Текст книги "Земля и люди"

LIX. Пророчица Параскеевна

Пророчицу Параскеевну переселили в Рясну жители далекой от ряснянской округи деревни Тыща (той самой, что рядом с деревней Стрельцы, откуда родом отец Авдея – Стрельцова по отцу, Ворона по матери), где она прожила всю жизнь, сначала женой старосты – старостихой, а потом, после смерти мужа, долгое время, лет тридцать, сама управляла деревней.

Когда Параскеевна состарилась и стала древней старухой, ей открылся дар всезнания, всевидения и пророчества. Она знала все волчьи логова в окрестных лесах и даже лисьи норы, могла рассказать, что, когда и как кто у кого украл, кто кому соврал, безо всяких гаданий точно определяла, кто за кого выйдет замуж, кто на ком женится, кто когда умрет. Особенно поражало ее всевидение или точнее дальновидение. Глядя на запад или на восток, она видела, что происходит в удаленных за горизонт деревнях и городах, причем видела сквозь стены все, что делается в избах, домах и дворцах.

Параскеевна не только опознавала убийц, но и определяла, кто лжет, а кто – нет, ей было известно, кто что хочет и зачем, и что из этого может получиться. И в Тыще, и в Стрельцах привыкли спрашивать ее совета, когда возникали запутанные ситуации. Часто ее советы и объяснения вызывали споры и оставляли недовольных.

Особенно мешала Параскеевна мужику по фамилии Нерпец. Фамилии в Тыще и в Стрельцах оканчивались на «ов», «ев», но Нерпец был не пришлым, род его, как и у всех, велся со старины. Мужик этот жил небогато, даже победнее остальных, но, когда миром решалось какое-либо дело, Нерпец всегда принимал самое деятельное участие в сходках, в борьбе мнений и настойчиво добивался, чтоб все вышло так, как хотел он.

Он выдумывал необычные переустройства, сулящие для всех прибыли, и умел доказать мужикам их выгоду, заинтересовать, а недоверчивых переубедить. Иногда перед сходкой он днями обходил дворы, толкуя о своем, а если сходка решала не так, как предлагал он, Нерпец не спал ночами, бросал все дела, требовал новой сходки и все-таки перетягивал большинство на свою сторону.

Часть мужиков приметила, что его предложения обычно толка не дают, хотя и кажутся сначала привлекательными, и составили оппозицию. Но Нерпец умел настроить против них остальных, доказывая, что хлопочет всегда об общей пользе, а не о своей личной – и это была правда, никаких выгод Нерпец от своих прожектов не имел. Но мужики обращались к Параскеевне, ее советы шли против Нерпеца, а когда началась открытая борьба оппозиции и сторонников Нерпеца, Параскеевна прямо посоветовала выселить смутьяна из деревни.

Нерпец давно обхаживал Параскеевну, надоедал ей разными разговорами и уверениями, но с ней у него ничего не получалось. Теперь же сама Параскеевна подсказала ему выход.

Как раз в это время призывали на военную службу. Среди новобранцев оказались два брата близнеца – Иван и Илья Петровы. Илью врач признал негодным, но случилось так, что первым об этом узнал Иван. Иван уже был женат и не хотел уходить на службу. Он назвался именем брата и вернулся домой, а Илью в неразберихе забрали. Через полгода началась война, Илью ранило, осколком выбило левый глаз, и его отправили домой.

Илья и рассказал, как его сначала называли Иваном, а потом ротный командир по его объяснению исправил имя. Все так и могло остаться, но Иван испугался и стал доказывать свою непричастность к тому, что произошло. Брат заподозрил неправду, обратился к Параскеевне. Иван хотя и не сознался перед ней, но запутался так, что ложь обнаружилась.

Между братьями началась вражда. Родня – а родня у них вся деревня – разделилась почти поровну. Одни считали, что дело уже прошлое и не стоит ворошить, другие не соглашались прощать обиду. Деревня имела много грехов перед высшим начальством – в том числе и сокрытие земли и налогов – поэтому в суд не подавали, каждый раз противная сторона грозилась сделать доносы. Дошло до того, что начались сходиться с кольями стенка на стенку, несколько человек убили, пришлось откупаться от чиновников. Жить стало невозможно, и менее замешанные в события семьи даже переселились в соседнюю деревню.

Нерпец не принадлежал к родне братьев. Но именно он примирил их. Пустив в ход все свое умение, кого силой, кого уговором он склонил односельчан к миру. Он умудрился уговорить Ивана выбить самому себе глаз и заставил братьев повиниться и простить друг друга. А когда страсти улеглись (утихомирить некоторых родственников оказалось сложнее, чем братьев) и все, вкусив покоя и порядка, вздохнули с облегчением, Нерпец повернул дело в другую сторону.

Он указал на Параскеевну как на причину всех бед. Куда лучше, если бы брат не узнал об обмане брата. От увечья Ивана слепой глаз Ильи не прозрел – раньше на двоих у братьев было три глаза, а теперь всего два.

Этот простой расчет поразил многих. Правда, замешенная на обиде, – тоже праведной, принесла только вред – и братьям, и всем остальным – мужики чуть не поубивали друг друга. И доказав, что для общего блага правда не всегда нужна и что общее благо важнее правды, Нерпец предложил выселить Параскеевну как всегда возможный источник смуты и недовольства.

Его поддержал и священник, он, вторя Нерпецу, утверждал, что человек не должен знать скрытого, ибо это нарушит предначертанное. Параскеевна не стала сопротивляться. Она жила в стороне от дел и забот деревни, о ней вспоминали, только когда болела скотина или возникал какой-нибудь спор. Узнав о готовящемся выселении, Параскеевна сказала: «Такая ваша доля».

А Нерпец по три раза в день заходил в каждую хату, надоел всем, как горькая редька, но достиг своего, как он добивался всякой поставленной цели.

LX. Аким из Зубовки на ряснянском базаре

В Рясне за пророчествами и правдой к Параскеевне никто не обращался, и поэтому она никому не мешала. Ее помощи просили только в случае какого-нибудь недуга. Параскеевна лечила травами любые самые тяжелые и опасные болезни, но не всех, а только тех, кому суждено жить, а тем, кому суждено помереть, отказывала, поэтому постепенно к ней перестали обращаться из страха узнать свою участь и звали ее, только когда хворь нападала на лошадь или корову.

Вернувшись из своих странствий и узнав о том, что в Рясне живет пророчица, Аким зачастил к ней. Ни в Тыще, ни в Рясне, ни в других деревнях ряснянской округи все верили, что Параскеевна обладает даром всезнания и всевидения, а тем более, никто не сомневался в ее пророчествах – все они сбывались. Верил и не сомневался и Аким. Но сначала расспрашивал только о том, что знал сам, особенно о тех местах, где побывал за годы странствий, о Москве и Петербурге, о том, что происходит в царских дворцах, в них Акиму попадать не приходилось, но зато он видел их своими глазами.

Параскеевна терпеливо рассказала ему все, что он просил, не обидевшись за такую проверку. Свой пророческий и провидческий дар она воспринимала как повинность, хотя и не тяжелую, но ей, старухе, ненужную, выполняемую безотказно, но неохотно. Удостоверившись в силе пророчицы и действительности ее редкого, удивительного и, по-видимому, нужного дара, Аким стал расспрашивать ее о закрытом для простых людей будущем. Он откладывал эти расспросы, предвкушая чудесную картину небывалого расцвета, торжества и благоденствия русской земли, предугадывая дивную сказку, которую ему поведает пророчица. И поэтому когда он услышал, что Россию ожидает погибель, то сначала не поверил и чуть было не лишился дара речи.

Пророчество погибели России потрясло Акима. Он несколько дней не мог прийти в себя, а потом явился в Рясну на базар и вдруг стал рассказывать людям о том, как велика и прекрасна Россия, и горячо и страстно убеждать, что никогда не может быть такого, чтобы Россия погибла. С тех пор Аким каждое воскресенье продолжал свои рассказы. К ним привыкли, и слушали с какой-то странной затаенной радостью, и расходились с базара непонятно чем довольные, и с каким-то облегчением души, а через неделю шли на базар с предчувствием чего-то хорошего.

Каждый свой рассказ Аким заканчивал одним и тем же вопросом:

– Если погибнет Россия, то что ж, мы зря живем?

И у всех светлели глаза, и все словно говорили сами себе: «Ну, конечно, не зря же мы живем на этом белом свете, раз есть Россия». Аким и раньше не был злым человеком. Но, как и все жители округи, он недолюбливал ряснянцев, где-то в глубине души завидовал жителям деревни Будино за то, что все они богаты, насмешливы и свысока относятся к ближним и дальним соседям, поэтому их и называли «будинскими кулаками», с неприязнью относился он и к жителям деревни Толкачи за их драчливость, туповатость и упорство, хотя и добродушно, но посмеивался над неотесанностью жителей деревни Каменки, а тем более над диковатостью раз в год являвшихся на базар жителей Дедни, действительно полудикой деревни, спрятанной где-то далеко за непроходимыми бесконечными деднянскими лесами. Но с тех пор как он начал рассказывать о величии России, Аким (особенно сразу после окончания очередного рассказа) готов был обнять и каждого оказавшегося рядом куркулеватого будинца, и злобного толкачевца, а уж тем более, каменца или деднянца – ведь всякий, какой он ни есть, а свой, русский человек.

Говорили, что слушать Акима приходила и сама пророчица Параскеевна и даже плакала после его рассказов. Потом некоторые историки объясняли слезы Параскеевны тем, что она знала, к чему приведут эти рассказы Акима, но остановить его не могла, так как, хотя ей и было открыто грядущее, но она не имела воли вмешиваться в ход вещей.

Такого мнения придерживаются те историки, которые считают, что события, свершившиеся в России и приведшие к ее гибели, начались из-за случившегося на ряснянском базаре спора между Акимом из Зубовки и Лениным*.

Этот Ленин был беглым чиновником, скрывшимся от властей в Швейцарии и присвоившим чужое имя и звание, а до того он сидел по разным тюрьмам и каторгам за разные злодейства. Спор в самом деле произошел на ряснянском базаре, когда этого Ленина везли в опечатанном пломбами вагоне, и он приехал в Рясну в воскресный день и, услышав слова о том, что Россия – великая держава, чуть не набросился на Акима из Зубовки с кулаками.

Но все это будет описано несколько позже.

LXI. О разделе земли

Когда ревсельсовет в Рясне начал наделять мужиков ряснянской округи землей «по едокам», Аким долго уговаривал зубовцев не брать «не своей» земли и убеждал всех, что ревсельсовет не может распоряжаться землей, тем более за пределами самой Рясны. Если уж ряснянцы сошли с ума, то пусть делят свою, ряснянскую землю. Ряснянцы народ пришлый со всего света, сбродный – кто где бродил, бродяжничал, сброд, собравшийся при кабаке у дороги, а потом при корчме рыжего Мойши, откупившего этот кабак. Ряснянцы народ подлый, низкий – все они подобны СемкеХомке, который помнил себя только лет с тридцати, кто он, откуда, не знал, не знал ни отца ни матери, не знал, не помнил даже как и когда и почему вселился в свой домишко – и его соседи не знали этого. Ряснянцы народ безмозглый, способный на любую подлость, потому-то у них и завелся ревсельсовет вместо волостной управы, когда пошел слух, что царь отрекся от народа.

Слух этот привез в Рясну сын рыжего Мойши. Рыжий Мойша хотел выучить своего сына наукам, чтобы он, его сын, научился считать деньги, стал бы банкиром, как еврей Ротшильд в Англии, и сидел бы в Москве, а люди несли бы ему деньги, а он потом давал бы эти деньги им же взаймы и имел бы с этого свой процент. Стоило ли для этого учиться, как будто евреи без наук не умеют считать деньги и давать их взаймы, любой ряснянский еврей умеет делать это ничуть не хуже английского еврея Ротшильда.

То, что рассказал сын рыжего Мойши, будто царь отрекся от своего народа, было похоже на правду, и об этом потом напечатали в газетах. Но стоит ли верить тому, что теперь печатают в газетах, и сыну рыжего Мойши, который так и не выучился в Москве тому, что в Рясне умеет делать любой еврей безо всякого обучения. Ряснянцы поверили. Но ряснянцы дураки, это ведь всем известно.

И поэтому, когда какие-то беглые каторжники проезжали через Рясну на автомобиле и один из них, по фамилии Ленин, застрелил урядника прямо при людях, в базарный день, и они поехали дальше на Мстиславль, а потом явился сбежавший с войны Дундаркин – брат горничной пана Спытки – (на ней хотел жениться скототорговец Данилов и сын пана Спытки, но так и не женился ни тот, ни другой), в Рясне и собрался ревсельсовет.

В нем заседали Дундаркин, потому что, сбежав с войны, он прихватил с собой винтовку-трехлинейку, Кривой Эскин, сапожник, которого раввин Кац запретил пускать в синагогу за то, что тот хотел при живой жене жениться на воспитаннице Каца, и Сырков, человек неизвестно откуда вдруг взявшийся, непонятно как попавший в Рясну и на белый свет, он за вечер мог, на спор, выпить ведро водки, только налей ему, у него были какие-то деньги, наверное, где-то украл или кого-то ограбил, потому что, несмотря на молодость (говорили, что ему всего четырнадцать лет, на вид это был тридцатилетний откормленный рыжий детина), он уже успел побывать и в тюрьмах, и на каторге – эти деньги Сырков давал одиноким ряснянским бабам, и они по очереди пускали его к себе на ночь. К ревсельсовету прибился и Семка-Хомка – его держали вместо посыльного.

И вот эти люди, никчемнейшие, глупейшие и самые что ни есть непотребные люди, стали наделять мужиков – крестьян ряснянской округи – землей, отмерять им землю только что умершего пана Спытки, трилесинской княгини и вдруг исчезнувшего неизвестно куда помещика Казачка, большого любителя коней, державшего их не для работы, а только за красоту и стать.

Если бы эти непотребные люди взялись делить землю ряснянцев, то пусть бы и делили, если бы дураки ряснянцы им это позволили. Но ряснянская земля разделена еще сто, а то и двести лет тому назад, там и тогда делить было нечего, ни по едокам, ни по тем, кто есть не мог, потому что не имел в своем доме ничего съедобного, как, например, Семка-Хомка, он за водой и то ленился сходить и всегда норовил выпить кружку воды у соседей, заглянув к ним на минутку спросить какой сегодня день – среда или пятница, а если пятница, то значит, скоро и воскресенье, и базар. Вся ряснянская земля давным-давно разгорожена по огородам, сунься кто в чужой огород, любой ряснянец глотку тебе перегрызет.

Потому и стали делить землю за пределами Рясны и сочинять небылицы, будто теперь, после отречения царя, земля, согласно какому-то декрету, уже не принадлежит тем, кто ею владел раньше, а ею могут распоряжаться придурковатый дезертир Дундаркин, Кривой Эскин и Сырков.

Они поделили землю недавно умершего помещика Казачка между вечно злыми и драчливыми жителями деревни Толкачи, а часть прирезали Авдею Стрельцову (Авдею Вороне) – он хотя и купил за свои деньги хутор у одного из Вуевских (а часть земли у Казачка), но на момент раздела земли «едоков» у него оказалось так много (жена, красавица Варвара Столярова, нарожала их ему), что по нормам, определенным Дундаркиным, Кривым Эскином и Сырковым, ему полагалось добавить.

Авдей Ворона не дурак, чужой земли пахать не стал. То, что ему прирезали, прибрал к рукам его сват, Вуевский, по прозвищу Хромой. А толкачевцы не только, как тараканы, полезли на чужую землю, но и присвоили всех коней Казачка, кто какого успел ухватить, с какой упряжью, даже с отделанной серебром. И мебель из дома Казачка растащили – кресла и диваны на манер турецких оттоманок, пришедшиеся в избах толкачевцев как седло корове.

Мужики в Трилесине, получив землю княгини, пришли потом в имение за остальным скарбом. Молодая княгиня дала им ключи от сараев, а когда они пришли второй раз в сам дом, старуха Клюка, которая когда-то нянчила молодую княгиню, разогнала их, многих побив своим посохом – ее считали ведьмой, прозвище у нее было Волчица, все, кого она успела ударить, потом заболели разными болезнями, чем-то вроде скоротечной чахотки, и умерли, и поделом.

LXII. Уход Акима из Зубовки от людей

Но земли Казачка и трилесинской княгини далеко от Рясны, они, можно сказать, даже не относились к ряснянской округе, а примыкали к ней. А Зубовка – рядом с Рясной. И когда стали делить земли пана Спытки и нарезать их зубовцам, Аким и воспротивился этому. Зубовцы вроде бы понимали и знали, что Дундаркин, Кривой Эскин и Сырков – дураки и самые гадкие люди, и слушать надо не их, а Акима, человека и толкового, и куда уж не глупого, и походившего по свету и много повидавшего, его даже пророчица Параскеевна уважает, а переспорить никто никогда не переспорил, и не по твердолобому упрямству, а потому, что поумнее, посообразительнее других. Но когда стали прирезать землю – землю взяли, и Акима не послушали.

Ведь это земля, раз по «едакам» и прирезают, а не отбирают, значит, такое теперь установление. И трилесинцы взяли и теперь у них земля, и толкачевцы тоже, да еще и кони им достались, и сидят теперь не на табуретках и лавках, а на мягких диванах – чем плохо? А нам что ж – ничего? А чем мы хуже, все берут, а почему нам не взять? Потому что Аким кричит, что нельзя? Почему нельзя, если все берут? Известное дело: бьют – беги, дают – бери. Мы ж не сами, нам прирезали по едакам, значит, так положено. А Аким? Ну так что ж, что Аким? Мы ж не сами. Аким свое уже пожил, второй раз живет, ему такая поблажка, нас, как Акима, из гроба не поднимут, зароют в эту самую землю, отмерив ровно столько, сколько приходится на одного, без учета едаков.

Аким ходил по Зубовке, доказывал, убеждал, его нехотя слушали, а прирезанную землю все-таки стали пахать. Тогда Аким возвел руки к небу и проклял односельчан и напророчил им – хотя пророком не был – беды и разные наказания, которые они сами же на себя и навлекли, накликали. За это его и вписали в погромный список.

Но еще задолго (может, за год, а может, за два) до Погромной ночи Аким, не найдя способа и сил убедить зубовцев жить «по правде», а не по распоряжениям ревсельсовета, выселился из Зубовки. Презрение к односельчанам и то, что он, наконец, поверил в пророчество Параскеевны, открывшей ему, что Россия погибнет, заставило его уйти в лес, где он соорудил себе избушку и жил, питаясь лесной пищей. От этой пищи – грибов, ягод, орехов и птичьих яиц – его внешний облик совершенно изменился: он стал похож на лешего. Его так и стали называть – Лешим и никто уже не помнил, что когда-то он был зубовским Акимом. О том, что он есть и живет на лесной полянке, зарастающей молодыми березками, знали, особенно дети из Зубовки и Каменки, им он показывал грибные и ягодные места. Акима часто видели на полянке у его лесной избушки и узнавали с трудом, он был похож на старое корявое дерево, ноги его вросли в землю, а руки, как дубовые сучья, переплетались с ветвями кустов орешника. Но в Погромную ночь никому и в голову не пришло идти и убивать его, несмотря на то, что он числился в погромных списках. Спустя несколько лет после Погромной ночи он умер своей смертью.

LXIII. Как спасся Виктор Ханевский

Ханевский родился на хуторах. Тот самый Виктор Ханевский, который почти успел полюбить Стефку Ханевскую и которого должны были убить в ту страшную осеннюю ночь на Сдвиженье, потому хоть и ночь была темна, и списки написаны, а самое главное, на домах и воротах тех, кого убивать, стояли белые кресты и светились в кромешной глухой тьме: приходи и убивай.

В тот день, накануне Погромной ночи – солнце уже давно взошло и катилось по небу к горизонту, неумолимо приближая то, что должно произойти с Авдеем Вороной, Петром Строевым и Виктором Ханевским, а позже, спустя год, и со Стефкой Ханевской – списки, кого убивать, были составлены к обеду.

Их составили еще раньше, за неделю до того дня. А в тот день Сырков только переписал эти списки начисто и зачитал, а все сидевшие за столом в сельсовете (бывшей волостной управе) слушали, а потом распределили, кто куда пойдет, когда приедут красноармейцы, а солнце приблизится к самому горизонту, тогда и начнется эта Погромная ночь.

Красноармейцы еще ехали по дороге из Мстиславля. Стефка Ханевская в своей халупе перебирала травы, варила зелье и тоже ожидала ночи, потому что ночью должен был прийти Младший Брат. Виктор Ханевский провел уроки и отпустил детей из школы. Сырков закончил читать списки – кого убивать, и заторопился к Солдатке, а заодно и пообедать. Он вошел в дом, не замечая Девусиху, бросил на стол списки и исчез за ширмой.

Девусиха доставала из печи обед – она варила для Сыркова отдельно, потому что он один съедал целый чугун супа. Она поставила чугун на стол, присела на табурет, взяла в руки списки Погромной ночи. «Ишь ты, боится Строева», – подумала она про Сыркова, прочитав в списках «Петр Строев – застрелить из винтовок, не подходя к нему близко». Потом ее взгляд скользнул ниже, и она увидела начало строки: «Виктор Ханевский – арестовать и отправить в уезд…» – у Девусихи потемнело в глазах, – «… чтобы его расстреляли или сгноили по тюрьмам». Несколько мгновений она сидела в оцепенении, потом поднялась, шагнула к печи, достала из запечка топор, которым рубила мясо, и подошла к занавеске, отделявшей половину Сыркова.

Девусиха отодвинула занавеску, увидела Сыркова, лежащего на Солдатке, остановилась, постояла и задернула занавеску. Она бросила топор под стол, взяла списки и с этими списками в руке, без платка, не отвечая соседям и другим встречным, через всю Рясну, не видя ничего по сторонам, пошла к дому пана Спытки, в котором находилась школа, поднялась по ступенькам крыльца мимо двух львов с облупившимися мордами и оказалась в зале с колоннами и большими стрельчатыми окнами, завершавшимися полукругами. В углу стояло большое черное пианино.

Когда Виктор Ханевский первый раз пришел в школу, пианино было неисправно, он починил его и играл на нем на большой перемене, а потом пригласил старшую сестру Закревскую и станцевал с ней польку. Закревская была самой красивой из старшеклассниц. Она в лаптях, платье ситцевое, он в туфлях, костюм тройка – оттанцевали, Ханевский опять за пианино, а все – танцевать. И так танцевали на большой перемене, не могли дождаться, как только звонок – сломя голову в зал, станут парами и замрут, пока Ханевский не дотронется до клавиш.

Об этих танцах рассказывали на базаре, ряснянские бабы даже ходили смотреть, как в школе танцуют на большой перемене, Девусиха не ходила, она ревновала Ханевского к Закревской и боялась увидеть его с ней, и, слушая рассказы баб, переспрашивала: «А ен што ж, танцуить сам?» «Не, ен жа играить, як жа ен будить танцевать?» – отвечали бабы, и Девусиха успокаивалась.

Девусиха прошла зал и заглянула сначала в учительскую – в ней никого не было, а потом в комнатку рядом. В этой комнатке за столом сидел Виктор Ханевский. Перед ним лежал чистый лист бумаги и раскрытая книга – один из романов писателя Достоевского, роман назывался «Братья Карамазовы», отец этих братьев и казался Ханевскому его собственным отцом, хотя он (отец братьев Карамазовых) ничем не был похож на настоящего отца Ханевского, умершего несколько лет назад. Он, в отличие от старика Карамазова, оставил сыну хутор и золото, спрятав его самым хитроумным способом, у всех на виду, но так, что никто не догадается, а пока был жив, одевал и обувал сына и выучил его в гимназии и в университете.

Как раз в этот день Виктор Ханевский вдруг понял, почему старик Карамазов кажется ему его собственным отцом. Раньше попытки понять это заканчивались безрезультатно, потому что Ханевский доказывал сам себе, что ни его настоящий отец, ни старик Карамазов ни в чем не виноваты перед ним, Виктором Ханевским. Теперь он вдруг подумал о своей вине перед стариком Карамазовым и своим отцом, и эта мысль неожиданно по-другому осветила все происходящее с ним самим и со всеми, кого ему приходилось встречать в Рясне или в Москве.

Виктор Ханевский взял лист бумаги, положил его на стол и хотел записать все, что пришло ему в голову, но записать это на бумаге оказалось намного сложнее, чем просто понять, и пока он сидел и думал, дверь приоткрылась и вошла Девусиха. Позже Ханевский несколько раз пытался все-таки записать свои размышления и не смог этого сделать.

Девусиха положила перед Виктором Ханевским списки Погромной ночи и сказала:

– Убить тябе хочуть. Арестовать, а потом каб расстрелять или посадить у тюрьму.

Виктор Ханевский взял списки и прочел: «Петр Строев – застрелить из винтовок, не подходя к нему близко, за то, что он может прийти в Рясну и ударом кулака убить Сыркова, забравшего себе Солдатку, жившую до того лет пять у Петра в работницах», «Нефеда Строева тоже убить, не подходя к нему близко, потому что он родной брат Петра Строева и еще большей силы, чем Петр, и, увидев, что убивают брата или узнав об этом позже, он бросится к нему на помощь». «Авдей Стрельцов – забить прикладами, проломить голову и оставить на съедение лесным зверям за оградой хутора за то, что не отдаст своих коней, коров и землю, и, обезумев, выйдет с карабином в руках к тем, кто придет его убивать», «Виктор Ханевский – арестовать и отправить в уезд за то, что не хотел называть убийство и разграбление другими непонятными словами».