Текст книги "Избранное"

Причуда

Лампочка над белой дверью кабинета замигала и Сергей Николаевич поднялся с места. Его попыталась опередить высокая дама и на ходу защебетала:

– Я – только спросить! Только спросить!

В кабинет они вошли вместе.

– Светлана Анатольевна, а куда мне теперь с этой справкой? – спросила высокая дама и начала что-то объяснять.

– Вы знаете, что… – сказала Светлана и оглянулась.

Дама опять что-то затараторила, а они со Светланой посмотрели друг на друга. Он пожал плечами, как бы показывая: «Нет, не ошиблась; это я», прошел к стулу и сел.

– Вы тоже ко мне? – спросила Светлана.

– Разумеется, разумеется, – сказал он и положил перед ней квитанцию об оплате и заполненную в регистратуре карточку.

– Я там была и мне сказали… – не умолкала приставучая дама.

Светлана говорила про какие-то комиссии. Стала что-то объяснять, а он смотрел на нее и думал: «Ну, двенадцать или сколько там лет, конечно, не шутки, но все же пока вполне ничего… Только краситься стала сильно. Но уже, наверное, без этого не обойтись».

Дама, наконец, ушла. Светлана записывала что-то на листке бумаги и, не поднимая головы, спросила:

– Что это вы вдруг?..

– Да вот, знаете, решил наведаться, – сказал он.

– Именно ко мне? – спросила она.

– К вам, конечно же.

– Странно как-то… – сказала она и прикусила губы. – И не понятно, с чего бы вдруг…

– Ну, каждому хочется к светиле медицины, – сказал он. – Меня недавно спрашивают: «Светочку-то видел по телевизору?». А я прозевал! Да что в мои годы смотреть? Только футбол и эти, эротические шоу мира.

– И что вас вдруг забеспокоило? – спросила она и посмотрела на него.

Он почувствовал, что она волнуется. Ему удалось скрыть улыбку, и он сказал:

– Знаете, Светлана Анатольевна, сердце стало временами сильно биться. И ладно бы по какому-нибудь порядочному поводу, а то – просто так.

– Ну, не все же по поводу, – сказала она и опять начала что-то записывать.

А он вспомнил, как однажды, в те стародавние времена она шла ему навстречу и в упор смотрела на него распахнутыми, обиженными глазами. Ей было, за что тогда обидеться. Он уезжал на неделю, обещал позвонить, а пропал почти на месяц. Она шла ему навстречу, смотрела обиженно-ненавидящими глазами, а его, как назло, разбирал смех и он кусал губы, чтобы не расхохотаться. Она спросила, где он был. Ему пришлось что-то выдумывать на ходу. Она слушала его молча, но глаза твердили, не переставая: «Обманщик и лжец!.. И лжец!».

Он подвинул стул ближе к столу, попытался прочесть, что она записывает и подумал: «Ужасно, конечно, но всегда какое-то погано-веселое удовольствие встретиться с женщиной, которая когда-то так хотела за вас замуж. Впрочем, у баб, наверное, то же самое…».

– Ну, а как дела-то? – спросил он.

– Как у всех, – сказала она.

– Н-да, а я недавно решил разобраться в квартире. Оттащил на помойку девять мешков с бутылками. Весь вечер таскал! У помойки за моими бутылками целая очередь выстроилась. Представляешь, девять мешков! Какая-то бабуля спрашивает: «У вас что, свадьбы были?» Нет, говорю, была просто жизнь!

– А ты чем занимаешься? – спросила она.

– Последнее время в мэрии служил. Слышала сообщения: «Открыт новый общественный туалет на двадцать посадочных, пардон, мест»? Вот, под моим руководством.

«Но в его приходе ко мне – что-то садистское, – подумала она. Иначе – как все это понимать? Ни с того ни с сего, без звонка и на работу, как снег на голову. Неужели не понятно, что это совсем лишнее?»

– Если у тебя – с сердцем, это не ко мне, – сказала она.

– У, по твоей части тоже хватает, – сказал он.

– А что по моей? – спросила она.

Вместо ответа он повернул голову. Она дотронулась до желвака у него на шее и чуть не отдернула руку.

– А где ты лечился?

– У нас, в ведомственной… – сказал он.

– Они тебе что-нибудь говорили?

– Ну как же, мой ангел! Чего только ни говорили!

Она была ласковой; может, даже самой ласковой из всех его женщин. Но она стеснялась, если он дотрагивался до нее слишком откровенно. И когда ей приходилось говорить ему, что так не надо, он слушался ее. Для него это значило не просто дорожить ею. В этом было и какое-то тайное наслаждение, как в том, чтобы слышать одному ему предназначенный ее тонкий, удивленный стон и протяжное, теплое «а-а…».

«А твоя ваза разбилась», – сказала она.

«Да? Неужто? – переспросил он. – Ну, что ж ты так?.. Ладно, не расстраивайся. Я тебе другую подарю».

«И ты знаешь, ну, на кусочки разлетелась».

«Жаль, красивая была», – сказал он.

«И разбилась только со второго раза. В первый раз упала – и ничего. Тогда я положила ее в пакет, подняла повыше, и – бабах!»

Она опять что-то записала в его карточке и сказала:

– Давай сначала анализ крови сделаем, а потом поговорим. – И нажав кнопку селектора, обратилась к кому-то. – Девочки, сейчас к вам пришлю… Побыстрее, пожалуйста, сделайте. Ладно?

Они попали под жуткий ливень. Козырек газетного киоска перестал их спасать и они побежали, взявшись за руки. Он переносил ее через большие лужи. У него были теплые и ласковые руки.

«Ну, я вся, вся…» – повторяла она, стряхивая с себя воду на половик перед дверью.

«Я тебе сейчас свое дам, – говорил он, роясь в шкафу. – Эстетичность внешнего вида не обещаю, но хотя бы не простудишься».

Он стоял, отвернувшись к окну, а она переодевалась. Он не смотрел на нее, а ей хотелось дождаться, когда он, наконец-то, оглянется, и спросить: «Как, ничего себе фигурка?».

– Я тебя жду, – сказала она, закончив записи в карточке.

Он поднялся со стула. Ему было жаль, что он не угадал, какой будет их встреча. И он подумал: «Ничего плохого нет, что я к ней пришел. Все-таки мне больше не с кем прощаться».

«И почему он решил прийти? И так вдруг?» – гадала она и не могла отгадать.

Идеал

Облака закрывали небо над морем до самого горизонта. Но над головой на несколько мгновений открылась синева, а в ней плыл, играл металлическим блеском, переливался под невидимым с земли солнцем реактивный самолет с белым шлейфом – как иголка с ниткой.

Вата сплошных облаков быстро забила синеву. С моря задувал ветер. К набережной неслись волны.

Китанин отвернулся от моря и пошел быстрее. Свернул на первом повороте с набережной и вошел в парк. На пересечении аллей среди клумб стояла высокая арка – классицизм пятидесятых из покрытых побелкой досок и гипса. Какое именно событие она должна была увековечить – понять было невозможно. Но год, начертанный на ней, был годом рождения Китанина. И каждый раз за эти несколько дней, проходя мимо арки, он испытывал чувство, похожее на изумление.

Два дня назад в этом полупустом в межсезонье курортном городке Китанин случайно увидел женщину, с которой когда-то давным-давно работал на одном этаже.

Он пил за стойкой уличного кафе невкусный, сильно разбавленный кофе, уже повернулся, чтобы уйти, и заметил чем-то знакомое лицо. Наверное, так бы и ушел, невольно припоминая, что да, видел где-то, но женщина встретилась с ним глазами, заулыбалась и сказала:

– Ой Боря! Ведь да?

– Привет! – ответил Китанин. – Какими судьбами в эти края? – И подумал: «Надо же, как изменилась. А тогда я все хотел пригласить ее в кино. Прособирался, пока она замуж не вышла».

– Я в санаторий сюда приехала, уже три недели живу, – быстро говорила Алла. – Скоро домой. Надоело до чертиков. А ты тоже на лечение?

– Нет, у нас здесь симпозиум устроили, – сказал Китанин. – Я в командировке.

– А ты знаешь, мне так повезло! – говорила Алла, разглядывая его. – Сколько бы ты думал, я за путевку заплатила? Тридцать процентов! Представляешь!

Она шла рядом с ним и рассказывала, что их трест сократили чуть ли не наполовину, но через полгода снова увеличили и теперь опять собираются сокращать. Из тех, кого Китанин знал, осталось всего несколько человек. Кто-то уволился, кто-то ушел на пенсию, кто-то умер.

Китанин делал время от времени удивленный вид и поворачивался в ее сторону. Удивляться, в общем-то, было нечему. Понятно, что с тех времен все изменилось. Кто-то уволился, кто-то умер. Просто ему хотелось получше ее разглядеть.

Всматривался урывками в ее полное лицо и думал: «Ну, и что же удивительного? Иного и быть не могло. Была девчушка – миниатюрная и стройненькая, с хорошенькой мордашкой, с длинными светлыми волосами. Стала – грудастая тетя в два обхвата. Была молчаливой и пугливой; стала – “тыща слов в минуту”».

– Я здесь за три недели уже все по десять раз обошла, – бойко говорила Алла. – Делать-то нечего, ну и ходишь туда-сюда. У меня только раз в день процедуры. Но я сейчас себя хорошо чувствую. Раз даже шашлыков поела. И нечего, желудок не болел.

– А я уже второй день на набережной гуляю, – говорил Борис. – Сделал доклад, и теперь сачкую – на некоторые заседания не хожу.

«А ведь я помню, как она ходила по нашему коридору», – думал Китанин. Всегда полубегом и ни на кого не глядя. В отделе было много молодых ребят – только институты закончили, а она пришла на работу сразу после школы. Ребятам все бы похохмить и уж, конечно, лучшего объекта, чем она, не найти. Да и не было больше никого, одни пожилые. Она, наверное, очень обижалась. Прищуривала глаза, отворачивалась и ни на какие шуточки не отвечала.

Сколько раз ни пытался заговорить с ней где-нибудь на лестнице или в лифте, ничего не выходило. Она отвечала односложно: да, нет, угу. И все-таки у него теплилась надежда куда-нибудь ее пригласить.

Стоял однажды после работы около их треста и видел, как она сбегала по ступеням – стройненькая, хорошенькая, в светлых вельветовых брюках и с развевающимися русыми волосами. Но оказалось, что тут же, у крытой автобусной остановки ее ждал невысокий коренастый парень. Она остановилась перед ним, а он поздоровался с ней, не вынув рук из карманов.

Месяца через два кто-то сказал, что она выходит замуж. Слухи вскоре подтвердились – в комнате, где сидел Китанин, появилась деятельница из месткома и собрала со всех по рублю.

Но все это в те времена было для него не слишком важным, все это оставалось где-то на периферии тех главных событий его послестуденческой, холостяцкой жизни, в которой были другие девчонки и взрослые женщины и, разумеется, все, что с ними связано – выяснение отношений, истерики и уличения в изменах. В конце концов, так надоело, что он женился. Но самая настырная из его бывших подруг и тогда не угомонилась. Позвонила жене и пообещала плеснуть ей в лицо кислоты. Впрочем, постепенно все само собой успокоилась. Никто не пострадал. Но жена ни о чем не забыла и на суде, когда разводились, это припомнила.

И вот, странное дело, – ни с одной из бывших подруг так ни разу и не встретился. А ведь интересно было бы. Поговорили бы, кое-что припомнили бы. И о том, как знакомились, и о том, как бурно расставались. Всякое бывало. Она – в чем мать родила – стоит в прихожей и кричит на все горло, а он быстро собирается, хватает куртку и шарф, и – бах! – дверь за ним хлопает. Все! Так надоело, что невмоготу. Все к черту! На волю! Ура! Свобода! Да кто ж такая была она? А, ну да! Бывшая жена председателя райисполкома. Ну и взбалмошное было создание. Попортила тогда нервы. Зато есть, что вспомнить.

И вот на фоне всех этих страстей – стройная девчонка с длинными русыми волосами бежит по ступенькам лестницы, размахивая полиэтиленовым пакетом. Только бежит она к другому. И из-за этого даже чувство горечи и утраты, правда чувство мимолетное.

Алла сказала:

– А помнишь Петра Данилыча? Он на пенсии теперь. А у его сына садовый участок от нашего через два дома.

Петр Данилыч был хамом и дураком. Вспоминать о нем Китанин не имел ни малейшего желания, и потому промолчал.

Они прогуливались по скверу в центре города. Свернули было к набережной, но Алла сказала, что у моря холодно.

Алла рассказывала о своем домике в садовом кооперативе, а Борис шел рядом, засунув руки в карманы, и делал вид, что слушает.

Она вскрикнула так неожиданно, что он даже вздрогнул:

– Ой, время-то сколько? Я на обед могу опоздать!

– А что, у вас так строго? – спросил он.

– Конечно! Закроют и всё. В кафе придется идти. А там дорого так.

– Ты здесь что по вечерам делаешь? – спросил он.

– Я? Да ничего. Хожу туда-сюда. Или телевизор смотрю. У нас там совсем скучно.

– Хочешь, завтра куда-нибудь пойдем? – предложил он.

– Да? Правда? – Она обрадовалась бесхитростно. Это его удивило. Он был уверен, что она заговорит о каких-то делах и откажется.

И шагая один по пустому скверу, он думал, что если бы они столкнулись не в этом городе, где обоим им скучно и нечего делать, а в Москве, то прошли бы мимо, не узнав друг друга. А если бы узнали, воспоминаний хватило бы только до следующей остановки. Потому что даже в те времена, работая на одном этаже, они были едва знакомы.

В трест с длинным нескладным названием и еще более нескладной аббревиатурой он попал после института по распределению. Хотел отработать три года и уйти, но просидел там пять лет. А потом все совпало – и уход, и развод.

И с тем и с другим, в общем-то, было не так сложно. Стоило только подать заявление и дела закрутились. Сначала закрутились, потом застопорились. На работе почему-то тянули, хотели, чтобы закончил все дела, а на кафедре, куда должен был перейти, торопили и пугали, что на это место кто-то метит и может опередить.

С разводом тоже получилось нескладно. Когда подали документы, жена переехала к своим родителям. Чуть ли не месяц ее не было.

Одному жилось привольно. В первый раз за несколько лет вдохнул свободы. Просиживал по целым дням за столом, закончил главу диссертации, что-то еще писал. Никто не тормошил, не закатывал истерики и не таскал по вечерам в гости.

И тут – явление народу. Приносит нелегкая отвергнутую супругу.

Первым делом – переругались, чуть не подрались. Супруга даже пустую бутылку из-под шампанского грохнула об пол.

Непонятно, что это так ее разобрало. И не вспомнить, кто эту бутылку принес. Кто-то из ребят заходил. Единственный раз за целый месяц и были у него гости.

Супруга так разозлилась, что к родителям больше не поехала. Дня три походила по квартире мегерой, попинала ногами его вещи и более-менее успокоилась. Напекла как-то вечером оладьи и даже предложила: «Сосед, можете попробовать».

Ну, отчего же и не попробовать. Мы – народ не спесивый. Тем более, пахнет вкусно, да и жрать хочется.

Еще дня через два началось совсем неожиданное. Супруга пробежится туда-сюда по комнате в короткой ночной сорочке, уляжется на своей постели, поворочается и скажет: «Если вам очень скучно, можете прийти ко мне».

Лежал и думал: «К черту ее, надоела хуже горькой редьки. Все с ней ясно. Но почему бы и не пойти? Тем более, сама зовет».

Обнимал ее тело и очень хотел не думать о ней самой, как будто это было возможно. А она делала вид, что забылась и потерялась, и ей все равно с кем она в эту минуту. Впрочем, может быть, так и было.

Алла ждала его у газетного киоска. Еще издали он заметил ее розовую вязаную шапочку. Коротковатое серое пальто сидело на ее полной фигуре нескладно.

– Ну, что, пойдем куда-нибудь посидим, – предложил Борис. Она не поняла и он сказал:

– В кафе или в ресторан.

– Зачем? Там ведь дорого, – удивилась она. – Пойдем лучше в кино.

– Сто лет в кино не был, – сказал Китанин и подумал: «Что ж, вспомним молодость. Тем более, когда-то собирался ее пригласить…».

Они пошли к автобусной остановке. Алла спросила:

– Слушай, а помнишь Веру Кругликову из технического отдела?

– Да так, смутно что-то… – ответил он.

– Вас тогда вместе на картошку послали и она все говорила, что надо бы Китанина окрутить.

– Да-а? Я и не знал, какие мне опасности угрожали, – сказал он.

– А приезжает, мы сразу к ней, что да так… А она говорит: чудной какой-то этот Китанин. Я к нему и так, и эдак. А он и не понял.

– И вправду не понял, – сказал Китанин.

В украшенном снаружи белыми витиеватыми бордюрами и статуями рослых шахтеров и ткачих маленьком кинотеатре Китанин и Алла смотрели детектив. Алле фильм понравился, она принялась его очень живо обсуждать, а в ответ на недоуменное замечание Китанина даже попыталась ему что-то втолковать.

Санаторий, в котором она жила, был совсем близко. Они вошли на его территорию через высокие ворота с каким-то лозунгом на самом верху. В маленьких одноэтажных домиках горел свет.

Они свернули на другую дорожку, прошли в кромешной тьме метров триста и свернули еще раз. В конце аллейки стоял низкий домик с большой застекленной верандой. Только одно из его окон было освещено.

– Вот тут я и живу, – сказала Алла.

– Что это у вас, все спят, что ли? – удивился Китанин.

– Да время-то уже около одиннадцати, – ответила Алла.

Ничего такого она не сказала, но он сразу что-то почувствовал. Шел рядом с ней и молчал, решая, что будет сейчас делать.

– А мое окошко вон с той стороны, – сказала Алла.

Они обошли дом. Тропинка там была скользкая и грязная. Алла шла впереди, он чуть отстал. Она повернулась к нему и сказала:

– Все у нас дрыхнут. Может тихонечко у меня посидеть.

– А соседки как? – не понял он.

– Да нет никого. Одна соседка на той неделе уехала, а другую в больницу положили.

– А что ж ты не сказала? – удивился Китанин.

Стеклянная дверь была не заперта. Они вошли на веранду, заставленную железными сетками от кроватей, тумбочками и пирамидами стульев. Дверь в коридор светилась широкими щелями. Алла дернула ее на себя, просунула руку и сбросила накинутый с внутренней стороны крючок.

В комнате Аллы стоял шкаф и три железные кровати. Две были застелены, а на третьей лежал полосатый матрац. В стеклянной банке на высокой, облезлой тумбочке стояли цветы.

Алла достала кипятильник и налила в стакан воду из графина.

Она суетилась, раскладывала на тумбочке печенье и конфеты, а он сидел напротив и расспрашивал ее обо всем, что приходило в голову.

Допил чай, поставил пустой стакан на подоконник и прошелся по комнате. Пол сильно скрипел, кое-где хилые доски прогибались.

Стоял у окна, заглядывая за чуть сдвинутую занавеску, и говорил, что ветер затих, но вроде бы начался дождь. Алла подошла к нему. Он положил руку ей на плечо, но к себе не прижал. Она чуть помедлила и вроде бы нехотя прильнула к нему сама.

Он подвел ее к кровати и стал раздевать. Она отстранила его и начала раздеваться сама. Он шагнул к ней, совсем обнаженной, наклонился и поцеловал в красивую стройную грудь.

Положил ее рядом с собой, целовал, гладил полные бедра и ждал, когда она прикроет глаза и застонет. И чувствовал, что она никуда от его прикосновений не уплывает.

Он ждал терпеливо. Ждал, пока не понял, что только измучается сам, – она не чувствовала ничего. И тогда он положил ладони ей под плечи и прижался к ее щеке.

Она так и не забылась, не потеряла себя ни на мгновение, а когда он перевернулся на спину, чуть приподнялась на локте, водила мизинцем по его лицу и говорила:

– Ты колючий такой. У меня теперь, наверное, раздражение на лице будет.

Он молчал и думал: «А ведь дернет ее, наверное, спросить, как мне с ней было…». Но он не угадал.

– А тогда-то я тебя и не замечала, – сказала Алла.

– Да? – он удивился искренне. Это его даже обидело. Прекрасно понимал, что обижаться глупо. Но ведь до сих пор в глубине души считал, что в те времена нравился ей. И он подумал: «Вот так… Век живи – век расстраивайся».

– Ну, скажи что-нибудь. А? – шептала она, прильнув к нему. – Скажи. А то ты все молчком да молчком…

– Да что мне тебе сказать такого… – говорил он. – Даже и не знаю, что…

– О себе что-нибудь расскажи.

– Вроде бы обо всем говорил.

– Я так и знала, что после этого ты разговаривать со мной не захочешь, – сказала она. – Лень тебе будет…

Он хотел уходить. Думал добраться на такси или «частнике».

Но она его отговорила. Уверяла, что машину он в такое время не поймает, и пугала хулиганьем, которого здесь полно. Он решил, что и вправду так поздно отсюда не выбраться.

Спать на узкой железной кровати было очень неудобно. Он промучился до шести часов и стал собираться.

– Ты во сколько уезжаешь? – спросила Алла.

– Самолет в три, – сказал он.

– Может, днем еще сюда забежишь, – предложила она.

Он сказал, что не успеет. На симпозиуме сегодня официальное закрытие, и ему обязательно надо там быть.

– Ну, тогда в городе попрощаемся, – сказала она.

Китанин кивнул и пообещал прийти к двенадцати к морскому вокзалу.

Небо над головой опять расчистилось, засияло глубокой синевой. Но ни самолета, ни солнца больше не было.

Китанин постоял перед нескладной аркой с датой собственного рождения, походил по выстланным серыми плитками узким дорожкам и пошел по центральной аллее.

Справа от аллеи стояла увитая диким виноградом танцплощадка, запертая на здоровенный амбарный замок. Китанин подошел к решетчатой двери и заглянул внутрь. Все было, как и всюду на танцплощадках: коричневый пол, засыпанный листвой, небольшая эстрада, отделанная каким-то черным материалом, и скамейки вдоль стен.

Народу летом здесь собиралось, должно быть, уйма. Бойкие парни и девицы отплясывали на середине круга, а нерешительные и стеснительные отсиживались на скамейках и глазели по сторонам. Глазеющих было полным-полно. Худенькие прыщавые мальчики и страшненькие девчонки с грезами и надеждами в глазах – извечная история танцплощадок.

«Другие отплясывают и с девчонками знакомятся, а тут стой у стены как истукан. И никому до тебя дела нет. Поневоле напустишь на себя равнодушный вид, чтобы всем вокруг стало ясно – ты сюда зашел просто так, и делать тебе здесь в общем-то нечего. Полвечера стоишь, разглядываешь девчонок на скамейке и выбираешь, кого бы пригласить. И, в конце концов, находишь. Смотришь на нее, удивленно выпучив глаза, и никак не решаешься подойти. Даже не знаешь, что бы ей такое сказать. Перебираешь в уме какие-то фразы, ищешь удобный момент, и сердце обрывается, когда видишь, что к ней уже кто-то подошел. И все – пропадает красавица, как не было. Приходишь на танцплощадку на следующий вечер, ищешь, но не находишь. И думаешь: ну, как же так! Как же так! Ведь лучше нее никогда больше не встретить».

На заполненной киосками и аттракционами площадке перед выходом из парка играла музыка. На скамейках у открытой летней эстрады было полно отдыхающих.

На первом ряду сидела женщина в розовой шапочке.

Китанин обошел эстраду с другой стороны. Оттуда первый ряд был хорошо виден. Алла как раз подняла голову и посмотрела перед собой. Он увидел ее отчетливо.

На часах была половина двенадцатого. До их встречи у морского вокзала оставалось полчаса.

Китанин неторопливо вышел из парка и свернул к гостинице. Спешить ему было некуда.

Так же неторопливо пролистывал газеты в холле гостиницы, пил кофе в баре, а потом собирал вещи в номере. И чуть было не опоздал на автобус в аэропорт.

Шоссе к аэропорту то уходило от моря, то приближалось к побережью и виляло над обрывами. Китанин смотрел на белое от лохматых гребней, штормящее море и говорил себе: «А ведь какую-то заповедь я нарушил. А впрочем, ведь я ничего не желал. Значит – не то… Или просто не названа еще та заповедь, которую я нарушил».

И опять подумал о том, что в те иные времена собирался куда-нибудь ее пригласить. Уж очень она была стройненькая и хорошенькая. Попытался припомнить, как она сбегала по ступенькам навстречу тому парню – своему будущему мужу, но перед глазами была полная женщина с большим животом и толстыми складками на талии. А девчонка не вспоминалась.