Текст книги "Земля и люди"

XXX. Девушки, которые плетут всем веночки

Стефке исполнилось шестнадцать лет, и она уже знала, что не на хуторах искать ей свое счастье, если и удастся его где-нибудь найти. Когда бегала по лугам, когда танцевала на поляне, когда ходила по вересковым опушкам, Стефка и встретила тех трех девчат, которые плетут всем веночки: кому из ржаной золотистой соломы, кому с полными колосьями, а кому с пустыми, а кому и совсем из пустозелья, злых сорняков и колючего чертополоха с крупными фиолетовыми бутонами.

Девчат этих видели многие. Некоторые удивлялись, откуда они, из каких деревень, и почему так веселы и беспечны, и все в цветах – лет по семнадцать им, ну, не больше двадцати; особенно удивлялись те, кто встречал их в молодости, а потом лет через двадцать или сорок – девчата не менялись, оставались веселыми и беспечными, как и были, и не старели.

И те, кто задумывался, предполагал, что это не такие девчата, как все, не такие, как обычные девки, которых можно взять замуж, которые потом жнут рожь, прядут шерсть зимними вечерами, по утрам суетятся у печи, а через много лет лицо их покрывается морщинами, спина сгибается, а руки не держат серп, и даже нет сил наклониться и захватить пучок ржаных колосьев. Но никто никогда не разговаривал с этими девчатами, ни о чем их не расспрашивал, да и они, завидев незнакомых людей, обычно тут же собирали свои веночки и, весело смеясь, торопливо убегали в лес.

А Стефка, то ли оттого что была болтлива, то ли по своей веселости и любопытству, подружилась с ними, она собирала травы и цветы, и им нашлось о чем поговорить. К тому же девчата тут же вспомнили прабабку Стефки – Стефанию и рассказали, какой она сплела однажды в ранней юности себе веночек. Она собрала в него все травы, какие только отыскала (девчата еще и помогли ей искать, иной раз даже удивляясь тому, что находили), и сплела его не как простой веночек, а будто настоящую корону, да еще с небольшими гирляндочками, свисавшими на плечи.

И Стефке они тоже разрешили самой сплести себе веночек. И потому, что она правнучка Стефании, и потому, что она им очень понравилась – Стефка помогала им разбирать травы, помогала искать нужные цветы, приносила целые снопы ржи, девушки многим вплетали в веночки колосья, а бегать в поле ленились – они не любили уходить далеко от леса.

Стефка сама сплела себе веночек, самый простой, из ромашек, темно-синих васильков и бледно-нежно-синих колокольчиков, и носила его целое лето, на нее не обращали внимание – ну носит веночек, ну и ладно. Знали, что она собирает травы, и когда надо попросить что-нибудь от кашля – просили, и когда коровы болели – тоже звали Стефку, и она поила их отварами, кормила травами.

Никого не удивляло то, что Стефка собирала травы, ведь она научилась этому у своей прабабки. И даже пророчица Параскеевна, она уже к тому времени жила в Рясне (после того как ее выселили из далекой деревни Тыща), тоже знала о том, что Стефка разбирается в травах, и иногда отсылала к ней приходивших с просьбами – не то чтобы Параскеевна меньше понимала в травах, просто есть такие травы, которые очень долго искать, а Параскеевна была постарше даже старухи Ханевской, и ей нелегко ходить по полям да по лугам, а быстроногой, легкой и, как казалось тем, кто видел ее на лугу среди трав и цветов, легкокрылой Стефке так даже в удовольствие.

Когда девчата, которые плетут всем веночки, увидели, какой веночек сплела себе Стефка, они полюбили ее еще больше: ромашки да колокольчики – веселые, беспечные цветы, а людей беспечных и веселых потому все и любят, что они беспечны и веселы; были в веночке и васильки, они вроде просты, но умеют постоять за себя и в случае чего в обиду себя не дадут, но и они беззлобны и радуют глаз даже среди персидских узоров.

Девчата так любили Стефку, что, когда цвели маки, они собирали их пыльцу и, дунув ее с ладошки в сторону хуторов, насылали на всех полусон, и все, даже старуха Ханевская, погружались в дремоту и бродили по своим детским снам, а Стефка весь день сидела посреди лугов, не собирая трав и не торопясь домой. Солнце ласково лучилось над ее головой, где-то рядом звучала музыка, Стефка видела, как травы тянутся и льнут к ней, и все колеблется в такт музыке, и она сама становится травой – не травинкой-стебельком, а всей травой сразу, и даже молоденькими деревцами на опушке леса, и кустарничками вереска на полянах.

А на следующий день вечером старуха Ханевская, присматривая за работой, никак не могла понять, что случилось: работали все как всегда, а сделано вдвое меньше, чем обычно, – вчерашнего дня никто не помнил, а работа-то стояла.

XXXI. Стефка в чужой семье

В семье Ханевских Стефку считали почти что дурочкой, особенно за ее болтливость. Она не скрывала, что ждет встречи с тем, кто возьмем ее замуж и куда-то увезет – не на хуторах же ей жить всю жизнь. Она любила лес, поляны, девчат, которые плетут всем веночки, но сами хутора казались ей угрюмыми.

Тяжелые, хмурые мужчины, а те, кто помоложе, тоже тяжелые и хмурые, они не бросали на Стефку взглядов, не приглашали ее танцевать полонез (ах, как бы она станцевала в своих златотканых, доставшихся ей от прабабки, шитых жемчугом одеждах, такие ведь носили только при королевских дворах), не встречались ей на тропинке от родника, на которой не разминуться, не назначали ей встреч поздно вечером у стожка, когда умолкает хутор и оживают луг и лес, а луна становится как белый пушистый котенок. Все они, эти мужчины на хуторах, смотрят только себе под ноги, словно ищут там что-то, все они только пашут землю, огораживают ее от чужих людей – а если это так и им не нужна Стефка, то зачем же они тогда живут?

Стефка знала, что Малые Ханевские – старик и старуха – живут не так. И у них есть сын, он приезжает летом из Москвы, а потом уезжает опять в Москву, и там, в Москве, он не смотрит себе под ноги, не ходит, опустив голову, а танцует полонез с красавицами в златотканых одеждах, шитых жемчугом. Стефка иногда забегала к Малым Ханевским, и они угощали ее медом со свежим огурцом, янтарно-жидкий мед капал с ложки, старик и старуха с умилением смотрели на Стефку и говорили, что им бы такую внучку – их сын не приезжал уже третий год подряд, и они ожидали его каждый день.

Шел семнадцатый год от рождения Стефки. Старуха Ханевская с весны перестала ходить. Она лежала одна в огромной пустой хате, вросшей в землю, – сыновья жили в своих хатах, разбросанных окрест, и старшему Ханевскому приходилось каждый день посылать одну из дочек присматривать за старухой, отрывать двое рук от работы, носить старухе еду, и он решил поселить со старухой Стефку.

Старший Ханевский видел, что любую работу Стефка делает быстрее и лучше, чем его дочки, но, сделав работу, она убегает на луг, или расчесывает овцам шерсть, или совсем исчезает непонятно куда. Это раздражало старшего Ханевского, и ему казалось, что если поселить Стефку к старухе, то в хозяйстве будет меньше убытка. Сам он заходил к матери все реже и реже.

Старуха Ханевская умирала все лето. Ее тело оказалось крепче смерти, но путались мысли, путались слова, старухе виделся лес, она уходила в него все глубже и глубже, ее руки становились огромными дубовыми ветвями, страшными и корявыми, пронизывающими насквозь все небо. Иногда на краткое мгновение ее сознание прояснялось, и она вспоминала, как первый раз посмотрела в потресканное зеркало и захотела уйти в лес, чтобы стать повелительницей зверей, и она сожалела, что не сделала этого, теперь вот все равно надо уходить в этот дремучий лес, и она уходила все глубже и глубже, и уже не оглядывалась.

Стефка прожила несколько месяцев с почти заброшенной старухой. Несколько раз старуха просила позвать старшего сына. Когда он приходил, она пыталась что-то сказать ему, растолковать, но у нее ничего не получалось, старуха злилась, старший Ханевский всегда слушался мать и догадывался, что она требует от него того, чего требовала всю жизнь: «Глядеть, глядеть свое и своих», «глядеть» каждую мелочь, «глядеть» в оба, знать все наперед. Все это он уже слышал не один раз, и поэтому перестал приходить, старуха осталась одна – Стефку она не считала своей.

XXXII. Золото в кожаном и полотняном мешочках

Старшего Ханевского никто не назвал бы недалеким. Но особенной сметки, хитрости – не хитроглупости, хитрозадости, а расчетливой хитрости, граничащей с догадкой, предчувствием, а тем более тонкого лукавства, ловкой мудрости, точной, мгновенной и действенной (в отличие от мудрости стариков, недейственной, дошедшей уже до понимания превосходства недействия, недеяния над любым действием) – у старшего Ханевского как раз и не было, и ему и в голову не приходило, что старуха Ханевская, скуповатая (но в меру), как весь ее род, толково скуповатая, приберегла на черный день не только советы.

Старуха незаметно скупилась всю жизнь, с детства недоедала за столом окрайчик хлеба, оставляла на потом, хотя у Ханевских-то хлеба хватало всегда вдоволь, окрайчик потом доедался, но когда она уже держала в руках семью и расселяла сыновей, навсегда занимая их семьями «добрые» куски земли, отнимая их у соседей, а муж послушно топтался по хозяйству, не вникая в ее счеты с соседями, а главное, в счеты с этим миром, пашней, лугом и лесом, старуха незаметно для себя откладывала каждую третью и потом каждую вторую золотую пятерку.

Золото в большом кожаном мешочке жило, собиралось, уходило и опять прирастало, а в маленьком, тощем полотняном, ни для чьих глаз, медленно собиралось. Кожаный мешочек давно перешел к старшему сыну, и в нем, как и положено, водилось кое-что, а полотняный стал тугим, полным, набухшим и лежал в головах у старухи маленьким, желтым изнутри нарывом в угасающем, сумеречном сознании, никто его не видел, никто о нем не знал, как не догадывался о его существовании и старший Ханевский.

Старуха раз за разом посылала Стефку за старшим сыном – но он так и не пришел. И тогда старуха достала из-под головы полотняный мешочек и высыпала в миску со сметаной тоненькие золотые пятерки. Никто не считал Стефку сообразительной, все считали почти дурочкой, а напрасно. И когда старуха Ханевская взяла слабыми, озябшими старческими руками миску и поднесла ко рту, Стефка подбежала к ней и выхватила миску.

Старуха пришла в ясное сознание, только не могла говорить, и долго смотрела на Стефку. Старуха понимала, что и ее младшая дочь, вышедшая за Ивана Волкова почти вопреки ее воле, и Стефка, которой даже в голову не приходило, что нужно подчиняться старухе, как будто победили ее, но это не было победой, старуха ни в чем не уступила им, а только признала равными себе, не смогла удержать их в своей всеподавляющей воле.

Она понимала, что золото, попавшее в руки Стефке, никогда не достанется Ханевским, Стефка распорядится им как младшая дочь старухи распорядилась своей жизнью, выйдя замуж за Волкова (Волк-Карачевского). И она согласилась, как когда-то согласилась отпустить младшую дочку, согласилась, потому что ничего не могла сделать и еще потому что уже была недовольна и старшим своим сыном, и остальными.

Старуха не хотела отдавать Стефке золото, но когда золото оказалось у Стефки в руках, старуха не стала жалеть об этом. Золото Стефка вырвала из ее слабеющей руки, а назавтра старуха уже сама разжала руку и отдала и землю – луга, поля, лес – и сыновей, их жен и хозяйство – все то, что до этого крепко держала в руках.

XXXIII. Похороны старухи Ханевской

Старуха умерла как и жила – зная, что делает, ушла словно по своей воле, ее отношение к собственной смерти было похоже на ее же отношение к смерти тех ее детей, которые умерли в детстве: раз это так, пусть будет так. Она лежала на старинной деревянной кровати, словно на троне, укрытая самотканым покрывалом. Поверх покрывала лежали ее руки, из которых Стефка выхватила миску с золотом, а время забрало из этих рук леса, поля и луга, которые когда-то старуха обходила всего за один день.

Старуху Ханевскую похоронили торопливо. И потому, что уже начиналась осень и некогда отрываться от работы, и потому, что на хуторах не любили похорон и все с ними связанное.

Как и все остальные люди, хуторяне не знали, что такое смерть. Когда у них кто-нибудь умирал, то те, кто оставались жить, как будто догадывались, что раз время от времени умирают старики и старухи, то и тем, кто остался пока жить, рано или поздно тоже придется стать стариками или старухами, а потом и умереть то ли по своей воле и желанию, то ли по какой-то неизвестной необходимости или чьему-то приказу. Но хуторяне (как и все остальные люди) упорно отгоняли эти догадки и находили тысячи причин и отговорок, чтобы не думать, что и им когда-либо придется умереть.

Жителей Рясны и всех окрестных деревень и людей, живших в других деревнях и городах, например в Мстиславле, Смоленске и Москве (а если двигаться по дороге из Рясны в другую сторону, на запад, то и в тех деревнях и городах, которые можно отыскать и там), смерть одного из них всегда завораживала, и они незванно собирались у дома умершего, толпились у входа, ждали, пока вынесут гроб – домовину, то есть дом, без дверей и окон, из него уже не выйдешь на крылечко этого дома, в окошко не заглянут ни солнце, даже в хорошую погоду, ни месяц в ясную ночь, – люди приподнимались на цыпочки, вытягивали вперед голову, обостряя бритые подбородки или вытягивая вперед бороды, стараясь увидеть лицо покойника, и, как покорные овцы, шли до кладбища, заглядывали в яму и, в который раз убедившись, что тому, кого в нее опустили, из этой ямы уже не выбраться, подавленные и растерянные, расходились по домам и забывали то, что видели только с утра следующего дня. Хуторяне за долгие годы жизни отдельно от других людей привыкли переживать свой страх каждый сам по себе, не собирались вместе по случаю смерти кого-либо из непрямых родственников и не заглядывали последний раз в лицо покойнику.

Каждый род хоронил своих умерших сам: Вуевские – Вуевских, Ханевские – Ханевских, Волк-Карачевские – Волк-Карачевских. А когда это происходило у соседей, заставляли себя в тот день не поворачивать в их сторону головы, чтобы нечаянно не разбудить страх, дремавший где-то внизу живота и иногда шевелившийся легким холодком.

После смерти старухи Стефка вернулась в хату старшего Ханевского, и никто не услышал от нее, такой пустоболтливой, ни слова о полотняном мешочке, как никто не нашел ее золототканые и шитые жемчугом одежды, хотя и искали после смерти младшего Ханевского. С того времени она и начала ездить на базар.

Она не скрывала, что ездит высматривать жениха. И рассказывала, что ее отец и мать познакомились на базаре, и раз никто не встречается Стефке, когда она стирает одежды, как Навсикая, значит нужно ехать на базар – на базаре много разных людей, ктонибудь да заприметит Стефку. А базар находился в Рясне.

XXXIV. Происхождение названия Рясна

Итак, место называлось Рясна. Та Рясна, которую я помню и знаю, и как я ее помню и знаю, находилась на плоском, растоптанном за долгое время холме*.

* Холм, на котором располагалась Рясна, не имел ничего общего с холмами, на которых обычно стоят хутора. Во-первых, холмы, на которых стоят хутора, не растоптаны – на них никогда не толпится, не топчется столько народа, приезжающего на базар что-нибудь купить или что-нибудь продать. Во-вторых, они намного меньше. Сев во дворе хутора, обнесенного частоколом, такой холм можно охватить, широко раскинув руки. Волк, пробегая мимо такого холма, не успевает скосить в его сторону глаза, сорока, лесная жительница, не облетает его полудугой, а мелькает над крышей избы. Что же касается Рясны, то ее не то что охватить – не обойти из конца в конец, запутаешься в переулках, улочках, а волку, чтобы обежать ее, нужна целая ночь, и он бежит, скаля зубы, подняв хвост, озираясь, косясь бешеным глазом в сторону огней и ночного тепла от жилья, а днем никакой волк не подойдет к Рясне и на версту. А что касается трещетки сороки, то она никогда не залетает в Рясну, потому что ей там нечего делать.

По первому впечатлению кажется, что все холмы как будто выросли из земли и возвысились над окрестностями. На самом деле это не так. Воды – начиная с дождей, потом ручьи, ручейки, речки – уносят то, что легко смывается, и все вокруг понижается, а то, что не поддается текучим водам, само место, оказывается приподнятым над местностью: оно остается.

И когда на нем приживаются люди, оно – это место – рано или поздно получает название, которое часто толкуется по-разному. Толкование названия Рясна имеет свою историю и значение.

Для топографического описания очень важно все, что связано с названием, любые подробности и казалось бы, незначительные факты и мелкие детали. Для этого даже выделена отдельная наука; как всякая наука, она называется по-древнегречески: топонимика. Я уже писал, что подробности часто имеют большую ценность и чаще всего выясняется, что они более значительны, чем то, что считается главным. А так как день, предшествующий Погромной ночи, еще только начался, то есть возможность разобрать все, относящееся к названию Рясны, не спеша, не пропуская эти самые подробности, и они придутся к месту в общей картине и представят интерес сами по себе, особенно для тех, кто вникает в них, понимает их значение и ценит их так, как ценю я.

Это потребует значительных отклонений от повествования, но отклонений оправданных. Такие отклонения мне придется делать не один раз, и тому, кто будет разбираться во всей этой топографии, нужно привыкнуть к ним сразу.

Посредине Рясны лежала большая, не высыхавшая даже летом лужа, затянутая зеленой водой. Лужа называлась Абшара («Обшара», если его писать, и «Абшара», если произносить вслух). Слово «абшара» – местное, означает пространство, раскинувшееся пространство, такое пространство, которое не окинуть оком, взором, не «обшарить» взглядом. Можно сказать: обшары болот, обшары морей и даже обшары Вселенной, хотя их – обшары Вселенной – как раз и легко окинуть оком, стоит только дождаться ясной летней или зимней ночи и посмотреть, провести взглядом от горизонта до горизонта, это не то что ряснянская округа: чтобы осмотреть ее, нужно долго выхаживать по дорогам-проселкам, а то и по бездорожью, по едва приметным тропинкам, заглядывая в каждый закуток, расспрашивая и запоминая. Как соответствовало слово «Абшара» тому, что оно обозначало в Рясне – то есть хотя и большой, похожей на Средиземное море, но все-таки не такой уж и бескрайней луже с заросшими травой берегами – неизвестно.

Считалось, что именно благодаря Абшаре и появилось название Рясна. Слово «рясна» в переводе с древнеславянского языка означает «сырое место». Такое название представлялось правильным. Все знали, что «ряска» – зелень, которая появляется в стоячих водах, маленькие двойные лепесточки, плавающие поверх воды. Абшара, отплескав с весны полной, талой, свинцово-холодной водой, к лету покрывалась зеленой ряской на виду у всей Рясны.

Но находились люди, которым такое происхождение названия «Рясна» как будто не нравилось, и они, отводя в сторону глаза, говорили, что возможно и другое объяснение. Есть слово «ряское», означающее многолюдье, большое скопление людей (как ряски в воде или как людей на базаре в воскресный день). Рясна – место всегда густонаселенное. А уж по воскресеньям на ряснянском базаре тем более толкалась многолюдная, суетливо пестрая толпа, всех не сосчитать, поэтому Рясна и получила свое название, скорее всего, от слова «ряское» – людное.

XXXV. Разногласия по поводу толкования названия Рясна

Противники этого толкования появились уже после второй войны с немцами. Они утверждали, что слово «ряское» – выдумка, его не существует, его нет в словаре Ожегова, который привез с собой новый директор школы Катрашов, словарь этот толще Библии, и в нем среди бесчисленного множества слов есть слово «ряска»: «сплошной слой на поверхности стоячей воды, образуемый водяными растениями, имеющими форму мельчайших зеленых пластинок, а также само это растение» – как будто Ожегов бывал в Рясне и стоял на берегу Абшары, летом затянутой ряской, и видел, окидывал ее всю взором, как ночное звездное небо, а вот слова «ряское» – людное – нет.

Но им отвечали, что слово это есть – произнеси его вслух: «ряское» – вот оно и есть, и местные жители употребляют его в значении «людное», в этом легко убедиться, если походить по окрестным деревням и порасспрашивать. Известно, что все слова попали в словари благодаря расспросам, и даже Даль (не то что Ожегов), чтобы составить свой знаменитый словарь (а ему и словарь Ожегова не чета), долго ездил по России и расспрашивал людей, записывал слова на бумажку, а потом уже вносил в словарь. И если бы он побывал в Рясне и в деревнях ряснянской округи, то слово «ряское» – людное, тоже оказалось бы в словаре и полноправно существовало бы в этом мире, хотя, возможно, оно и есть – словаря В. И. Даля, в отличие от словаря Ожегова, в Рясне никто не имел.

Окрестные жители ничего не слышали про Владимира Ивановича Даля, не любившего по какому-то темному чувству русскую грамматику и не однажды предупреждавшего о вреде грамотности без должного просвещения. Словаря Даля окрестные жители тоже никогда не читали, хотя и были все, за исключением древних стариков и старух, грамотными, и поэтому подтверждать существование слова «ряское» они не торопились.

Их собственные поселения назывались просто и понятно: Каменка, Дубровка, Кричеватка (как ее, знаменитую своими безотказными бабами, не упомянуть в любом списке, всегда приходит на ум), Зубовка или еще проще и понятнее – Черноречка, родина Коновалова, добрейшего человека, в Черноречке все Коноваловы, все два десятка дворов, но знают только двоих: того, что стал академиком и однажды обедал в Кремле со Сталиным, и самого Коновалова, учителя физкультуры, считавшегося директором школы до приезда директора Березина, того самого Коновалова, который был лучшим другом следующего директора школы – Катрашова. Катрашов, как человек приезжий, смелый и решительный, не зная кричеватских баб, возил Коновалова в Кричеватку свататься; Черноречка – черная речка, и в самом деле есть там такой ручеек, речушка, речушечка, а по берегам дикая черная смородина – вот и Черноречка, а откуда название Рясна – кто ж ее знает. Сразу же путали происхождение названия с происхождением самой Рясны и об этом говорили охотнее.

Деревни ряснянской округи не только понятно назывались, но и понятно откуда взялись: всегда здесь были, и люди в них понятно откуда – всегда жили, и понятно какие – такие, как все.