Текст книги "Земля и люди"

XLII. Старуха-время

Фактически не в самой Рясне, а за Рясной, там, где дорога уходила в поля и леса, справа от дороги, пока дорога еще не успела скрыться за первым же холмом, стоял полуразвалившийся сарай, примечательный тем, что в нем жила старуха-время*.

* Что такое время, не знает никто. Люди умеют только измерять его – и то по-разному, иной раз способы измерения противоречат друг другу, иногда они даже взаимоисключающи, на самом деле их столько, сколько и людей измеряющих время. Именно поэтому в этом описании мне придется уделять вопросам, связанным со временем, так много места, хотя это ничуть не делает понятие времени более понятным или понятым, но зато многое прибавляет к истории самого вопроса.

И если что такое время, все-таки никто не знает, то о старухевремени известно довольно много. Старуха-время, еще с тех пор как ее впервые описал писатель П. П. Слетов, жила в заброшенном сарае за Рясною, сидела в углу, затянутом паутиною. Глаза у старухи были выколоты. Она сидела, почти не видимая за сетью паутины, в рваном рыжем овчинном полушубке домашней выделки, под левой полой полушубка стояла стеклянная пол-литровая банка с икринками – годами.

Старуха брала икринку, терла ее пальцами, из икринки вылуплялся год-малек и уплывал в щель под дверью. Через триста шестьдесят с чем-то дней он возвращался к старухе жухлым березовым листком. Старуха, не глядя, стирала какие-то письмена, видневшиеся на нем; письмена частично затирались, что-то оставалось, и листок находил себе место под другой полой полушубка, где уже лежала целая куча листьев, в середине сдавленных в плотный пласт, внизу уже бывших просто земляной массой серо-пепельного цвета, кое-где со следами от прожилок листьев или с резным отпечатком зубчиков края листка, а сверху все еще шебуршившихся ворохом, шуршащим под рукой.

Глаза старухе выкололи когда-то сами люди. У людей сложные отношения со временем, а со старухой-временем – тем более. Старуха была молчалива, но глаза ее были вечно живым укором, вот ей их и выкололи, и она с тех пор ничего не видела: ни звезд, проглядывавших между стропил крыши, ни пыльного летнего солнца, ни зимней луны, золотым рожком проткнувшей небо. А слышать – все слышала, потому что слух у слепых обостряется.

И со слухом ей было просто беда: звуки, доносившиеся из Рясны и со всей ряснянской округи, даже самые безобидные, вроде шипения угольков лучины, когда они падают в чашку с водой, или свиста ветра (а ведь она сотни лет подряд слышала и все остальное: и первый детский крик, и надоедливые ссоры, и сладострастные вздохи, и предсмертные стоны, и ругань, и слова молитв), надоели ей своим однообразием, вечным повтором, так надоели, что старуха не выдержала, и однажды бросила свои икринки, и ушла в прочки.

XLIII. Что значит уйти в прочки

«Уйти в прочки» – значит уйти прочь. Такое случается иногда с мужиками, правда, не со всеми и довольно редко. Но случается. Мужику вдруг надоедает однообразная круговерть весна-лето-осеньзима – ведь и правда, сколько раз можно повторять одно и то же, сколько раз можно пахать под озимые, а потом через год опять, а потом – год прошел и опять, и косить – это только вдуматься, каждый год летом косить, косить и косить, одним и тем же движением тянуть косу, а пройдет год – ровно год! – и снова то же самое: трава, скошенная прошлым летом, как будто ее и не косили, и снова те же движения руками, всем туловищем, полшага, шаг вперед с поворотом, взмах и, помогая ногами, опять тянуть косу, прижимая железную пятку к земле и чуть-чуть приподнимая острый носок.

Это если кто не косил двадцать, тридцать лет подряд, тому может показаться в удовольствие и мягкий ход косы, и сочное ее шуршание, и приговорка «коси коса, пока роса», особенно если можно косить, а можно не косить и перед косьбой еще раздумывать-решать: покосить завтра или нет? – и решившись, косить часа четыре, теряя всякое сознание времени и получая от этого особое, ранее не испытанное удовольствие, и блаженствовать, хлебнув кваску и, идя после скошенного прокоса назад, медленно вытирая пот, вдыхая полной грудью дурманящий запах срезанной острой тонкой сталью травы, оглядываться на тянущуюся вереницу косцов и переменившиеся луг и лес вдали, и опять вступать в густую, поднимающуюся до пояса траву, нежную, мягкую, лопушистую, кое-где пестреющую иванда-марьей, и опять напрягать тело, удерживая его в тягостной истоме, и видеть краем глаза, как подрезаемая пряно пахнущая трава ложится слева высокими рядами – тогда от косьбы не сойти с ума. А если махать косой каждый год, и нет избавления, спасения и перемены, то среди мужиков и попадаются такие, которым оказывается невмоготу выдержать вечное это однообразие, тянущееся от отцов-дедов-прадедов и прапрадедов, и тогда однажды, начав один из бесчисленных, неисчислимых прокосов, как не взмахнуть вдруг косой, и вместо того чтобы пустить носок чуть выше и пятку прижать к земле, как не вогнать ее – косу – в плотную дернину луга с такой силой, что не выдержит и переломится косье, и не взвыть непонятным самому себе воем, нежданным-негаданным.

Вот тогда мужик и уходит в прочки: прочь от косы, сохи, прочь от всего, и бродит месяц, а иногда и полгода, а то и несколько лет, пока не вернется снова в назначенный ему круг весны-лета-осенизимы и выберет где-нибудь в лесу, в кусте орешника ровный, емкий побег нужной толщины для нового косья – рукояти косы.

Это и называется «уйти в прочки».

И старуха-время тоже не вынесла однообразия звуков, донимавших ее надоедливым повтором, и ушла в прочки, сарай опустел, в углу с остатками паутины валялись обрывки газет, и то и дело здесь ночевали люди, толпами уходившие из окопов, прихватив с собой трехлинейку, надеясь этим нехитрым инструментом подправить гармонию и упразднить все тяготы мира.

Позже в сарае старухи-времени жили столбешники Зотова, пока он не построил им дом, а сарай по его же приказу пустили на дрова.

XLIV. Базар в Рясне

Центром Рясны был базар, куда приезжала Стефка Ханевская, когда еще жила на хуторах.

Базаром в Рясне называли и сам базар, торг, съезд жителей всей округи, и место, где это происходило, – базарную площадь, в Риме такую же называли Форумом. Как место, базар помещался в самом центре Рясны, рядом с Абшарой, это вокруг него стояли кабак рыжего Мойши (потом «Чайная», потом «Столовая» с «пяточком», на котором собирались перед открытием «Столовой» и после ее закрытия), костел, волостная управа, потом сельсовет и т. д. Базар нужно упомянуть при перечислении главных построек, хотя это и не постройка, но важнейшая часть Рясны. Кроме того, каждое воскресенье на базар являлась вся ряснянская округа и не просто являлась, а приходила своеобразным парадом, и за торговыми прилавками можно было безошибочно определить всех жителей округи по внешнему их обличью и по второстепенному товару, который они привозили, защищенные от конкуренции правом вековой монополии (первостепенным товаром здесь считались поросята и хлеб, основа не только торговли, но и на две трети составная часть жизни физиологической, еще одна треть – картошка – имелась у каждого своя).

Таким образом, внимательному наблюдателю могло показаться, что люди со всей округи и сами жители Рясны собирались на базар, чтобы торговать, то есть продавать поросят и хлеб (зерно пшеницы и ржи) и прочий разный мелкий товар тем, кому надо все это купить и у кого есть деньги за все это заплатить. На самом же деле только для торговли на базар выходили ряснянские евреи, а все остальные жители округи и Рясны собирались на базар главным образом, и в первую голову, и в первую очередь для того, чтобы послушать Акима из Зубовки, а уже попутно, раз уж кругом торгуют, то и купить что-нибудь, особенно если в том случалась какая-нибудь необходимость, или что-нибудь продать, если появлялась такая возможность.

XLV. Ряснянская округа. Зубовка

Аким из Зубовки или зубовский Аким происходил из деревни Зубовка.

Зубовка находилась недалеко от Рясны, чуть в стороне от дороги на Могилёв. Первые ее хаты стояли у дороги из Рясны, в низинке, у родника, а остальные поднимались в поле узкой пыльной улицей без единого дерева у плетня, с огородами, переполненными лебедой, чертополохом и крапивой таких необычайных размеров, что семена высевались прямо на соломенные крыши и они по весне зеленели изумрудной порослью, но летом ростки крапивной молоди вяли и сохли, так как их слабые корешки не находили в соломе крыши соков, которые есть в земле да и то только после дождя.

В Зубовке жили высокие худощавые люди с торчащими в разные стороны космами редких светлых волос. Ходили они всегда в коротковатых штанах, кургузых пиджачках, подпоясанных веревкой, ни шапок, ни картузов не носили даже зимой – часть по привычке, а большинство из-за отсутствия денег для покупки такой не очень нужной вещи, потому что если вжать голову в плечи и поторопиться, то даже в самый нещадный мороз можно обойтись без шапки.

Каждое поколение зубовцев имело своего обязательного чудака. Мужика необычайной силы, или редкого умельца, или сочинителя скабрезных частушек, или пьянчужку, который, перехватив у кабака дармовые сто граммов, начинал искать правду, касающуюся не какого-то случая, а правду вообще как принципа возможной жизни, и уже ничем другим, кроме этих поисков, больше не занимался, не считая необходимым ни пахать, ни сеять, ни косить в сенокосную пору, ни даже ездить в лес за дровами.

На базар из Зубовки доставляли массу мелочного товара вроде глиняных свистулек для детей, сладких петушков на палочках, цветов из раскрашенной бумаги и непонятно каким образом находящие сбыт картины на мешковине – работы зубовских художников, верхом совершенства для них считалась точная копия картины Васнецова «Три богатыря».

Кроме этого зубовцы снабжали всю округу своеобразным матом* – легким, веселым, хитроумно-изысканным и изящным.

XLVI. История знаменитого глагола

* Так как настоящее описание далеко от филологических изысканий и не включает фольклорных приложений, то не совсем удобно приводить образцы этого словотворчества, поразившего бы любого и специалиста, и неспециалиста необычной фантазией, богатством оттенков (точнее, неисчерпаемостью оттенков), сложностью и одновременно простотой конструкций. Классик белорусской советской литературы Матвей Загрыба, несколько лет проработавший (благодаря Коновалову) в ряснянской школе, позже, уже будучи писателем с положением, утверждал, что зубовцы, отталкиваясь только от двух основных слов и третьего, их связующего, могли описать весь мир, всю Вселенную, начиная от момента сотворения до наших дней, превосходя по глубине мысли, а главное, по образности, и мифы шумеров, и библейские тексты, и гениальные догадки древних греков, и тугодумно-натужливо путанных Канта и Гегеля, предвосхищая современные космогонические теории, подкрепленные фотографиями таинственных глубин мироздания, полученными сверхмощными телескопами.

На заседаниях Академии наук (вернее, в перерывах между заседаниями) Загрыба дразнил филологов уникальностью этого явления и сочувствовал им, так как исследования в этой области в те времена не поощрялись и даже находились под запретом.

Один из минских филологов (восходящая научная звезда шестидесятых годов все того же Погромного века) все-таки написал диссертацию на эту тему. Правда, сделал он это тайно и не предоставил ее ученому совету, а только дал прочесть Матвею Загрыбе и кое-кому еще. Филолога поразило, что удивительное словотворчество зубовцев сходно с описанием принципов происхождения мира по представлениям древних китайцев; по их замыслам, мир, со всем его разнообразием, произошел из двух частиц – мужской «янь» и женской «инь», причем оказалось, что у китайцев нет специального глагола, обозначающего и описывающего их взаимодействие – а у зубовцев такой глагол есть. Когда филолог, даже не выезжая в Рясну и Зубовку, а сам руководствуясь подсказками, почерпнутыми из разговора с Загрыбой, сформулировал основные понятия с помощью метода зубовцев, получилась универсальная схема, структурою схожая с построением, напоминающим двойную спираль.

Похожий знак у древних китайцев служил для изображения бесконечности. Дальнейшие исследования дали поразительные результаты. Оказалось, что глагол, который отличал систему зубовцев от китайской, вписать в общую картину никаким образом не получалось. Нужно было или остановиться на беспорочном зачатии мира, или ехать в Зубовку за разъяснениями и сбором дополнительного материала.

Но слух о подпольной диссертации дошел сначала до руководства, а потом и до властей. Филолога чуть не лишили научной степени, но у него нашлись доброжелатели в Москве, и он уехал в Новосибирск, написал работу о диалектах каких-то местных малых народов и начал изучать китайский язык.

Отсутствие в китайском языке глагола, обозначавшего взаимодействие мужского начала «янь» и женского «инь», того самого, который, по мнению зубовских мужиков, приводил в движение всю Вселенную, так поражало опального филолога, что в поисках этого глагола он перечитал множество книг на китайском языке и овладел этим языком лучше самих китайцев, даже не подозревавших о многом, что он сумел разглядеть за их значками-иероглифами.

XLVII. Фамилия Синицин на китайский манер

Год от года опальный филолог все больше чувствовал себя китайцем. Он начал догадываться, что для того, чтобы быть китайцем, совсем не обязательно родиться от матери-китаянки с нежным улыбчивым лицом и отца-китайца, складывающего ладони перед подбородком и вежливо кланяющегося, приседающего при встрече гостя. И то, что можно обойтись без китайских отца-матери, опять возвращало его к отсутствию у китайцев глагола, самого любимого зубовскими мужиками и наиболее часто ими употребляемого.

Постепенно он перешел на китайскую одежду – она казалась ему естественнее и привычнее, а в университете читал только курс китайского языка. Прошло несколько лет и все, кто знал его, стали произносить его фамилию на китайский манер – Синь Ин Цин.

Фамилия филолога была Синицын, а до первых русских переписей – Синица, и происходил он из мелкой, собственно белорусской шляхты, среди которой очень часто встречались такие птичьи фамилии, как Синица, Дрозд, Шпак, Сорока, Ворона, Чиж и даже Перепелка, Глухарь, Козодой и Тетерев. А такие, как Ласточка, Беркут, Орел, почему-то не встречались или не попали в дальнейший обиход.

Во время русских переписей эти птичьи фамилии изменяли – не специально, а так, само собой, на более привычные уху писаря Синицын, Дроздов, Шпаков (Шпакова иногда даже записывали Скворцовым), Сорокин, Воронов, Чижов (а то и Чижиков), Перепелкин, Глухарев, Козодоев, а фамилию Тетерев меняли на Терентьев. Услышав фамилию Тетерев, писарь обычно надолго задумывался, перебирал в уме: Тетеревов, Тетеровин, Тетеревьев, но, почесав в затылке, всегда выходил из затруднительного положения и писал: Терентьев.

Глаза Синь Ин Цина стали чуть-чуть раскосыми, лицо улыбчивым. Во время отпуска он ездил к китайской границе, встречался с китайцами, разговаривал с ними, а потом начал приторговывать опиумом и часто с контрабандистами бывал в самом Китае. Его интересовали монастыри и старинные рукописи. Он близко сошелся с настоятелем одного из горных монастырей и однажды не возвратился в Новосибирск после окончания отпуска.

В институте его исчезновение никого не удивило, не встревожило. Никому даже в голову не приходило, что он исчез. Всем казалось, что он просто вернулся на родину, в Китай, в какой-нибудь Пекинский университет. Хотя в отделе кадров остались его трудовая книжка и личное дело, и завотделом кадров раз в полгода, наводя порядок, брал в руки эту трудовую и личное дело, долго рассматривал и никак не мог вспомнить, кто такой Синицын, приехавший двадцать лет тому назад из Белоруссии (БССР) и числившийся преподавателем на кафедре восточных языков и все двадцать лет исправно получавший зарплату. Завотделом кадров обладал феноменальной памятью. Он помнил всех сотрудников института, даже уволившихся и ушедших на пенсию, – и профессоров, и работников техперсонала. Кто такой Синицын, он просто не мог понять и не представлял, каким образом его документы оказались в отделе кадров. Связать фамилию Синицын с Синь Ин Цином, которого он хорошо знал и уважал за его китайскую вежливость и ученость, ему просто не приходило в голову.

В институте вспоминали Синь Ин Цина, особенно его аспиранты. Позднее эти аспиранты, бывая на международных симпозиумах синологов, внимательно просматривали списки участников, подсознательно отыскивая фамилию своего учителя. Но Синь Ин Цин не ездил ни на какие симпозиумы, а просиживал день за днем над старыми рукописями, довольствуясь чашкой риса – любимой пищей китайцев всех времен существования Поднебесной, и только изредка выходил во дворик прогуляться и поговорить с настоятелем монастыря.

XLVIII. Важность изысканий Синь Ин Цина

Спустя некоторое время в монастырь стали приезжать люди, похожие на монахов, в таких же, как у монахов, одеждах, с такими же лицами, только глаза у них были другие, вернее, не глаза, а взгляды – настороженные, всезамечающие. Одним ударом руки они могли убить человека, а несколькими ударами подряд – сразу несколько человек, сами же они не имели права пропустить ни одного удара, это лишило бы их работы.

Только не китаец, увидев этих людей, мог подумать, что это монахи. А любой китаец сразу догадывался, кто это такие, как любой европеец, увидев молодых, подтянутых, стройных мужчин в одинаковых штатских плащах с поднятыми воротниками и в слегка надвинутых на глаза шляпах, соображал, что перед ним не просто молодые люди, вышедшие подышать свежим воздухом и побродить по бульвару.

Потом по ночам в монастыре стал появляться немолодой человек, полный, с крепкими, сильными руками хорошего пловца. Он приходил один, но за ним внимательно следили десятки глаз. Человек подолгу засиживался у Синь Ин Цина и уходил обычно под утро.

После его посещений Синь Ин Цину привозили горы старинных рукописей, глиняных табличек, кувшинов с надписями, и он погружался в работу, забывая обо всем на свете.

Синь Ин Цын докопался до первокорней, до первопричин китайского языка и сумел понять его трагедию. В нем отсутствовало это слово, обозначающее взаимодействие мужского и женского начал – «янь» и «инь». Таким образом, китайский язык имеет не три первоосновы, как язык зубовских мужиков, а всего две, и поэтому китайский мир близок к растительному миру и китайцы не могут подчинить, завоевать другие пространства, а могут только поглощать все, что попадает к ним, как лес поглощает все, что оставлено человеком, шаг за шагом, год за годом обступая избушку лесника, покинувшего сей мир, и вот уже стройная, юная березка золотым побегом выглядывает из печной трубы, трава пробивается сквозь плотные когда-то половицы, а ель запускает свою колючую лапу в провалившееся окно.

Отсутствие этого слова, этого вездесущего глагола, такого привычного в Зубовке, то разухабисто-отчаянного, то грубого, то весело-упругого, и было причиной того, что китайцы не могут хлынуть на запад, или юг, или север, прорубаясь сквозь войска, пробиваясь сквозь горы, или на восток, преодолевая океан, проникая в другие языки, записанные и незаписанные, и укрепляясь корнями памяти, маршируя, как какой-нибудь латинский, хоть тяжеловесно, но четко и в ногу, или разливаясь, как какой-нибудь русский – буйным безалаберным весенним половодьем.

Надо сказать, что вообще-то в китайском языке имелось слово, которое употребляли для обозначения того, что происходит между мужчиной и женщиной, когда их не отвлекают и они предоставлены друг другу, но это слово не имело корней в праязыке, с его помощью нельзя было образовывать другие слова, сходные по смыслу и сути, как это делали зубовские мужики.

Китайцы научились изображать весь мир с помощью трех пар горизонтальных черточек. Верхняя пара означала небо, нижняя – землю, средняя – человека. Эти черточки назывались триграммами (ба гуа) или гексаграммами, их комбинации и означали все разнообразие мира. Но оказалось, что пара черточек, изображавшая человека, разъединилась, верхняя черточка слилась с небом, а нижняя с землей. И, таким образом, получилось, что китайцев как таковых и не существует вовсе – они только часть неба и земли.

А чтобы явиться в этом мире своим, собственным началом, китайцам нужно сблизить пару черточек, обозначающую человека, оторвать верхнюю от неба, а нижнюю – от земли и удерживать их вместе, а это можно сделать только с помощью того самого слова, избыточного в Зубовке и отсутствующего в Китае.

Наличие самих гексаграмм подтверждало мысль, что в глубокой древности или в предшествовавшие ей (древности) времена это слово, по-видимому, все-таки существовало в китайском языке, логические рассуждения тоже подтверждали это, ведь откуда собственно взялись китайцы, они сначала откуда-то взялись, а уже потом забыли это слово и не понимали, как, зачем и почему у них появлялись дети (может, именно поэтому их и было так много).

Немолодой, полнеющий человек, посещавший Синь Ин Цина по ночам, надеялся, что тот отыщет в старинных книгах и рукописях это слово, без которого Китай задыхался внутри себя самого вот уже которое тысячелетие.

Шли годы, Синь Ин Цин листал страницу за страницей, разбирал надпись за надписью, то и дело ему казалось, что он напал на след, и он просиживал за книгами целые ночи, засыпал под утро, а с первыми лучами солнца снова принимался за работу, надежда не покидала его, но немолодой, полнеющий человек старел, и чем дальше, тем больше его одолевали сомнения и печаль.

Он все реже появлялся у Синь Ин Цина, потому что уже не мог подняться с постели, и весь Китай, затаив дыхание, слушал по радио сообщения о его самочувствии, а к монастырю, где сидел Синь Ин Цин, по дорогам и тропинкам двигались телеги, груженные старинными книгами, шел нескончаемый поток людей, каждый из них нес какието старинные рукописи, иногда очень редкие, одна старуха крестьянка прижимала к груди прошлогодний календарь, она неправильно поняла, что значит старинные книги, и решила, что прошлогодний календарь и есть старинная книга, и шла вместе со всеми, волоча за руку четырехлетнего китайчонка, надеясь, что этот старый календарь, попав в руки Синь Ин Цина, спасет умирающего и весь Китай.