.
          Сам я праздным подмастерьем
отвернул лицом к стене
город белый, белый терем
с белым обликом в окне.
 

1969 – 1970

Собственные колебания

 
          Спешу и медлю, трачу и коплю,
и пить вино в один захлёб люблю,
и длю глоток, не помня как был начат.
         Когда иначе – лучше потерплю.
         Что ж, половодью тоже свой черёд.
         Любовь накатит, да не вдруг спадёт.
         Жизнь поспешит – натянет смерть поводья,
едва помедлит – время подхлестнёт.
         Так не спеша покинуть этот свет,
уже прощаюсь, длю ещё привет.
         Необратимо повторимы числа.
          Спешить нет смысла, медлить смысла нет.
 

1969

«Проездом в голимые степи…»

 
          Проездом в голимые степи
я помню тот реденький бор,
где сосен негромкие цепи
на жёлтый взошли косогор,
и тот городок неприютный,
где пуст за тобою вокзал.
          Отстать мне в стоянке минутной
от поезда – Бог отказал.
          Пожизненный узник той встречи –
вагон всё догнать не могу,
всё в том же тебе Семиречьи
я что-то кричу на бегу.
 

1969

Махина

 
         При любви к механизмам часов
мне достаточна их обнажённость,
как предзимних раздетых лесов
затаившая бунт отрешённость.
         Заводным шестерёнкам секунд,
что для вечности целой хлопочут,
чем-то, видно, сродни этот бунт
к прутьям голым прижавшихся почек.
         Анатомия этих живых
не сложней, чем у прочих пылинок:
жизнь соцветий, заложенных в них, –
двух механиков поединок.
         Распускается тёмный бутон,
повторяя живое упрямство,
и в ничто под ветрами времён
осыпается роза пространства.
         Но скорее увидит поэт,
а не тленной природы анатом, –
этот вольный реликтовый свет
с различимым едва ароматом.
 

1969

«Я нашёл у души изнанку –…»

 
         Я нашёл у души изнанку –
извожу на карандаши:
зачиню-ка, дай, спозаранку,
этот аспидный стержень души.
         Дай-ка, думаю, тонкий росчерк
и пущу с его острия,
как те инеи в утренних рощах –
дел серебряных мастера!
          – Но, душа, ты ножа жесточе,
раз в зазубринах все ножи,
абразивом каким заточишь,
остриё, чтоб вписаться в жизнь!
         Я не знаю, как богомазу
удаётся писать образа.
         Мне же сердце – сродни алмазу
процарапывает слеза.
         Наконец-то, я праздную – плачу,
просто плачу, легко, ни о чём,
и во всём ощущаю удачу,
будто б не был иному учён.
 

1969

«Вдруг значение слова…»

«Молчи, скрывайся и таи…»

Ф. Тютчев

 
         Вдруг значение слова
забыл и молчу.
         И толковый словарь
открывать не хочу.
         Словно камни, слова
там сложились в столбцы –
не вздохнут, не всплакнут,
не вскричат мертвецы.
         Как живых-то моих
мне б суметь уберечь?
         Каменеет и в строчках
изустная речь.
         Моя тяга к словам
слабнет день ото дня,
и неназванный мир
окружает меня.
         Золотые уста
мне душа разомкнёт –
то ли звук прозвучит,
то ли свет промелькнёт…
         Бесконечный квадрат
не имеет углов,
совершенная речь
говорится без слов.
 

1970

Древо

 
          Зелёный лист на плоти сада
от благодати дождевой
и от напасти шелкопряда
дрожал на ниточке живой.
          Питая почку для побега,
он незаметно пожелтел
и неживой ещё до снега
однажды утром отлетел.
          Так дерева, себя очистив
для изобилия живых,
исправно летописи листьев
запрячут в кольцах годовых.
          Соображения резонны
за чередою зим и лет,
что в зрелых очертаньях кроны
заметных изменений нет.
          Едва ж под лиственной державой
внедрится в кольца слабина,
как рухнет с памятью трухлявой
тысячелетняя страна.
 

1970

«Вот антиквар теней – тот, кем сообщены…»

 
         Вот антиквар теней – тот, кем сообщены
сомненья давних лиц, привыкшие пылится,
кому всего ценней помарки тишины,
что в чистоту страниц несут страстей крупицы.
         Без устали готов ему я собирать
поскрипыванье трав и таянье улиток,
и так – до холодов, и на конце пера
слова точащий сплав – мгновений лета слиток.
         Картинку набросать цикадкам в унисон,
покуда не тускла – там ветер излистает:
зияют небеса среди осенних крон.
          Со стороны – тоска на синем золотая,
где каждый листик – прах, и медлит соскользнуть
в круговорот смертей, и тянет жизни дозу.
         Я ж, отметая страх за плоть свою и суть,
в то, что и слов пустей, лечу – в метаморфозу.
 

1970

В горах опять

 
          Внимающий взгляд мой рассеян
среди живописных картин
в сиреневых дымках расселин,
изрезавших склоны хребтин.
         А выше, в каком-нибудь метре
от пламенно-белых высот,
в итоге студёных поветрий
готовится снежный поход.
          С джайлоо в долину кочевник
по тропам отару повёл
вдоль белой воды, где в арчевник
шиповник цветущий забрёл.
          Обилие выспевших ягод
ещё не осыпав на склон,
безумец – он дважды уж за год
цветением белым пленён!
          На каменных осыпях выжив,
он снежные искры зажёг –
как будто богине свой вызов
бросает влюблённый божок!
          Как будто и не был исколот
шипами своими ж, когда
крутящий терзал его холод
и жгла ледяная вода!
          И вновь, расширяя границы
владений зимы на хребтах,
найдут облаков вереницы
безумный шиповник – в цветах!
          Ну, что ж! Поглядел – и довольно:
я душу мою усладил,
с тем будто, чтоб стало мне больно, –
сегодня сюда приходил.
 

Мнемография

 
          Пусть иней выбелил тропинки
до безупречной чистоты,
пусть одинокие травинки
там, сям до звонкости пусты,
но их не всякий обнаружит, и дальше десяти шагов
все частокол стволов закружит,
сведёт в укромину логов,
где неподвижен между сосен
неосязаемый дымок.
          Какой фотограф эту осень
позировать заставить смог?!
          Так удосужься этот снимок
застывшей флоры, и на треть
от преждевременных зазимок
не потускневший, рассмотреть.
          Там в редком звеньканье синичек
по-прежнему зелёный хвощ и ярко-глянцевый брусничник
подчёркивают свежесть рощ.
          Но дабы побывать в июле,
заметь себе обиняком
подобного висящей пуле
шмеля над замершим цветком!
          И памяти живая дымка
твои глаза вдруг увлажнит -она верней любого снимка
живые образы хранит.
          Возможность этого момента
умей, как и родство, ценить –
быть может, не прервётся лента
видений, как и жизни нить.
 

«Как обманчиво в доме сегодня светло –…»

 
          Как обманчиво в доме сегодня светло –
по соседству колотится птица в стекло.
         Я событием этим убит чрезвычайно –
надо ж форточке было закрыться случайно.
          За окном снегирей беспокойная стайка,
и убийственно медлит вернуться хозяйка,
и надёжен в соседской квартире замок,
и в такой безысходности я изнемог.
          Надо ж горю такому на сердце случиться –
у соседки моей убивается птица…
Стихло птицебиенье, да легче ли стало:
или биться устала, или быть перестала?
          За окном опустели дрожащие ветки,
а я всё ещё жду возвращенья соседки.
 

1970

Сценография

Ю. Кононенко

 
          Над моим ночником на незримой бечёвке
однодневки кружат у последней ночёвки.
          Мысль упорствует, с чувством глагол сопрягая,
но стоит неотступно картина другая,
что на уличной сцене янтарь моих окон
видит Бог: я увяз в электрический кокон,
и мгновенные взлёты души человечьей
словно бабочки скованы в коконе речи.
 

1971

«Моя любимая аллея…»

До ч к е

 
          Моя любимая аллея,
прогалок рощи молодой,
зазеленела, веселея,
как будто стеклодув седой
её берёзовые трубы
пронял дыханием тугим
и, почек разлепляя губы,
явил их существо другим.
          Случайным ветром занесённой
чудачке-тучке обмереть,
зелёным чудом потрясённой.
          И мне б в себе не запереть
и пересмешки высвист гулкий,
и света радужную нить,
и вдохновением прогулки
души наружность обновить.
 

1972

«Ещё сырой меж муравьиных куч…»

 
          Ещё сырой меж муравьиных куч
валежника похрустывает хрящик.
          Вдали меж разбегающихся туч
синеется как бы почтовый ящик.
          Всё вон из рук, всё кувырком идёт!
          Не этим ли синица утешает,
что если небо синью расцветёт,
то, может быть, не сразу обветшает?!
          Не этим ли внушаются стихи,
что вожделенно почки набухают,
что гнёзда возникают из трухи,
что с ветром реже слёзы набегают?!
          Не опьяней от преходящих нег –
понадобится вся ещё отвага,
когда падёт, как на голову снег,
прощального её письма бумага.
 

1972

«Заварены в чайнике белом…»

 
          Заварены в чайнике белом
две горсточки чёрного чая.
          Две чашки узорные с полки
переместились на стол.
          На кончиках пальцев прохладу
от чашек ещё ощущая,
гляжу, как уже дымится
душисто-горячий настой.
          И поверху, остывая,
густой напиток седеет,
но счесть можно все чаинки –
его глубина пуста.
          Всё то же с утра чаепитье –
лишь медленно чайник скудеет,
да кто мне заметит, что чашка
вторая осталась чиста.
 

1973

«Приходит пройда и проказник…»

 
          Приходит пройда и проказник,
но как румян и белокур,
некалендарный зимний праздник –
и бедокур, и балагур.
          Никто не видел, как явился
и чем парней расположил,
как веселил и веселился,
как девушек обворожил.
          Не удосужился хватиться,
когда он запропал, – никто:
не стало разве лишь светиться,
хотя и не понятно, что.
          Но как-нибудь припомнишь зорко –
зажжётся огонёк в мозгу:
ах, апельсиновая корка –
какая роскошь на снегу!
 

1973

Сибирская снедь

И. Власову

 
         В базарный день узбеку под навесом
так зябко среди огненных тюльпанов,
меняемых на тёплые бумажки.
         По мелочи торгует прочий рынок.
         Тряхнём и мы в кармане серебром.
         Навеливает по дешёвке тётка
картошку – оглазастела не в пору.
         У квашеной капусты аппетитна
морковная улыбка в синих вёдрах.
         Пупырчатые огурцы в кадушке
готовы и без лапок в руки прыгнуть.
         А луковицы эти с хохолками
шуршат не хуже новеньких рублей.
         Нет времени с торговками рядиться,
берём без слов – вот-вот нагрянут гости,
и там пойдёт базар уже у нас.
         Пока кипит картошка без «мундиров»,
мы, луковыми кольцами приправив,
капусту сдобрим золотистым маслом,
не крупно напластаем огурцов.
         И задымится на столе картошка,
и смачно звякнут, сгрудившись, стаканы,
и слово за слово – поехали турусы!
         Такого не продашь и за копейку,
а вот поди за тысячу купи!..
 

1973

«Смолёные рыбачьи лодки…»

 
          Смолёные рыбачьи лодки
ещё в песке ничком вдоль кромки льда.
         А там – среди всего –
энтузиаст последний
нахохлившейся птицей,
читателем над книгой
или философом сам над собой.
         Подлёдный лов,
стратегия терпенья,
и тактика – душа на поплавке.
          Объединим удачу, человек!
         Рыбацкого на всех достанет счастья,
и несказанное вдруг выйдет из-под спуда,
подступит к горлу, дрогнет на губах,
и, боже мой, какая нам награда:
и аромат ухи, и привкус лавра!
 

1973

«Осинки рассветом подрумянены…»

 
          Осинки рассветом подрумянены,
морозцем подсушенный снег белеется,
синичий звон сосулькой сыплется
над наледью ручья вчерашнего,
хруст живёт от шагов отдельно:
то вперёд забежит, то поотстанет –
там заботы и там!..
         А там забыты, глядишь.
         А ведь были!
          Действительно, были ведь
посредине пустыря осинки.
 

1973

«Утром с крутизны…»

К. Мамаеву

 
          Утром с крутизны
парусами не оскален
отливающий грифелем
залив.
         А там,
где горизонт отмечен
редкими булавками сосен
вдоль косы,
истончённой далью, –
там,
в рисовом тумане,
чуть видимая точка
мазком подхвачена.
          Одинокий рыбак в лодке…
 
 
Могло б нас и двое быть.
 

1973

«Метели медленно стихают…»

 
         Метели медленно стихают,
и всё слабей свистят, всё глуше,
и вот бесшумные стекают
позёмками по скользкой суше,
и пропадают в низкодолах,
и с крыш снежок пылится тоще,
и внятен клёкот прутьев голых
не видимой за мглою рощи.
 

1973

«Давай, милая, пельменей настряпаем…»

 
         Давай, милая, пельменей настряпаем!
         Мясо с луком нарубим, приправим;
         Для сочней тесто замесим покруче –
заснуёт проворней по столу скалка!
         Насмешит дочка, мукой испачкав
и руки, и лицо, хоть лепить пельмени –
защипать пирожком, свернуть ушком,
положить рядком – и хлопот всех-то:
выставляй на мороз – в полчаса схватит!
         Из остатков теста испечём лепешку –
дочке лакомство: кусай от горяченькой!
         Между тем не терпится кипятку в кастрюле:
белыми камешками, пельмешки, сыпьтесь!
         Вот и гость кстати, и готов ужин!
          Отчего ж мешкаешь с угощением, милая?..
         Тем богат, что рад предложить гостю
на пустой кухне этот рецепт.
 

1974

Гербарий

В. Шаповалову

 
          Гербарий – книжка записная
лугов, оврагов, рощ, опушек,
но разворот страниц разбухших
по сути – дверца запасная
в ту самую оранжерею,
с которой вместе я старею.
          В затянутые мутью стёкла
не видны оба горизонта –
давно мы требуем ремонта:
рассохлось, протекло, промокло…
          На вольном воздухе за дверью
бурьян пустил цветные перья,
ему ничто моё искусство,
когда, наполнив почвой ящик,
я культивирую образчик
шумевшего на грунте чувства.
          Но временами ветер резче,
всё никнет, и живой бы речи
возникнуть, кажется откуда?
          И тут-то всё во мне готово,
и достаёт пережитого,
чтоб к жизни вызвать, как ни худо,
цветы обоих полушарий –
оранжерею и гербарий.
 

1974

Затаивдыхание
Москва. Струнино
1975–2011

«Уже нерасторжим…»

 
         Уже нерасторжим
снег влажный с почвой,
и эта связь над ним
набухла почкой,
и ветра новизна
сквозит сырая.
         Так вот она весна –
я умираю!
         Не замету для лыж
вон ту аллею –
лечу капелью с крыш,
горю, и тлею,
и хоронюсь в логу.
         Кончиной зимней –
проталиной в снегу –
зияешь ты мне.
         Я снегом ухожу
и веки эти
уже не размежу
на прежнем свете.
 

1975

Чубушник

 
          Робок запах от веток жасмина,
в грубой вазе раскрывших соцветья.
          За окном же иная картина:
заросло в цветнике всё на свете,
как попало кустится куртина,
непогодой озноблены листья,
и никак всё бутоны жасмина
не распустят жемчужные кисти.
          Вслед за тем распогодилось вскоре,
та беда растворилась в просторе.
          В белоцветье кустов ноздреватом
сад проникся насквозь ароматом.
         Лето явно во всём: и во взоре,
и во вдохе, и в том разговоре,
где, жасмином спеша надышаться,
янтарями шмели копошатся.
          За цветком, что и не высоконек,
всё ж на цыпочках тянется дочка.
          С натюрморта – покрыт подоконник
лепестками – сошла оболочка.
          Но довольно же! Я не сторонник
день цветущий средь этих заметок
заморить, ведь и так подоконник
осенён болью срезанных веток.
 

1975

Источник

Е. Цветкову

 
          Не могу себе простить
с тех ещё лет –
упустить такую возможность
подзаработать!
          Теперь бы хоть разик
по толкучке воскресной промчаться
с большущим бидоном,
наполненным в ближней колонке
и тряпкой мокрой укутанным,
чтоб не нагрелся в жарыни.
          Вот бы бежать,
ощущая за пазухой
звяканье тёплых медяшек,
и, размахивая кружкой,
выкрикивать
такое похожее на стихи:
– Воды! Кому воды!
Воды холодненькой!..
 

1976

Из мансарды

 
          Прозрачный воздух тёмен, как вода
в затишье без волнения и бликов,
и взгляд не сразу – только пообвыкнув –
камней придонных видит города.
          Вон там в глуби – канава переулка
Настасьинского, тесного двора
колодец, над которым гулко
разворковались голуби с утра.
          И в то же время городским картинкам
нетрудно затканным казаться в гобелен
из блёклоцветных вертикалей стен
и скатов крыш под суриком и цинком.
             Но что-то там уже произошло –
пошли потёки темные по ткани –
оцвечиваться так вот тяжело
белёсые, влажнея, могут камни.
          Туда, мерцая, музыка втекла –
дробь затяжная, смешанная с плеском,
и свежекрашеным отяжелились блеском
и кровли, и листва, и купола.
          И тут же – прянула лишь мимо водостока
из жёлоба стеклянная струя –
лишь дождевой основы поволока
осталась от ненастного тканья,
и смутно стало зрящим чечевицам.
          Вот под мансардой хлопнуло окно –
как жаль, что сообщиться не дано
своими чувствами с соочевидцем.
 

1976