Текст книги "Земля и люди"

XLIX. Многообразие форм известного всем глагола в Зубовке

Просиживая за работой почти без сна по нескольку недель, Синь Ин Цин уставал и впадал в дремоту. Иероглифы расплывались у него перед глазами, превращаясь в диковинный узор, а на фоне этого узора он видел незнакомую ему деревню, в которой он никогда не бывал. Избы теснились на косогоре, крапива поднималась до соломенных крыш, худощавые люди в кургузых пиджачках, подпоясанных веревочками, и в коротковатых штанах расхаживали вдоль пыльной улицы, белоголовые дети, те, что поменьше, копались в пыли, те, что побольше, шныряли по огородам, старухи сидели на лавочках у полуразвалившегося плетня. Синь Ин Цин прогонял дремоту и опять брался за книги, в которых среди множества слов бесследно пропало то слово, самое распространенное и легко умножающееся в самых разных формах в деревне Зубовке, где не только помнили, что и как происходило по ночам, но не пропускали случая и момента потолковать об этом со знанием дела и интересом и упоминали к месту и не к месту, переиначивая это слово на все лады, когда видели девку постройнее.

А уж когда по улице шла Варвара Столярова, все, кто вслух, кто про себя, в мыслях, повторяли, как молитву, как радостное, упоительное заклинание: «Эх, ее бы!» – и даже старики слезали с печей и с неожиданным проворством трусцой перебегали от окна к окну, а старухи кричали им как будто раздраженно, но со скрытым удовольствием воспоминаний:

– Куда тебе, старый дурак, сиди уж на печи, уж с тебя-то толку! – и добавляли, превосходя иной раз мужиков в искусстве этого самого слова, так и не отысканного Синь Ин Цином в глубинах Китая: – Уж свое давным-давно отчихвостил (отмахал, отбегал, отпрыгал, отбрыкал, отпарил, отстебал, отмолотил, отъерзал, отчистил, отшпарил, отскрипал, откопошился, отъегозил, отбубнил, отбарабанил, оттанцевал, и даже отзвенел, оттрубил, и даже отколоколил, а чаще просто откукарекал).

Но старика было не отклеить от окна и не загнать на печь, он начинал что-нибудь делать по хозяйству, обычно рубить дрова, хотя до этого топор уже несколько лет не держался в его дряхлых руках.

А когда Авдей Ворона, разметав поздним вечером на лужку у криницы всю Зубовку – тех, кто помоложе, кто осмелился выйти против него, а потом с песнями, водкой и вьющимися по ветру алыми лентами увез Варвару на рессорке к себе на хутор, заехав по дороге в ряснянскую церковь, построенную уже к тому времени паном Спыткой на пригорке, который ему уступил скупщик скота Данилов, зубовские мужики – и те, кто помоложе, кто не побоялся сходить на лужок у криницы, и те, кто постарше, поосмотрительнее и посообразительнее, а потому на лужок драться с Авдеем не ходившие, – собирались то вечером у кого-либо на завалинке после работы, то после обеда, чтобы не браться за работу, и, качая головой, обсуждали:

– Ох он ее, наверное, сейчас! Да и утром, наверное, тоже, с солнцем. Да и всю ночь. А днем на хуторах, это отвел за стожок или рядом в лесок…

И каждый обязательно примеривался:

– Да ежели б мне, так я бы… Уж я бы…

А вечный спорщик, знаменитый зубовский Аким (Аким из Зубовки), вроде бы и не больно охочий до баб и даже не особо жаловавший их всех, как породу, так даже однажды в ответ на слова одного из мечтателей: «Вот, кажись, ежели б я залез на такую бабу, как Варвара, то, ей Богу, всю ночь бы с нее не слез», – сказал:

– Если б я залез на такую бабу, так я б с нее и не слезал совсем, так бы и помер на ней.

Слова его произвели на мужиков сильное впечатление. Они потом часто обсуждали их и после долгих споров обычно всегда приходили к мысли, что Аким прав.

Наговорившись о Варваре Столяровой и о том, как Авдей Ворона управляется с ней, зубовцы расходились по домам. Те, у кого были свои бабы, пусть и не такие, как Варвара Столярова, но тоже не из последних – Зубовка всегда славилась хорошими девками, такими, что своего не упустят, когда доходит до дела, – те торопились к своим бабам, и наутро их бабы весело бегали по двору, словно сбросив лет пяток, мужики спали до обеда, а потом сидели у плетня на лавочке, довольно посматривая вокруг, а бабам не сиделось, они гремели посудой, затевали уборку, мыли полы, наводили в доме порядок, и работа спорилась в их быстрых руках.

Другая часть зубовцев после таких разговоров уходила к своим холстам из мешковины, знаменитые на всю округу зубовские «мазилы» брались за кисти из конских хвостов и ночь напролет, не жалея красок, при свете керосиновых ламп (не скупясь на керосин), и без передыху еще и весь день малевали «Трех богатырей», не глядя на картину Васнецова, а потом вся Зубовка собиралась посмотреть, что из этого получилось.

А получалось всегда что-нибудь необычное: то картина была таких размеров, что помещалась только в пустом сарае и ее невозможно вытащить на улицу – рама не пролезала в ворота сарая, то вдруг конь одного из богатырей был точь-в-точь как у кого-то из зубовцев, и все узнавали его, то сами богатыри не просто сидели на конях, а разили врага, кто копьем, кто булавой, причем с такой силой, что, казалось, не выдержит рама, на которой натянут холст.

В список, составленный накануне Погромной ночи, от Зубовки попало множество имен. Это и семья Столяровых, из которой Авдей Ворона взял себе красавицу жену Варвару Столярову, когда купил хутор, и Василий Столяров, Вася, превзошедший всех местных художников и после второй войны с немцами работавший одно время в школе учителем рисования и черчения, и его дядя, поп-растрига Василий, и сам зубовский Аким, выселившийся позже из Зубовки в лес, не имея уже сил жить среди людей, приютивший у себя потом Виктора Ханевского, и Строевы – и старик Строев, и его сыновья, Нефед и Петр, которым старик купил «Золотую Гору», и солдатка Настасья (бабка Евмена, который работал вчетверо быстрее любого работника).

L. Вся остальная ряснянская округа

Раз уж приведен список Погромной ночи по Зубовке, нужно привести и список по самой Рясне. Он фактически начат именем Стефки Ханевской (хотя ее и следовало бы отнести к списку по Вуевскому Хутору). В него могли вписать и скупщика скота Данилова, который вместе со своими погонщиками перестрелял большую половину ревсельсовета, когда ревсельсоветовцы хотели штурмом взять его дом; скорее всего, в погромных списках числился и Платон Игнатович – Платонов, хотя он был родом из Будино, кулацкой деревни за речкой Проней, сразу у моста, и потому ездивший в Рясну на базар, и Коновалов, хотя тот тоже родом не из Рясны, а из Черноречки, и Катрашов, его друг и директор школы, и сын Секачева Альберт, который не смог стать таким, чтобы жить, как все, мог попасть и Леня-конюх, работавший в детдоме, а потом в школе-интернате и свято хранивший хорошую упряжь до лучших времен, когда кони опять будут свои. Больше некого, если только Никиту-звонаря – он некоторое время прожил в Рясне, но он, скорее, был здесь проходом, мимоходом, случайно.

Что касается базарного товара, то ряснянцы продавали свинину, ранние огурцы, яблоки, иногда перепродавали кое-какую одежду, с их стороны была представлена и мелкая еврейская торговля, начиная с иголок, а, кроме того, несколько ряснянцев торговали водой.

Родники-криницы били только у подножия холма-полуострова, на котором помещалась Рясна, и с базарной площади до них нужно пройти с полкилометра, единственный колодец находился на Выгоне, тоже далеко, и вода в нем словно с мылом, жирная, скользкая, неприятная, поэтому в летний базарный день торговля водой шла бойко, покупали все, кроме зубовцев, дубровцев и хуторян.

Зубовцы ехали на базар мимо Святой криницы, клокотавшей могучим ключом у самого въезда в Рясну, справа от дороги у Заречья. Вода в Святой была так вкусна, что невозможно проехать мимо и не напиться, что зубовцы и делали, и пили много не из жадности или желания не потратиться в Рясне, а потому что вода вкусна, и в летний день не оторваться. Дубровцы и хуторяне из предусмотрительности возили воду с собой.

Кроме того, ряснянцы создавали на базаре необходимые для всякого торга шум, толчею и передавали новости всем, кто ими интересовался. Больше торговать им было нечем, потому что большая часть их жила из ничего и, ставя под сомнение многие законы биологии и даже физики, существовала по закону первородного хаоса, открытого древними греками и забытого позже.

С Зубовкой смыкались крайние хаты Дубровки, но вместо того, чтобы черт знает зачем лезть на косогор, они располагались по ложбинке свободно, не мешая друг другу, почти не соблюдая улицы, окруженные березами, яблонями и сливами. Жили здесь совсем другие люди: приземистые, коренастые, с неторопливым взглядом и отпечатком сметки на спокойном лице. Жили «справно», себе на уме, на базар не вывозили ничего, потому что все у них свое, нужное и покупать незачем, а лишнего тоже ничего, и ездили они в Рясну просто из любопытства, посмотреть на других людей, не таких, как они сами.

Список Погромной ночи по Дубровке отсутствует – в него могли внести всю Дубровку, но всем дубровцам повезло (им и стоило), и никто никогда из них ни в какие списки не попал. Хорошо это, что дубровцы умудрились так прожить, или нет, и произошло это благодаря их стараниям или случайно – неизвестно.

За Дубровкой и Зубовкой, в глухом лесном овраге, пряталась от людских глаз Каменка. Там обитали дикие лесные жители. Во все времена они таскали из леса бревнышки, пряча их на телегах под дровами и хворостом, рубили бани или небольшие пристройки к дому – «приделки» – и продавали их. На базаре они заключали сделки купли-продажи, а покупатель уже сам приезжал за готовым «срубом». Еще Каменка была примечательна множеством детей, их в силу численности держали на подножном корму, и голодная орава каменских «оглоедов» вытаптывала леса на много верст вокруг в поисках грибов и ягод.

По Каменке в списки Погромной ночи могла попасть только Таня, для которой уже в новые, послевоенные времена каменцы отстояли должность библиотекарши, а вместе с ней и все каменцы, потому что их война за это место была чем-то сродни восстанию против власти. Кроме того, родом из Каменки был Авдей Ворона, по отцу Стрельцов, хотя его отец и был пришлым из далекой деревни Стрельцы, расположенной рядом с деревней Тыща, откуда когда-то выселили в Рясну пророчицу Параскеевну. Но Авдей Ворона проходил в списке Погромной ночи по Вуевскому Хутору, где он купил землю. В списки Погромной ночи по Каменке могла попасть мать Авдея, баба Танька, спасшая после страшной Погромной ночи любимую внучку, она (баба Танька, мать Авдея) была родом из Каменки.

На юг от Рясны, за Ржавым Болотом, на песчаном пригорке среди чудесного, стройного, мачтового сосняка вольно раскинулась Кричеватка, знаменитая своими бабами. Бабы в Кричеватке имели хаты и кучу детей от разных мужиков. А мужики, что свои, что пришлые-приблудные, кочевали – полгода у одной, год-два – у другой, месяц – у третьей.

Кричеватские бабы были в теле, дебелые, крепкие и при встрече с мужиком как будто стыдливо отводили в сторону глаза. Они старались не пропускать никого из новых мужиков, появлявшихся в округе, если мужик хоть чем-то выделялся: ростом, видом, веселым нравом, открытой душой, умением плясать, или шла о нем слава, что, мол, крепок, или, мол, чем-то необычен – такого, мол, еще не пробовали. Ну а кроме того, «давали» всем без разбора – хоть косопузому нескладухе, который вместо озорных слов да ловкой проходочки стоит у порога, мнется, сняв шапку, как перед начальством, мычит, мямлит да чешет в затылке, или любому недомерку-недоростку, – но строго за плату (платой считалась бутылка купленой водки).

Согласно преданию, Кричеватка пошла от двух сводных братьев – цыгана и донского казака, невесть как оказавшихся в этих нехлебных, но зато лесистых местах. Они мирно делили между собой одну бабу, и она нарожала целую деревню девок, вокруг них завелись мужики – вот и пошла Кричеватка.

Кричеватские мужики выделялись на вид среди всех других мужиков округи: цыганистые, все с черными кудрями, в картузах с красным околышком. Они были известны ловкостью, силой, веселостью, мирным характером, и все играли на гармонях. Не обремененные заботами главы хозяйства, они делали лучшие в округе бочки, кадушки и кублы для сада, заваливали по воскресеньям ряснянский базар корзинами всех сортов, граблями и, оправдывая название своей деревни, гласившее, что именно у них был когдато местный центр металлургии, ковали добротные мотыги, лопаты, вилы и подковы.

В списки Погромной ночи из Кричеватки не попал никто, хотя можно бы было внести всю деревню, как и жителей Дубровки.

Что касается хуторов, то на базар в Рясну хуторяне возили в основном хлеб – зерно, овчинные полушубки хорошей выделки, баранину. Скот скупщики евреи забирали у них сами, приезжая осенью на хутора. Зная толк в лошадях, хуторяне поддерживали и конский рынок, при котором тут же, словно из-под земли появлялся цыган с золотой серьгой в ухе и вечным желанием объегорить бестолкового хозяина.

Кроме того, шляхта кичилась своей чистоплотностью и поэтому имела постоянный заказ от тех жителей Рясны, которых положение ставило выше натурального хозяйства, на празднично украшавшие базар масло, творог и сыр домашнего производства, яйца, молоко, сметану и взирающую из корзины на пестроту воскресного дня, испуганную предчувствием своей судьбы курицу.

В верховьях Вербовки, за Золотой Горой, находились Толкачи – огромная деревня, заселенная невысоким, костлявым, узколобым, со взглядом как из-под дуги народом. На базаре они ничего не продавали и ничего не покупали, но несколько по другой причине, чем жители Дубровки. Продавать было нечего, покупать не на что, а ездили на базар они не от желания узнать, что творится в мире, а от необходимости «побиться» с ряснянцами, что почти всегда и удавалось, потому что и в Рясне находились страстные любители этого дела.

Хотя в Рясне не велось единой породы и все жители были «сбродные», тем не менее рослые и крепкие, что обычно и решало исход сражений, рождая славу местных Ахиллов и Патроклов. Но толкачевцы брали настойчивостью, злобой и напором и все же иногда побеждали. Воспоминаний об этих победах хватало, чтобы не дать угаснуть боевому пылу нападающих и поддержать медленный огонь уязвленного самолюбия хозяев, подвигая тех и других на дальнейшие славные дела на ратном поле, каковым считалась Костярня, просторная по весне и после сенокоса.

В списки Погромной ночи из Толкачей попал только Максимгоршечник, которого считали лучшим гончаром округи.

И еще с десяток деревень, пребывая в полной безвестности, теплились жизнью в больших границах ряснянской округи, послушно являясь по воскресеньям на базар, но ничем особенным не выделяясь и представляя из себя что-то вроде соединительной ткани в сложном живом организме. И организм этот – Рясна и ряснянская округа – пульсировал, как человеческое сердце, и никто не знает, зачем и почему оно пульсирует без остановки и ремонта, и, главное, неизвестно, как не изучай, сколько оно будет выполнять свою кем-то определенную работу, за ней, как многие думают, присматривает только тот старик в белых одеждах, измазанных глиной, но он, судя по многим приметам, уже давно ни на что не обращает внимания, потому что ему некогда, да и он так устал, что, кроме как об отдыхе, уже ни о чем и не думает.

LI. Аким из Зубовки

Из всех людей, обитавших в деревнях ряснянской округи, самым знаменитым считался Аким из Зубовки. Он был зубовцем в сорока коленах, деды его, и прадеды, и прапрадеды, а, в свою очередь, и их деды, и прадеды рождались в Зубовке, жили в Зубовке, в ней же и умирали, поэтому Аким был таким, как все зубовские мужики: веселым, беззаботным, любопытным, большим мастером поговорить и поспорить, и еще большим охотником помечтать, и к месту удивиться, как хитро устроен мир, и особенно звезды на небе, и как иной раз странно живут люди – и в Зубовке, да и в самой Рясне, и как несовершенен и жидковат всякий немец против русского человека.

Живого немца Акиму в его первой жизни видеть не пришлось, но о немцах можно было узнать все, что хочешь, из тех же самых разговоров, что велись в Зубовке обычно после обеда, потому что после обеда зубовские мужики всегда находили причину не работать, а собирались летом в холодке у кринички, а зимой – у кого-нибудь в избе, обязательно при какой-нибудь работе, каковую всегда лучше отложить ради интересного разговора.

Но все-таки Аким выделялся среди зубовцев. Во-первых, в отношении хозяйства жил он как-то посправнее других. И убирался вовремя, и не опаздывал посеять, и скотина у него досмотрена, и в огороде родило получше, и хата вроде обычная, зубовская, в ряд, а как-то вроде поаккуратнее. А во-вторых, Аким был много любопытнее и без того любопытных зубовцев. Не раз он даже поговаривал о том, что хорошо бы как-нибудь сходить в Москву и посмотреть на царя, да и на саму Москву.

Аким знал, что царь живет не в Москве, а в Петербурге. Об этом в Зубовке часто говорили и спорили, какой из этих двух городов важнее и старше по чину, то есть главнее, и после долгих споров всегда приходили к единодушному мнению, что по чину и важности первее Москва, а Петербург существует в общем-то так, для местопребывания царя, и царь в нем даже не царь, а просто император.

Это вызывало новый спор о том, какой титул для царя важнее – царский или императорский. В этом вопросе достичь единого мнения никогда не удавалось. Большинство склонялось к тому, что царь важнее любого императора, так как императоров, как и королей, много, а царь он один и есть царь. Но всегда оставались упорствующие, твердо стоявшие на том, что важнее император, потому что он – военный. И уж во всяком случае главнее во время войны, а война – она то сегодня, то завтра, то тут, то там, и потому император каждый день при исполнении своих императорских обязанностей, а о царском титуле вспомнить и некогда, и недосуг: то тебе сама война, то военные приготовления.

Последнее слово в споре о царском и императорском титуле оставалось за несколькими мужиками, которые в Зубовке считались пограмотнее и пообразованнее других. К их числу относились те, кто окончил хотя бы класс церковноприходской школы, или те, кто умел читать и писать и при случае побывал подальше Рясны с ее базаром. На момент описываемых событий дальше Рясны жителям ряснянской округи выбираться особых причин и желания обычно не находилось.

И,тем не менее, в Зубовке было несколько таких мужиков – их и считали пограмотнее и пообразованнее всех остальных. Они и завершали спор о том, какой титул важнее, глубокомысленным и не допускавшим возражений заявлением, что и царь, и император – это дело второе, неофициальное, для простонародья, которому по недомыслию в общем-то и разницы нет, что царь, а что император, а самый главный царский титул, собственно, единственно и неоспоримо официальный, – это «Государь всея Руси».

Против этого никто не решался возразить, спор заканчивался, все расходились, но из неприязни к тем, кто пограмотнее и пообразованнее, молча, каждый при своем мнении. А в очередном споре, когда важнее были не авторитет, непререкаемые грамотность и образованность, а сообразительность, логика и очевидность вещей, нападали на грамотнейших с удвоенной силой, явно в отместку, стараясь посрамить и высмеять.

LII. Вопрос о крепости паутинки

На протяжении последних ста лет это ярче всего проявлялось в споре о том, можно ли из тонких, слабых паутинок свить крепкую веревку, крепостью не уступающую обычной, пеньковой. Грамотнейшие утверждали, что можно, и в доказательство своей правоты приводили рассуждение, что любую пеньковую веревку можно растрепать на тонкие волосики-ворсинки, каждая из них ведь не крепче паутинок. А раз из этих тоненьких, легко рвущихся ворсинок получается крепкая веревка, то значит, и из кволых паутинок при известном мастерстве и старании можно сплести крепкую веревку. При условии, что этих паутинок много.

Грамотнейшим доказывали, что из сильного слабое сделает и дурак, а вот из слабого сильное – это дудки. По крайней мере, ни у кого еще не получалось. Спор слегка уклонялся в сторону, анализировали взаимоотношение и развитие слабого и сильного, упоминали Александра Македонского, он, как известно, обладая огромной силой, один победил персидского царя, а у того было много воинов, но слабых; говорили и о слоне, его никогда не одолеть слабым муравьям, сколько бы много их не собралось, и в конце концов предлагалось грамотнейшим самим свить из паутинок крепкую веревку, паутины по избам да по сараям можно собрать сколько потребуется, и тут же находились желающие доставить ее – паутину – в любом количестве, но грамотнейшие благоразумно отказывались от проверки своей правоты на деле, предпочитая полагаться на теорию и логику.

Как средневековые схоласты, они уклонялись от практики и опыта и растолковывали, что суть не только и не столько в количестве паутины – да, собрать ее, конечно, можно – сколько в искусстве и особенности самого плетения. Вот ведь и бабы вьют нитки: у одной чуть потяни, рвутся, а другая из той же самой шерсти так совьет, скрутит – вдвоем не порвать. А они – грамотнейшие – мол, не мастаки вить веревки, а вот если бы найти мастера этого дела, специалиста, занимающегося таким или похожим ремеслом, так он бы и из паутины свил крепкую веревку. А из слабого сильное бывает: соломинку сломаешь, а попробуй сноп, да что сноп, веточку переломишь, а веник нет.

Но эти запоздалые доводы не принимались, а отказ самим свить веревку из предоставленной им в любом требуемом количестве паутины объявлялся поражением в споре. Правда, победа казалась чуть-чуть не полной. Считалось, что, да, грамотнейшие побеждены, но чуть-чуть не до конца.

И грамотнейшие держались за это чуть-чуть, потому что интуитивно чувствовали, что если они уступят с паутиной, то их авторитет пошатнется в общем целом, а мнения оспорят и в других вопросах, в которых они пока еще прочно держат позиции, в том числе и в вопросе о царском титуле, и в вопросе о звездах.