Текст книги "Память"

В настоящее время сильно истощенные леса района, покрытые вторичными лиственными древостоями, продолжают рубиться мощными леспромхозами, нзреживаться ветровалами и заболачиванием. Изреженные лиственные леса, открывающие веснами доступ солнца к снегам, мелиорация, увеличение площадей распаханных и застроенных земель, обмеление рек, развитие дорожной сети и так далее – все это вызывает в наше время более раннее и ускоренное по сравнению со средневековьем таяние снегов, а значит, вскрытие рек и озер. И вот, несмотря на все эти обстоятельства нового времени, Селигер ныне вскрывается примерно в середине апреля. Что же касается Ильменя, то по научным среднестатистическим данным XIX века, когда окрестные леса были все-таки погуще нынешних, он вскрывался 30 апреля.

А реки? «Весною, ранее всего, в половине апреля вскрываются реки на юго-западе Озерной области», – сообщает путеводитель «Россия» (т. III, с. 39). Это сведения конца XIX века. «Юго-запад Озерной области» – юг Новгородской, где реки в марте 1238 года, безусловно, стояли подо льдом. И еще мне вспоминается, что брат мой Иван в Отечественную войну возил снаряды по тамошним речным, болотным и озерным льдам в марте и апреле, вспоминается и народная пословица «марток – надевай трое порток», и разговор с одним военным специалистом, уверявшим меня, что по мартовскому и апрельскому болотному льду на учениях, проходивших как-то в трехстах километрах южнее Селигера, он перегнал колонну танков и бронетранспортеров…

Итак, в распоряжении Субудая был почти весь март 1238 года, и две-три апрельские недели; татарская легкая конница могла доскакать до Новгорода по ровным и уже привычным ледовым дорогам, тем более что в XIII веке, как установила наука, в Северном полушарии наблюдалось повсеместное похолодание – климатологи называют его малым ледниковым периодом. Интересно, что средневековые японские фенологи отметили в тот период постоянную незначительную задержку начала цветения сакуры. И, наконец, есть бесспорная и очень для нас важная календарная дата, на которую почему-то никто из историков до сих пор не ориентировался. Ровно через четыре года после отступления орды от Игнача креста в марте большое войско Александра Невского вышло в поход против рыцарей Тевтонского ордена. Общеизвестно, что в этом месяце был штурмом отбит Псков, но далеко не все знают, что первому фронту помог тогда младший брат Александра Андрей Ярославич, который со своими владимиро-суздальскими полками прошел в том же марте тысячу километров по низинным, болотистым, изрезанным многочисленными реками и озерами местам – это возможно было только в конном походе ледовыми дорогами!

Сложный маршрут Александра известен, так же как и маршрут захватчиков, главную ударную силу которых составляла тяжелая царская конница. Русские войска перешли Чудское озеро и решили дать бой у его восточного берега, где в случае сквозного прорыва мощной, но неповоротливой «свиньи» она оказалась бы беспомощной перед крутым берегом, лесом и глубоким снегом, крючьями, мечами, булавами, ножами и копьями русских дружинников и ратников. Карл Маркс: «Александр Невский выступает против немецких рыцарей, разбивает их на льду Чудского озера, так что прохвосты… были окончательно отброшены от русской границы».

К словам, выделенным авторским курсивом, я бы прибавил уточнение на льду — известное историческое обстоятельство, очень важное для нашей темы. Остается добавить, что Ледовое — заметьте, дорогой читатель, Ледовое! – побоище на Чудском озере, которое намного сильнее, чем Селигер, испытывало смягчающее влияние Атлантики, произошло 5 апреля 1242 года, и русские воины, в том числе и конные, успели к родным очагам до наступления весеннего половодья, примерно на пятьдесят дней прерывающего всякое сообщение в средневековой Руси… Таким образом, если считать по новому стилю, лед на Чудском озере держался еще 12 апреля.

Конечно, год на год не приходится, но в дальнейшем нашем путешествии мы познакомимся с такими обстоятельствами весеннего бегства орды в степь, которые не оставят у нас никакого сомнения в том, что Новгород был спасен вовсе не распутицей или вскрытием Селигера, и давнее историческое заблуждение будет окончательно рассееяно… Теперь же нам следует установить обратный маршрут Бату – Субудая.

Любознательный Читатель. Это возможно?

Субудай выбрал наивыгоднейший путь – кратчайший, легчайший и безопаснейший, да еще с попутным прокормом. В каком же направлении?

– Авангард Субудая, доскакавший до Березовского Рядка и Игнача креста, ставка Бату с охраной и основные силы орды, если они успели дойти до озера Селигер, на обратном пути в степь меняли направление пять раз.

– Откуда это известно? Кто поверит, что можно сегодня проложить столь точный маршрут?

– Вы сами найдете даже точки поворотов. Этот маршрут легко прокладывается на подробнейшей современной карте, и отклонения кое-где вправо-влево от реального пути Субудая едва ли составят несколько сот метров… В путь?

* * *

Сколько раз собирался на Селигер, только поездка все как-то отодвигалась бытовыми мелочами, вроде бы обязательными заседаниями, встречами, многоприятельством и просто чепухой какой-то. Вот изъездил-излетал-исплавал Сибирь, Север, Урал, Дальний Восток, а на Селигер – из Москвы-то! – не могу выбраться. Везде, правда, не успеешь, но на Селигере-то я должен побывать, хотя бы для того, чтобы взглянуть на Игнач крест. И еще, конечно, на озере Вселуг, которое мне даже снилось иногда, и я не раз мечтал проплыть по всей гирлянде верхневолжских озер. Хорошо бы от истока Волги попасть к месту ее впадения в Стерж, где подняться на Городок – насыпную гору, возвращавшую путника в далекое прошлое. На ней стоял знаменитый Стерженский крест с надписью, будоражащей воображение: «6641 месяца июля 1 дня почах рыти реку ею яз Иванко Павловиц и крест си поставих». Что затевал этот новгородец Иван в 1133 году? Хотел углубить русло или, чем черт не шутит, соединить Волгу с Полой, чтоб спрямить водный путь из Новгорода на юг? А в районе Вселуга найти плес, над которым стоял еще один каменный крест со знаком владимиро-суздальских князей, да попытаться представить себе живой мир этой местности, каким он был в начале XIII века. Как выглядели наши предки, чем торговали, что за новости обсуждали при встречах? И уж после, на завершенье путешествия, заглянуть в XVII век, породивший на левом берегу озера Вселуг диво дивное, о коем слышали далеко не все, но я убежден, что со временем оно привлечет многих паломников, своих и закордонных. Узнав о нем, я понял, насколько моя жизнь была бы беднее, если б этого не случилось, хотя первопричиной знакомства стал, к сожалению, несчастный случай, вернее, дикое преступление.

Однажды в начале октября 1978 года архитектор-реставратор Петр Дмитриевич Барановский позвонил мне среди ночи. К его поздним звонкам я давно привык, но такого еще не было, чтобы после двенадцати. Мне подумалось, что с ним плохо и надо срочно помогать. Угадал, но не совсем.

– Не спите?

– Пока нет, – соврал я; звонок меня разбудил, однако я не винил старика с его-то годами.

– Извините, не мог удержаться, – послышался в трубке глухой голос. – Случилось чудовищное.

– Что?

– Только что обнаружил большую пропажу.

– Как?! Вас обокрали?

– Да не меня! У меня же ничего своего нет. Всех нас обокрали. Такая подлость!

– Петр Дмитриевич! Что пропало? Опять книги?

– Нет. Долго рассказывать. Особенно жаль одной невосполнимой потери… Можете заехать завтра ко мне?.. Спасибо. Жду.

Он повесил трубку, а я еще незнамо сколько ворочался, гадая, что же такое и каким образом подлый ворюга мог выкрасть из коллекции Барановского. Правда, никаких систематических коллекций ценностей у него не было, кроме книжных. Большое собрание на разных языках по архитектуре, истории, искусствам. Около полутора тысяч томов, оставшихся после Марии Юрьевны, – декабристах и той эпохе. Много изданий «Слова о полку Игореве» и работ о нем. Пользуясь доверчивостью и слепотой старика, какие-то нечистоплотные посетители утащили уже Олеария, смирдинского Карамзина, красочный дореволюционный альбом Соловецких архитектурных памятников… И если сейчас похищены не книги, то что именно? Есть у Петра Дмитриевича бесценный клад, в который он вложил семьдесят лет труда, – сотни папок с проекции реставраций, экспедиционными отчетами, с чертежами, рисунками, снимками и обмерами шедевров средневековой русской, грузинской и азербайджанской архитектуры, в том числе исчезнувших, этот архив, хранящий огромный пласт зодческой культуры, представляет собою, конечно, общечеловеческую ценность, потому что по специализированному и квалифицированному охвату материала, по его масштабам и концентрации я не знаю ничего подобного, прием множество замечательных памятников прошлого существуют теперь только здесь, в чертежах и единственном рукописном экземпляре пояснений…

Помню, как в одно из первых своих посещений жилья архитектора я обратил внимание на скромный стенд, висящий в узком темном коридоре. К нему были прикреплены какие-то черно-серые деревяшки, сильно тронутые временем. Петр Дмитриевич тогда еще видел одним глазом и, заметив мой интерес, скупо улыбнулся.

– Да, русский человек глазам не верит! И если в музее он ничего не трогает, это не значит, что ему не хочется потрогать… Щупайте, щупайте, это пока не рассыплется!

Зная, что хозяин ничего не хранит пустячного, спрашиваю:

– Откуда и что это?

– С Русского Севера. То, чему они принадлежали, не имело цены… Идемте-ка…

Он взял меня под руку не для того, чтобы вести, а чтоб держаться за меня, когда я пойду. В простенке за дверью висела большая фотография, взглянув на которую, я остолбенел – среди ровного пустого простора стояло необычное деревянное сооружение, почти скульптура – высокий стремительный ствол с конусом шатра, напоминающий великолепный храм Вознесения в Коломенском. Тот же порыв к небесам, та же гармония, сотворенная руками безвестных мастеров. Только вокруг знаменитого каменного предтечи громоздится величественная галерея, на плавном переходе к шатру – своеобразные вытянуто-островершинные в три ряда кокошники да шатер вздымается ввысь в перекрестном декоре. А тут – ровные бревнышки восьмерика со всех сторон и на всех высотах, лишь основание восьмерикового же шатра отбито от столпа небольшим козырьком. Крашеные тесины на гранях подчеркивают вертикаль, крыльцо взято под красивую крышу «бочкой», фронтон которой смотрит изящным кокошником. С противоположной стороны выглядывает кусочек апсиды, покрытой лемехом…

С виду это своеобразная церковь-колокольня, а уж колокольни да островерхие башни, которыми завершилось московское архитектурное средневековье, слишком хороши в моих глазах, чтоб описывать словами эту прекрасную устремленность камня к небу над столицей. Живу я рядом с замечательной колокольней, прозванной старыми москвичами «свечечкой»; легкая, изящная и стройная, она стоит при церкви Воскресения в Кадашах, я каждый день любуюсь ею и не могу насытиться. Если закрыть в ней ажурные просветы, она похожа на космическую ракету в ту тысячную долю секунды, когда уже разъялись-отвалили поддержки, все вокруг в внутри замерло на эту микроскопическую частицу вечности, почти не отделяющую миг тревожной тишины от земного грома и огня, которые вознесут гениальное творение умов и рук человеческих и синие небеса и еще дальше, где нет ничего, кроме невидимых таинственных частиц света и тепла, притяжения и энергии…

Снимок деревянной церкви был отпечатан со старинным безретушным тщанием, в точнейшей фокусировке, и даже трещины в бревнах, кажется, обозначались, однако смотреть его следовало с расстояния – памятник будто безмолвно кричал что-то восторженное проплывающим облакам. Если б увидеть этот черно-серый обелиск в окружении натурных красок – среди зеленых лугов, под голубым небом и белыми облаками, близ светлой реки! И еще бы хорошо взглянуть на него зимним морозным днем, когда все вокруг ослепительно бело, на шатре искрится иней и темно-синяя тень уходит из-за низкого северного солнца за линию горизонта. А как он, должно быть, колдовски хорош в белую ночь или осенним туманным утром, пронзающий шатром густой молочный полог, и как жутко рядом с ним в грозу, когда он трепетно является из мрака в взблесках молний…

– Засмотрелись? – пробудил меня Петр Дмитриевич. – Две недели я тогда пробыл возле него и никак не мог насмотреться. Каков, а? Все в нем сделано с несказанной завершенностью!

– Знаете, он похож на…

– Ни на что, извините, он не похож! Только на самого себя. Вообще русская деревянная архитектура не имеет аналогов…

В миллионах экземпляров открыток и снимков размножена ныне прихотливая фантазия Кижей, а это безвестное творение старше на целых полтора века, и в нем нет никакой вычурности и игривой декоративности; все предельно строго, лаконично и будто бы совсем просто, только невозможно оторвать взгляда от того темно-серого изваяния пятидесятиметровой высоты! Ильинский храм Выйского погоста именно в пустом просторе был на месте, хотя, впрочем, неплохо пососедствовал бы и с ансамблем Кижей, а еще лучше перенести б его в Москву, чтобы как можно больше людей могли увидеть столь простое чудо.

– Внутри были абсолютно неправдоподобные клироса! – замечает хозяин. – В виде профилей двух деревянных коней. О таком я даже не слыхивал никогда!.. Интересные тябла – подставки под окнами… Ну, огромную доску со старинной резной надписью об освящении храма в 1600 году сразу же перенес внутрь, скопировал длинную полосу бумаги. Потом нашел одного ловкого деревенского парня, и мы с ним полмесяца обмеряли памятник от маковки до фундамента. До сих пор удивляюсь, как я тогда не сорвался этой иглы! Обмеры и чертежи у меня. Вдруг когда-нибудь мы возьмемся возродить этот архитектурный уникум?.. От него ведь не осталось больше ничего, кроме того, что вы углядели на стенде, да оконницы «слудной», то есть слюдяной.

Он принес ветхую деревянную рамку с остатками слюдяных пластинок по углам.

– Она выгнила из наличников, и хорошо, что взял, довез и сохранил. Даже оконница – народное искусство! Смотрите…

Углы рамки скрепляли декоративные уголки с фигурными вырезами и выступами.

– Кованые? – спрашиваю я, трогая изящные металлические детали.

– Кажется, у мастеров штампы были – больно одинаковы и тонки по рисунку эти уголки. Нигде подобного не встречал!

– Сколько оконнице лет?

– Скоро четыреста. А у меня она лежит почти шестьдесят.

В 1920 году П. Д. Барановский в составе экспедиции, возглавшейся академиком И. Э. Грабарем, исследовал беломорский берег Северодвинья. Есть в его бумагах маршрут той большой экспедиции, которую Народный комиссариат просвещения счел необходим послать еще в гражданскую войну, чтобы выявить и зафиксировать зодческие сокровища края. Архитектор показывает мне маленькую записную книжку. Мелкие карандашные строчки довольно хорошо читаются…

– Купил лодку за двадцать тысяч рублей, – поясняет Петр Дмитриевич. – Плыл один четыреста километров. Вез три пуда негативов на стекле, которые нельзя было побить или замочить… Лодка текла, и в последние дни сапоги вмерзали в лед. А в Усть-Вые, где стоял этот бесподобный храм, освященный при Борисе Годунове, мне рассказали смешную историю. Сразу после революции приходский священник умер от старости, и деревня пригласила псаломщика из соседнего прихода, только другая деревня, которую обслуживал этот храм святого Ильи – завозражала, и дело дошло до драки – стенка на стенку. Сошлись на том, что написали прошение утвердить псаломщика в должности священника…

– А что с памятником потом стало?

– Минутку…

Он ощупью нашел какую-то папку, порылся в ней и достал старенький конверт. На почтовом штемпеле значился 1940 год, автор письма – ленинградский архитектор Владимир Сергеевич Баниге…

«В августе 1940 года наша экспедиция, пройдя на лодках верхнюю часть течения реки Пинеги, посетила село Усть-Выя. При осмотре берегов Выи и Пинеги было обнаружено, что силуэт шатровой церкви отсутствует… Обратившись к местным жителям (село Усть-Выя состоит из группы деревень), мы узнали, что за год или два до нашего посещения замечательный шатровый памятник северного русского зодчества XVI в. был разобран, точнее, повален. Подойдя к местоположению этого памятника, мы обнаружили его развалины. На высоком берегу реки увидели массивные бревна, лежащие на земле в виде продолговатого штабеля. Обнаружили слинявшие изображения на досках и тяблах древнего иконостаса. Нам рассказали, что к самому верху шатра привязали канат, за который тянули. Так как повалить шатровый сруб, по-видимому, было делом нелегким, то пришлось призывать на помощь жителей соседней деревни. Общими усилиями памятник был повален и лег на землю… Посетив с. Верхняя Тойма, мы узнали, что Георгиевская шатровая церковь начала XVII в. также назначена к разборке. Об этом нами была послана телеграмма в Академию архитектуры».

И вот ночью, переживая звонок Петра Дмитриевича, я думал и о том, что вдруг какая-то злая нечистая рука похитила папку с обмерами Ильинского храма, или, скажем, голицынского дворца 1685 года, шедевра старорусской гражданской архитектуры, что стоял, уже отреставрированный Барановским, в Охотном ряду, или Казанского собора, выходившего некогда на Красную площадь? А вдруг взято и выброшено совсем бесценное, что-то такое, о чем я не знал, и любопытствующее человечество, которому еще предстоит открыть для себя сокровища средневекового русского зодчества, навсегда потеряло единственный след какого-нибудь другого замечательного памятника культуры и истории?

Есть у Петра Дмитриевича и картины, и несколько десятков случайных антикварных вещей. Вспомнилась картина, изображающая руины Лекитского христианского храма VI века, какими они были на 1938 год. Три года перед войной Петр Дмитриевич разыскивал и исследовал памятники кавказской Албании и Азербайджана – храмы, дворцы, крепости в Леките, Куме, Кише, Подаре, Куткамене, Зейзите, Харзре, Талах, Нуке, в десятках других сел и городов, делал эскизы, обмеры, фотографировал и раскапывал, изучая секреты древних зодчих, чтобы сохранить для потомков свидетельства их талантов и мастерства. Живописные руины Лекиты, зафиксированные на полотне, ценны проявленной в красках планировкой древнейшего памятника и дорогими воспоминаниями…

Бережно хранится и большая работа Владимира Маковского «Дьяковское кладбище». Владельцу она дорога не только тем, что это подлинник, изображающий изумительный архитектурный памятник русского каменного зодчества XVI века – храм Иоанна Предтечи. В двадцатые годы Барановский создал и десять лет руководил историко-архитектурным заповедником «Коломенское», в которое по сей день входит и Дьяково. И еще одно глубоко личное и святое – на этом кладбище похоронена мать архитектора… В углу кабинета стоит колонна из Юрьева-Польского резного белого камня, огромный старинный фонарь висит в коридоре, кованый сундук загромождает проход, какие-то сосуды на шкафах и полках. Хозяин ничего не собирал специально – привозил из экспедиций то, что неминуемо должно было погибнуть, или то, что дарили ему для лучшей сохранности.

И вот однажды, когда мы разговорились на любимую нашу тему – о «Слове», он показал мне икону, изображающую на всю доску лес в таком необычном густо-зеленом обилии, что я ахнул. Оказывается, ее подарил архитектору в 1918 году священник того самого монастыря, где был найден единственный список «Слова о полку Игореве». На фоне древес изображался большой, сияющий красками храм со странным, не купольным и не шатровым, ни на что не похожим верхом…

Что и как могли похитить? Живет Барановский за высокими стенами бывшего монастыря, в котором один выход, круглосуточно охраняемый. Своих келий, расположенных в приземистом каменном строении, он почти не покидает по состоянию здоровья. Совсем не видит, но хорошо слышит, а его сестра-погодок, которая ухаживает за ним после кончины Марии Юрьевны, ничего не слышит, но зато у нее отличное для восьмидесятипятилетнего человека зрение, И я знал также, что во входной гнилой двери у них жиденький замочек, который можно открыть отверткой, но я однажды привинтил над ним крепкую цепочку, и снаружи ее не снять. А если старики пошли за пенсией и тут произошло? Кстати, Петр Дмитриевич давно подписал дарственную, завещав государству все, что, у него было, – библиотеку свою и покойной супруги, полностью архив, картины, иконы, вещи музейной кондиции. Произошло, таким образом, хищение государственной собственности?

Утром я был у него. Он ощупкой бродил под приземистыми темными потолками, включал и выключал мой давнишний подарок – аккумуляторный электрический фонарик, перебирал папки на полках, трогал подсвечники на столе, рамки картин на стенах. Итак, пропала кованая братина, кувшин старинной работы и три иконы. Услышав мой потаенно-облегченный вздох, он встрепенулся и с горечью произнес:

– Нет, вы не понимаете, что стряслось!

– Сам факт, конечно… Но как это могло произойти? Вас не было дома? В милицию уже сообщили? Кого-нибудь подозреваете?

– Подождите, подождите! – Он взялся рукой за голову. – Значит, так… Дома мы все время, я уже три недели не выхожу. В милицию сообщил, и с утра следователь приходил, только он, кажется, сразу остыл… Как случилось, не знаю – иначе следователю нечего было бы делать. Никого не подозреваю… Не могу же я подозревать художника-реставратора, вполне интеллигентного человека. Мне порекомендовали его, чтоб он подновил Маковского – за сто лет полотно сделалось как черная сковородка. Он тут и работал, при мне. Еще дольше работал фотомастер – я решил кое-что оставить себе хотя бы в снимках. Этот человек вне подозрений. На днях у меня погас свет, а я на кухне газом грелся, потому что не топили. Не успел позвонить в комендатуру, как являются три электрика. Повозились немного в темноте и просят за починку света пятерку. Я дал, они ушли, и с концом. Позвонил коменданту музея– нет, он никого не посылал, но люди видели каких-то троих на лужайке с бутылкой. Прислали двоих, свет они наладили, а тут испортился телефон – замолчал. Было два телефониста, всю проводку прошли, потом совершенно пьяный прораб явился – он тут начал реставрацию башни и заборы взялся городить вокруг меня. Бросился мне в ноги, еле я его вытолкал. Словами, конечно… Больше никого не было, если не считать нескольких верных друзей, которых я знаю много лет, да и вы их знаете…

Петр Дмитриевич замолчал, а я подумал, что следователю райотдела милиции будет слишком много работы и он едва ли ее станет делать, как надо, потому что пропажа фактически находилась в частном владении, общественную ценность которого надо ему еще доказывать, тем более что три похищенные вещи представляли собой как бы предметы религиозного культа.

– Он всегда лежал у меня вон там, наверху стеллажа, – снова заговорил Петр Дмитриевич, как мне показалось, в полузабытьи и о чем-то малопонятном. – Иногда я поднимался на стул и трогал его: лежит ли? Последний раз трогал с месяц назад. И вот – пусто! Будто душу вынули! Я вам говорил однажды о нем… На Селигере до сих пор его помнят…

Кто это «он»? Петр Дмитриевич явно путал меня с кем-то – никогда и ничего не говорил он мне про Селигер или о том, кого там помнят. Просто старик, наверное, устал от переживаний и ему надо прилечь.

– Вам хорошо бы прилечь, а я пойду.

– Скоро совсем лягу и належусь всласть, – возразил он. – А пока не хочется… Не уходите, мне и так тяжело. А куда вы собрались?

– Может, найдется в Московском уголовном розыске хороший специалист?

– Это – дело. Только и районного следователя бы не обидеть. Пусть немного поработает, а? Однако я уверен – лишь настоящий специалист поможет его найти.

– Петр Дмитриевич, извините, кого это – его?

– Да я же вам говорю – Нила Столбенского!

– Так-так, – пробормотал я.

– Мы как-то рассматривали его на фоне леса, горок и храма. Забыли?

Ах, вот в чем дело! Пропала та самая икона тверского письма, что была подарена Барановскому в Ярославле шестьдесят лет назад!

– Помню, как же! Там еще сосновые стволы с золотым оттенком и мощные кроны с густой, немного условной хвоей – что-то вроде пальмового олиствения.

– Вот-вот. Могучий лес на заднем плане, фантастический храм и крохотная фигурка Нила Столбенского.

– А кто он был такой?

– Отшельник. Из Новгорода. Удалился на Селигер в 1515 году, соорудил келью, вбил в стену два деревянных крюка, оперся на них подмышками и так стоял сутками и годами. На Селигере до сего дня рассказывают, будто местные крестьяне рубили на острове Столбенском лес и подожгли. Огонь дошел до кельи Нила и остановился. Может, икона символически отражала эту легенду, не знаю. Нил прожил на острове ровно сорок лет. Умер 7 декабря 1555 года…

В который раз поразившись его памяти, я спросил:

– А две другие иконы?

– Ну, их не так жалко… Михаил Архангел старинного письма пропал. Зосима и Савватий соловецкие. Эта поценней, потому что они были изображены на фоне архитектурного ансамбля знаменитого монастыря… Но Нил, Нил! Совершенно бесценная вещь…

Петр Дмитриевич воодушевился и самозабвенно продолжал:

– Там же необыкновенный архитектурный памятник написан! Ни крыши, ни куполов, ни шатра! Это мог сделать только гений. До такого удивительного решения, найденного плотниками-тверяками, никто во всем мире не додумался. Что-то от индийских пагод улавливается, и можно бы предположить, что это Афанасий Никитин, первый европеец, побывавший в Индии, привез на родину необычное архитектурное решение, которое оригинальнейшим образом трансформировалось под русским топором в русском дереве. Только Никитин не доехал до Твери, умер по дороге домой. Так что тверской шедевр совершенно самостоятелен и строго локализован в районе Верхней Волги – ничего подобного не сыщешь на Руси! Весь Север в шатрах и маковках… Нет, это правда святая, что наш народ наделен архитектурным гением… Додуматься до такой гениально простой фантазии!

До меня дошло, что Петр Дмитриевич ошибочно предполагает, будто я хорошо знаю, о чем идет речь.

– И вот осталась от Нила Столбенского лишь фотография, – с невыразимой тоской произносит он. – Какое гнусное преступление! Ведь продаст же Нила за поллитру какому-нибудь безграмотному приобретателю или – хуже того – как-то иностранцу сбудет…

– Можно, я взгляну на снимок?

– Отчего же нельзя? – Он поднялся с кресла и начал шарить в бумажных завалах на широком подоконнике. – Где-то здесь…

Глядя прямо перед собой невидящими глазами, развязал тесемочки папки, запустил руку в стопку глянцевой фотобумаги, перебрал пальцами несколько разноформатных снимков и подал мне один из них.

– Вот, пожалуйста. Он?

– Кажется, да. По оригиналу припоминаю этот лес. И храм…

Правда, было что-то явно фантастическое, слишком условное в изображении ступенчатой светло-коричневой горки камней и такого же ступенчатого завершения храма на фоне знакомых деревьев.

– Вы правы – завершение храма вполне фантастично. Да, но эта фантазия – реальность! – воскликнул Петр Дмитриевич.

– Что вы имеете в виду?

– Да ведь на селигерском Столбенском острове стоял храм без крыши в обычном понимании, без куполов и шатра, без «бочек» и «лемеха»! Другой храм этого типа, как я предполагаю, был некогда в Торжке, а третий пока существует в реальности, если не сгорел или не сгнил, я там давно не был.

– Где? – встрепенулся я.

– На озере Вселуг, в Ширковом погосте… Последний и единственный памятник неповторимого тверского архитектурного, можно сказать, стиля XVII века! Когда я его обмерял в 1930 году, он уже был в полуразрушенном состоянии. Ему скоро триста лет.

– Многовато.

– Да. Необычная, простая на первый взгляд, но на самом деле очень сложная конструкция его покрытия надежно защищала основное здание – дожди и снега скатывались, как с гусиных крыльев. Разъять крышу на двадцать четыре крыла, вынести всю ее площадь наружу и разместить по вертикали мог только гениальный зодчий и строитель!

– Не понимаю, – сказал я. – На иконе вроде просто козырек над козырьком…

– Это иконописная условность, изображающая сложнейшее покрытие. И самое поразительное – сооружению невиданной конструкции была придана красота, гармония. Эстетический вкус ни в одной детали не подвел великого безымянного зодчего! Как я горюю, что уже никогда больше не увижу это диво дивное…

– Петр Дмитриевич, извините, но я не способен понять, как это крышу или шатер можно разъять на двадцать пять частей…

– На двадцать четыре.

– …На двадцать четыре части, вывести их куда-то наружу да еще расположить по вертикали. И обойтись без тесаных осиновых дощечек, надежно покрывающих ту же, например, церковь Преображения в Кижах.

– Минутку!

Он поднялся, в несколько быстрых шагов достиг стеллажей, перебрал на ощупь несколько папок, достал одну из них и подал мне.

– Развязывайте! Листайте!.. Листайте дальше… Это все Селигер и Верховолжье.

Пролистнул я несколько рукописных страниц, эскизы, рисунки, увидел пожелтевший снимок какого-то необычного каменного крыльца.

– Крыльцо любопытное…

– А! Это крыльцо Селижарова монастыря, – оживился он. – Волшебство русской архитектуры! Внутри шаровидная стойка, вокруг четыре столба. Видите, облицованный кирпич. Семнадцатый век. А собор стоял с пятнадцатого века! Все было сломано на покрытие дороги. Какая мука – знать это! Я вывез оттуда в Болдино лишь деревянную скульптуру Христа. Замечательная вещь! Поза, ноги, руки, глаза – все живое!.. Листайте дальше. Там где-то должно быть описание той дивной церкви на Вселуге…

Вот! Большие, сложенные вчетверо, кальки. План удивительно симметричного фундамента. Бревенчатый четверик суживается кверху, и с какой стороны ни глянь, в каком разрезе ни возьми, капитальные стены образуют высокие усеченные пирамиды, математически идеальные. Интересно! Сотни, тысячи размеров – диаметры, длины, углы, укосины, зарубы… Окна верхние, окна нижние, стекольчатые оконницы, их размеры в свету… Очень маленькие окна. Но изображения всего храма пока нет. Петр Дмитриевич услышал хруст кальки.

– Как это чудо уцелело – не знаю и не понимаю!.. Такая там жалкая деревенька на отшибе, такой бедный приход…

– Может, памятник сохранился именно потому, что стоял на отшибе? – предположил я. – Пожары, обычные в городах, его не тронули, молнии чудом миновали, а бедные прихожане за два с половиной века не собрались, к счастью, с силами, чтоб его подновить да попутно перестроить во что-нибудь попроще…

– Все может быть… А вот теперь, за кальками, должно идти описание.