Текст книги "Память"

Да, вот оно!.. Освящена в октябре 11 дня 1697 года при благоверном государе Петре Алексеевиче и патриархе Андриане… Пиркова погоста Осташковского уезда Тверской губернии… Описание сделано в 1847 году.

– Читайте! Только помедленней.

Включив диктофон, я начал читать: «Церковь деревянная соснового мачтового леса… Длиною с алтарем восемь сажен и восемь вершков. Шириною пять сажен с аршином и десятью вершками… Стены наверху связаны четырехугольником, на котором утверждена глава… Крашена снаружи желтою и белою красками… Один престол во имя Рождества Иоанна Предтечи…

Пол деревянный, некрашеный… Во всей церкви восемь окон, а именно – вверху пять, внизу три, из них два в алтаре…»

По лицу Петра Дмитриевича я заметил, что он видит этот памятник.

– Крыша! – нетерпеливо потребовал он. – Где там о крыше?

– «Крыша тесовая, из капитальных стен выведенная, состоит из трех ярусов, каждый из них сдвоен в виде четырех треугольников с четырьмя».

– Ну, поняли что-нибудь?

– Нет, – честно признался я. – О крыше, выведенной из капитальных стен, ничего не понял.

Прошу и читателя по этому краткому описанию и нашей беседе с Барановским вообразить себе внешний вид уникального, единственного в мировой архитектуре памятника. Попробуйте-ка на клочке бумажки набросать его контуры. Что за пирамида, что за крыша у вас получается? Не ленитесь, подумайте и порисуйте еще! Особенно я прошу поусердствовать инженеров, конструкторов, строителей, архитекторов, которые никогда не слыхали об этой жемчужине русского деревянного зодчества…

– А вот теперь, – торжественно произнес Петр Дмитриевич, – смотрите последние листы!

Перекинул я налево остатки бумаг и ахнул – передо мной на фотографии воистину явилось чудо! В купах зелени стояло что-то совершенно удивительное – трогательно простое, по-детски незатейливое и несколько даже странное! Легкое, как хрупкий карточный домик, оно заняло своими сбежистыми стенами, маковкой и острыми крыльями не очень много пространства, но так, что исходит от этого прелестного сооружения какая-то необъяснимая притягательная сила, которую талантливый мастер ощутил, конечно, до того, как взялся за топор. Поразительная соразмерность во всем, гармоничность основных форм и деталировка, исполненная художественного такта. Крохотные оконца не могли быть на вершок шире-выше или отблескивать в других местах, длина выносных крыльев и расстояние между ярусами кажутся единственно возможными, колокольня в любом исполнении была бы лишней рядом, поэтому она сделана в виде часовенки-невелички. И никаких украшений, никакого отвлечения от главного, околдовывающего взгляд…

– Узнать бы, кто это построил!..

– Народ русский построил.

Петр Дмитриевич, кажется, ждал, что я еще скажу, а что я мог сказать? Просто смотрел на чудо и дивился ему и чувствовал себя счастливым, оттого что принадлежу народу, создавшему такое. Нет, надо ехать на Селигер и Вселуг…

Статью искусствоведа В. Сергеева, опубликованную в сборнике вскоре после той нашей встречи с П. Д. Барановским, я прочел с увлечением, какого давно не замечал в себе. И не только потому, что в ней были, как и у меня на предыдущих страницах, вполне детективные строки: «Ночной международный поезд остановился на одной из пограничных станций. Перед тем как покинуть территорию нашей страны, его пассажиры проходили обычный таможенный досмотр. Один из иностранных путешественников с досадой смотрел, как из принадлежавших ему по праву вещей была извлечена небольшая икона в тяжелом серебряном окладе. Незаконный «бизнес» не состоялся, и «небольшой русский сувенир», взятый, по словам растерявшегося путешественника, «на память о гостеприимной России», остался на ее действительно гостеприимной территории, а незадачливый бизнесмен эту территорию покинул. Заезжий бизнесмен и его туземные коллеги, ведущие финансовые операции в пригостиничных подворотнях, были, как выяснилось, непроходимыми дилетантами». И далее: «…под темной олифой различилось уникальное, редчайшее по сюжету произведение малоизученной, лишь недавно открытой тверской школы…»

Перевел я дух и начал выхватывать глазом обрывки фраз:

«…открылось авторское изображение XVI века…», «…лес, изображенный в соответствии с эстетикой средневекового искусства отдельными деревьями, там и тут разбросанными по светло-коричневым горкам. Горки – «лещадки» – общепринятый в древности образ земли, пространства…», «…старый монах с седой бородой и серьезным вдохновенным лицом. Он стремительно падает на колени, простирая вперед руки». «Дорого мог бы стоить русской культуре этот, к счастью, не состоявшийся «бизнес»!..

Воистину так, и читатель, быть может, подумал, что нашелся Нил Столбенский? Нет, на иконе, изъятой зоркими таможенниками, изображено всего два дерева в виде пальм, вместо храма стоит большой деревянный крест, означавший, что на его месте будет основан монастырь, а монах – это Савватий Оршинский, коренной тверяк, побывавший в Иерусалиме и по возвращении ставший таким же отшельником, как, например, Герасим Болдинский, и так же, как он, не удостоенный канонизации, хотя надпись на иконе именует Савватия «преподобным». Обитель его стояла на реке Оршине близ Твери…

Мое мысленное дилетантское сравнение двух икон вызвало у меня соблазнительное предположение, что это одно время, одно место и одна школа, та же темпера, приемы, стиль письма, сюжет, полная идентичность многих деталей… Кто был этот мастер? Извините меня, товарищи искусствоведы, что я вламываюсь в вашу епархию – безусловно, интересный вопрос этот, и мои сравнения должны бы стать предметом строгого научного рассмотрения, и В. Сергеев, безусловно, прав, когда пишет о том, что «у каждой иконы своя судьба, подчас ясная, подчас загадочная, что требует серьезных и разносторонних исследований специалистов и становится предметом различных, иногда противоположных научных гипотез и концепций».

…Послушайте же вы, нынешний незаконный обладатель Нила Столбенского! Если вам попадутся на глаза эти строки, молю и заклинаю вас – сделайте святое, благородное, истинно человеческое дело: найдите любой приемлемый для вас способ вернуть государству, народу, науке, искусству нашему икону Нила Столбенского, который нужен не только для пополнения наших знаний о тверской школе живописи XVI века. На этой темной невзрачной доске – единственное иконографическое изображение тверского восьмискатно-трехъярусного храма, неповторимого шедевра русского деревянного зодчества.

Кстати, мое слишком любительское определение этого типа русских храмов не претендует на какую бы то ни было научность, но что мне делать, если сам Игорь Эммануилович Грабарь не знал этого типа, а сам Петр Дмитриевич Барановский не решается дать ему никакого определения?.. Над келейкой, входом в пещеру Савватия Оршинского, условные камни, между прочим, горкой вздымаются в три яруса и плоскостно сдвоенными четырехугольниками! Что это – случайная фантазия живописца? Не знаю. Однако постойте – публикация В. Сергеева содержит еще немало любопытных сведений! Оказывается, на месте креста, изображенного на иконе Савватия Оршинского, был действительно основан монастырь. Что за постройки в нем стояли, мы, наверное, никогда не узнаем, потому что он был упразднен еще в XVIII веке и превращен в приходскую церковь, на месте которой давным-давно пустота. Но вот еще: «Жители Савватьева помнят о человеке, давшем имя их селу. Церковь, построенная над его могилой, до нашего времени не сохранилась, но нам показывают заросшие травой остатки ее фундамента. Один из сельчан хранит у себя дома очень интересную для нас картину – старинный любительский пейзаж села и двух древних (курсив мой. – В. Ч.) церквей посреди него. Охотно разрешив нам сфотографировать картину, владелец и слушать не захотел о продаже ее для музея – это историческая память, и пусть остается здесь, в Савватьеве…»

Мне надо непременно увидеть эту «очень интересную» картину! Не знаю, чем она заинтересовала первооткрывателей, но я-то, быть может, совершенно безосновательно и наивно мечтаю увидеть на ней яруса сказочных крыльев… Что ж, хорошо, к Селигеру и Вселугу прибавилось еще Савватьево! «Но послушай, – шепнул мне ленивый бес подступающей старости, – можно же не ехать, а просто найти в Москве автора статьи да посмотреть у него фотографию!» – «Звонить надо, разыскивать, – сказал я сатане. – Вдруг он в отпуске или длительной командировке, иконы ищет… Проще съездить, это же совсем рядом. И оригинал увижу». – «Ну, как знаешь, – промямлил дьявол. – А то позвони да спроси, купола или шатры над теми церквушками, и сразу все станет ясно». Послушался я беса – разыскал автора статьи по телефону, и знаток русского иконописного искусства Валерий Николаевич Сергеев сказал, что над селом Савватьевым высились купола…

Было бы, конечно, слишком, если б даже маленькие открытия делались по телефону! Но неужто, все еще думалось мне, из ста пятидесяти двух церквей, существовавших, как свидетельствует Иван Кирилов, в Тверском уезде по описи 1710 года, не было ни одной восьмискатно-трехъярусной? В Савватьево все равно придется ехать, потому что там стояла еще церковь над могилой Савватия Оршинского и сохранились «заросшие травой остатки ее фундамента». Может, в нем есть что-то общее с фундаментом церкви Ширкова погоста? А вдруг ушли в землю и не успели догнить нижние венцы? И если они идут вверх на сужение, то капитальные стены были у этой церкви пирамидальными, прикрыть которые можно было только выносными ярусными скатами!..

Итак, никакого открытия не состоялось, открылись только чрезмерно дилетантские подступы к нему да несколько расширились представления о культурном прошлом Верховолжья. Но какова судьба единственной, дожившей до XX века восьмискатно-трехъярусной церкви Рождества Иоанна Предтечи в Ширковом погосте на Вселуге? В той папке Петра Дмитриевича Барановского я наткнулся на публикацию 1894 года, где рассказывалось, что уже тогда она была ветхой, «с темно-зеленым и совершенно выцветшим куполом». В 1930 году архитектор застал ее, как он сам написал, «в полуразрушенном состоянии». Надо бы взглянуть, что с него сейчас! Неужто и это диво дивное исчезло, как исчез св. Илья Выйского погоста, церкви села Савватьева и Оршина монастыря, превеликое множество памятников народного зодчества Севера?

У меня есть справка о маршруте П. Д. Барановского по архитектурным памятникам Севера в 1920 году. Вот одно место из нее:

«Н. Корельский монастырь, Ненокса, Лисеостров, Уйма, Лявля, Утостров, Холмогоры, Панилово, Кривое, Ракулы, Сийокий монастырь, Челмохта, Зачачье, Хаврогоры, Моржегорье, Репаново, Березник, Осипово, Корбала, Ростовское, Конецгорье, Кургоминье, Гулгас, Топса, Троица, Сельцо, Заостровье, Телегово, Черевково, Циозеро, Белая и др.». Интересно это «и др.», а также позднейшее горькое примечание: «На 1950 г. этих памятн. не сохр.». Недавно прочел в газете, как в последнее время охраняются и восстанавливаются по Северу уцелевшие памятники русского деревянного зодчества и… как сгорают они от молний. Неужели так уж трудно и без газетной подсказки прежде всего установить на них громоотводы?..

– Правда, во многих случаях не помогает ни молниезащита, ни значительные средства, отпускаемые на реставрацию, ни начавшиеся работы по восстановлению памятников. Как защититься не от огня небесного, а от земного, пущенного преступной рукой? Как спасти памятник не от гнили природной, а от гнили людской? Реставраторы, бывает, и молниеотводы установят, и лесами уже окружат средневековую постройку, а она сгорает или сгнивает. Вот несколько примеров последних лет по Архангельской области. Погибли в огне прекрасная Климентьевская церковь Пияльского погоста, построенная в 1685 году, и первоклассный памятник в селе Туряасово (1795 год), рухнула Никольская церковь (1693 год) в селе Астафьево, погибли из-за нерасторопности реставраторов ее ровесницы в селах Вазенцы и Рато-Наволок… Если не принять срочных и действенных мер, та же судьба ждет множество замечательных образцов деревянного зодчества по всему Русскому Северу. А ведь их эстетическая и общекультурная ценность с годами возрастает и скоро станет ценностью валютной…

И зачем ехать на Вселуг, шепнул мне тот же бес, если памятник в Ширковом погосте тоже «не сохр.»? Расстроиться, погневаться, разразиться статьей?.. Написал я знакомому калининскому писателю Петру Дудочкину, природолюбу и краеведу. И вот радость! Он присылает мне письмо, сообщив, что недавно побывал на Вселуге. Несказанная красавица Ширкова погоста обрела новую жизнь, почти полностью восстановлена и уже манит издалека своими двадцатью четырьмя белыми крыльями. Большую свежую фотографию я повесил перед столом, время от времени даю глазам отдых на ней, накапливая нетерпенье перед поездкой на Селигер и Вселуг…

Спешу сообщить читателю нечто сенсационное. П. Д. Барановский, обладая тончайшей историко-архитектурной интуицией, предполагал, что памятник Ширкова погоста не был единственным, а лишь единственно уцелевшим образцом оригинальной школы тверского деревянного зодчества. Мои любительские поиски ни к чему не привели. И вот однажды, спустя несколько лет после того, как все предыдущее было написано и напечатано, я раскрыл свежий номер «Правды» и замер – на клише внизу четвертой газетной полосы был изображен необыкновенный храм! Та же устремленность к небу, те же выносные крылья, только над ними три куполочка да еще крылья над притвором, и, значит, памятник этот был конструктивно намного сложнее. Что это такое, откуда? Читаю. Опубликовал заметку и снимок ленинградский доктор исторических наук А. Кирпичников. Оказывается, в 1664 году по России до Москвы проехал в составе голландского посольства путешественник и географ Николай Витсен, будущий бургомистр Амстердама, деятель Ост-Индской компании, автор первой опубликованной карты Сибири. Он оставил также описание Новгорода, Пскова, Торжка, Твери, Москвы с рисунками и пояснениями. Рукопись дневника нашлась в Парижской национальной библиотеке, недавно опубликована, а подлинники одиннадцати рисунков обнаружились в Вене, и австрийские ученые любезно передали их фотокопии нашим специалистам. Двухметровой длины панорама Новгорода, который Н. Витсен сравнивал с Лондоном, открыла ученым некоторые подробности его планировки, в Пскове путешественник сделал рисунок нехарактерной для местного зодчества шатровой церкви, был поражен Псковским кремлем, оборонительной системой Москвы, а в Торжке нарисовал многоярусный храм, удививший его своей необычной архитектурой («Правда» от 20 мая 1983 года).

…Верхневолжье. По ледовым дорогам его начала орда свой отход в степь ранней весной 1238 года.

Любое решение или поступок на войне – результат выбора между необходимостью победить и возможностью уцелеть. В покоренных городах Руси орда не оставляла ни гарнизонов, говоря по-современному, комендантов, и вот все войско скопилось в районе озера Селигер. Субудай размышлял. Он принес жертву великому богу войны Сульдэ всех людей последнего непокорного города и весь полон, а сейчас, за эту ночь, надо было принимать важнейшее решение – какой дорогой идти к степи?

Великий хан не простит ему гибели брата, младшего сына Темучина, ссор между Бури, Гуюком и внуком Темучина сыном Джучи. Главная задача победившего, но погибшего войска состояла теперь в том, чтобы сохранить на пути в степь чингизидов с их добычей. Нужно идти по возможности вместе – только тогда чингизидов сберегут недреманное око, опыт, осторожная мудрость и великие воинские доблести Субудая.

Последние сообщения тыловой разведки говорили о том, что по всей стране урусов стучат топоры. Новую встречу с таким количеством топоров, что повыбивал из рук врагов Бурундай на Сити, сабли воинов Субудая еще выдержат, но сколько останется потом сабель у чингизидов? Урусский топор в этой лесной стране может стать куда более грозным оружием, чем сабля или меч. Вспомнилось, как сотня его воинов из маленького, взятого общим пятидневным штурмом городка урусов, где всем коням не хватило корма, бросилась с пленным проводником в нетронутое лестное селение и не вернулась. Субудай подумал было, что они стороной обошли обоз внука Темучина сына Джучи, миновали дебрями сторожевые заслоны и ускакали, как зайцы, в бескрайнюю степь. Однако разведка вскоре донесла, что увидела в большом и свежем древесном завале воинов с рассеченными головами и закаменевших от мороза коней с переломанными ногами. Он послал три карательные сотни, чтобы примерно наказать жителей этого жалкого селеньица, только оно было пустым – ни скотины, ни фуража, ни людей, а снега, валившие тогда день и ночь, перемели следы. Воины погрелись у горящих жилищ и вернулись ни с чем, потеряв среди древесных завалов еще несколько добрых коней.

Скорей, скорей отсюда, пока снега не пропитались водой! Конь незаменим в степи, но он не может преодолеть даже небольшую какую-нибудь версту, низину, если снег осел и просырел.

Каким путем остатки грабительского войска вернулись в степь вожделенных южных просторов, где солнце уже растопило снега на взгорках и даже вызеленило их кое-где молодой травкой, было – в какую сторону ни пойди – около тысячи километров сегодняшним счетом, но в старину расстояния исчисляли временем, нужным для их преодоления, что было практичней, потому как сразу, одной мерой учитывались особенности и состояние пути, средство и способ передвижения, тяжесть груза, препятствия и пора года.

Мне кажется, не случайно наш язык произвел слова «дорога» и «дороговизна» от одного корня, и, должно быть, изучающие русский иностранцы, встретив словосочетание «дорога дорога», думают, что это опечатка, пока не расставят семантические ударения. Нам из века в век – при наших-то расстояниях, климате, пересеченности и сырости низинных пространств – недоставало сил, чтобы поддерживать в хорошем состоянии даже летние дороги, которые, чуть отклонись в сторону от городов, были неготовыми, как обобщенно и просто названы они в «Слове о полку Игореве». Вспомним также, что даже на степном юге воинам Игоря пришлось за неимением других средств гатить в начале мая какие-то болота трофеями…

А вот другие документальные – из века в век – свидетельства о состоянии наших дорог. Почти тысячелетие назад один юноша-курянин среди лета доехал с купцами из родного города до Киева, преодолевая в день всего по двадцать три версты. Через семь лет после того как Субудай решал, какой маршрут в степь ему выбрать, эмиссар папы римского Плано Карпини затратил на сто двадцать верст от того же Киева до Канева целых шесть дней, то есть ехал еще медленнее, чем добирался из Курска будущий преподобный Феодосии. Спустя двести лет другой путешественник, венецианец Иосафато Барбаро, сказал о наших летних лесных дорогах: «Летом в России никто не отваживается на дальний путь по причине большой грязи и множества мошек, порождаемых окрестными лесами, почти вовсе необитаемыми». И в степях, и в лесах дожди превращали овраги и речушки в непреодолимые препятствия, а болотца и луговые низины в «грязи непроходимыя», как писал с летней дороги еще через двести лет царь Алексей Михайлович, который оставил тогда повозки и «перебрался на вьюки». Спустя еще два века дороги Новгородской, Тверской и Московской губерний, по свидетельству авторов «Полного географического описания нашего Отечества», все еще находились «в довольно-таки первобытном состоянии». Труд тот был, кстати, посвящен памяти А. С. Пушкина, который близко и подробно знал эти дороги, мечтательно-пророчески написав:

 
Когда, благому просвещенью
Отдвинем более границ,
Со временем (по расчисленью
Философических таблиц,
Лет чрез пятьсот) дороги верно
У нас изменятся безмерно:
Шоссе, Россию здесь и тут
Соединив, пересекут;
Мосты чугунные чрез воды
Шагнут широкою дугой;
Раздвинем горы; под водой
Пророем дерзостные своды…
 

Время, однако, поускорилось – есть уже сегодня и шоссе, и мосты, и метро, и горы кое-где раздвинуты. Но в отдаленных местах Валдая, как и всего Нечерноземья, еще и сегодня пути-дороги таковы, что водители мощных грузовиков не рискуют кое-где ехать из одного села в другое без цепей.

Русские дороги летом захламлялись и зарастали, прерывались пожарами, сгнившими мостами на бесчисленных реках и притопшими гатями на болотах, петляли да кружили, подчиняясь рельефу, и недаром лишь былинным богатырям было под силу прокладывать прямоезжие пути. Осень с ее затяжными дождями даже предотвращала войны, и у меня немало выписок из летописей разных веков о том, как войска, «распутье деля», останавливались, «лют бо бяще путь», и ждали, «егда ледово встанут», либо возвращались из-за ранних и обильных – «коневи до черева» и «человеку в пазуху» – снегов.

Подытожим. В древности, средневековье и в новое время летом, осенью и зимой ездили люди на телегах, санях или верхом русскими дорогами, но пути эти были многотрудны, длительны, опасны и нередко сопровождались человеческими жертвами, о чем не единожды упоминают предания и первые наши историки. Нет в летописях только ни одного упоминания о благополучных путешествиях и походах весенних, потому что в эту пору года никаких дорог не было, а половодье, так же как и осенняя распутица, не раз властно пресекало даже военные действия. Вспомню хотя бы два таких случая, что приключились незадолго до событий на Селигерском пути. Весной 1226 года двинулся было на Киевскую Русь король венгерский, но, как сообщает Ипатьевская летопись, «Днепроу же наводнившюся, не могоша перейти». Правда, тут надо сделать поправку на описку переписчика – в протографе означился, конечно, не Днепр с Киевом, стоящим на высоком, незатопляемом, доступном с запада берегу, а Днестр, но сути дела это не меняет. А за три года до первого нашествия орды вешние воды прервали русский поход в литовские земли: «Весне же бывши, поидоста на Ятвязе и приидоста к Берестью реками наводнившимися, и не возмогоста ити на Ятвязе».

Субудай знал, что страна урусов лежит в глубоких болотах, меж которых скоро потекут по разным сторонам света бесчисленные потоки воды; он тут останется навек с уцелевшими воинами, добычей и внуками Темучина, если не примет единственно правильное решение – срочно уносить ноги. Он-то, Субудай, бросил бы эти тяжелые тюки с южными шелками и западными сукнами, пышные, занимающие много места меха, но внук Темучина сын Джучи мечтает удивить степь богатой добычей, да и воины, которым достались кожаные турсуки павших, не захотят без особого приказа расстаться с законным итогом войны, свидетельством их верности заветам Темучина. Пусть, однако, вьючат и ткани, и меха вместе с украшениями для женщин, кубками для мужчин и разноцветными камнями, добытыми саблями в краснокаменных, белокаменных и деревянных жилищах, что построили урусы для своих тощих богов, изображенных на пестрых досках, которые так хорошо горят и греют, если ими кормить костер. Такие богатые и причудливые храмы из природного камня Субудай встречал только перед Железными Воротами в горах гурджиев, но воины-ровесники рассказывали ему, будто в Индии, куда они ходили с разведкой, жилища тамошних многоруких каменных и костяных богов еще причудливее, богаче и полны сверкающих твердых каменьев…

Субудай в этом тяжелом походе начал ненавидеть ровесников, Если молодые бросались в город, чтобы скорей добыть женщину, что Субудай перестал понимать, потому что во времена Темучина воин должен был прежде всего найти корм для коня, то эти, поседевшие в походах, как он сам, лезли даже в горящие жилища, чтобы набить турсук всем, что попадет под руку, – поношенной одеждой и обувью, простыми кожаными поясами, полуоблезлыми звериными шкурами, деревянной посудой. Только в последнем городе урусов по его, Субудая, приказу, малейшее нарушение коего специальные сотни наказывали немедленной смертью, все кинулись гасить горящие строения с зерном. И еще не кончилась эта непривычная работа, когда он увидел среди тлеющих бревен отвратительную сцену. Какой-то старый ойрат или кипчак, что когда-то был воином, вылез из земляной ямы с добычей и начал трясущимися руками сматывать с тяжелой деревянной палки урусскую ткань. Старая и согбенная урусская женщина взялась вырывать ткань из рук добытчика и оказалась сильнее. Субудай повелел сломать спины обоим…

Скорей в степь! Субудай знал, что многие скоро побросают добычу – высшей ценностью станут зерно, сухая трава и конь, способный нести хотя бы хозяина. Старый воитель с тревогой отмечал, как быстро слабнут выносливые монгольские кони. В селениях на пути к этому большому озеру почти не было фуража, и кони немного подкормились лишь на озерных берегах, где урусы жили кучнее. Но стоило разведке углубиться в узкие речные долины, ведущие к великому богатому городу, как селения поредели. По берегам этих долин стенами стояли темные непроезжие леса, в которых не было никакого корма, кроме голых веток, а разведчики, доскакавшие до широких речных пойм, сообщили, что леса расступились, но у безлюдных урусских селений совсем нет куч сухой травы.

Любознательный Читатель. Новогородцы на дальних подступах к городу сожгли запасы сена и соломы, а сами скрылись в лесах?

– Мы можем говорить об этом более или менее уверенно – жители долины Полы и других здешних рек и речек, конечно, заранее узнали о приближении орды, только я сомневаюсь, чтобы по тем местам вообще могли стоять в марте стога или скирды. Член-корреспондент АН СССР, доктор исторических наук В. Янин писал в одной из своих научно-популярных статей: «…дендрохронологические материалы раскопок Новгорода свидетельствуют, что на 1237–1239 годы приходится один из значительных пиков угнетения древесины, из-за неблагоприятных погодных условий в эти годы кольца прироста древесины были ненормально малыми. А значит, можно уверенно предположить и общий недород сельскохозяйственных культур, в том числе всех видов кормов». Новгородцы всегда ввозили хлеб, и есть свидетельства постоянной бескормицы на этой земле, особенно к концу зимы. В той же статье В. Янин приводит сведения, относящиеся к первой половине XIX века! «По недостатку сена, необходимого для содержания мелкого скота, лошадей к весне уже кормят так называемою сечкою. Рогатый же скот обыкновенно в продолжение всей зимы довольствуется яровою соломою, изредка приправляемой овсяной подсыпкой. Сено дают коровам только несколько дней в году после теления, и то понемногу». И, мне кажется, те, кто непомерно преувеличивает численность орды Бату – Субудая, просто не задумывались над простым вопросом: чем кормили бы степняки свои сотни тысяч коней в заснеженных русских лесах, особенно на подступах к Новгороду?..

Субудай уже считал не тумены, а сотни. Он приказал умертвить ослабевших рабов, послал вперед разведку с проводниками и толпу сильных урусов, уцелевших при штурме и питающихся кониной, чтобы искали и чистили тропу, назначил в хвост каравана заслон, и по указке его кнута первая сотня взяла протоптанный Бурундаем след.

Любознательный Читатель. Куда же, в каком направлении?

– Ответ на этот важный вопрос помог бы рассеять множество исторических недоразумений, увидеть путаницу, разнотолки и ошибки в бесчисленных описаниях давнего лихолетья, расстаться с некоторыми наивными представлениями, застрявшими в нашей памяти с младых, как говорится, ногтей. Помню, меня поразило в юности, что В. Ян, написавший тысячи страниц о нашествии орды на Русь, ни одной из них не посвятил ключевому событию весны 1238 года – двухнедельной обороне Торжка.

– Как же он сумел обойтись без этого?

– Попытаемся понять. Штурм был начат сравнительно небольшими силами 22 февраля. Отряд Бурундая долго пробирался на большак от Сити и 4 марта, накануне взятия Торжка, еще находился в Ширенском лесу, где в тот день был убит Василько ростовский. А в примечаниях к своей «Истории Российской» Татищев, подсчитывая число павших городов, уточняет, что «Торжок же и Тверь не в феврале, но в марте взяты». Следовательно, третий крупный отряд штурмовал Тверь, и оба эти города какой-то срок сражались одновременно. История почему-то не сохранила никаких подробностей обороны Твери, но несомненно, что и ее осада была тоже очень трудной и длительной. Торжок орда взяла только тогда, когда к нему, хранящему самую важную добычу – зерно, подтянулись со «множеством плена» войска врага, идущие южным направлением от Твери. И вот В. Ян, исходя из неверного положения, будто у Батыя была гигантская армия в четыреста тысяч, и не умея объяснить затяжную двухнедельную осаду столь подавляющими силами врага, допускает недопустимое, будто от Игнача креста орда возвращалась в степь через Торжок, Тверь, Волок Ламский, Дмитров и какие-то еще «другие города», которые были взяты ими на обратном пути. Вот как об этом говорится в романе: «Татарское войско несколькими потоками двинулось из урусской земли назад в Кипчакские степи. По пути татары захватывали и уничтожали города, грабили и сжигали села, убивали жителей. Были разрушены Торжок, Тверь, Волок, Дмитров и другие города…» Между тем Дмитров и Волок Ламский пали еще в феврале! У Татищева они даже названы прежде городов «другой стороны» – Городца, Костромы, Ростова, Ярославля, и в обратном порядке, означающем последовательный и еще наступительный маршрут к Новгороду – Дмитров, Волок, Тверь, и лишь после того, как сказано, что татары «попустошиша всю землю до Галича Меряского и Торжка», после описания битвы на Сити, следует рассказ о торжокской обороне. Кстати, о возрастающем сопротивлении орде говорит не только героическая оборона Торжка и не менее, быть может, отчаянная защита Твери, но и тот факт, что Галич Меряский, самый северный город, до которого доскакали отряды Бурундая, согласно мнению В. Татищева, возможно, «взят, не был». И, как знать, не лежит ли где-нибудь на чердаке или за божницей старого северного или сибирского дома неизвестная науке летопись, в которой есть страничка или хотя бы несколько строк, посвященных обороне Галича Меряского, Твери и, быть может, Березовского Рядка? И нет ли в ней хоть какого-нибудь намека на маршрут орды от озера Селигер?

– Но, собственно, зачем нам нужно знать этот маршрут?

– Не проследив исхода орды из Руси весной 1238 года, мы не сможем понять финала ее первого грабительского набега, загадки семинедельной обороны Козельска.

– Однако как понять Субудая, семь недель штурмовавшего Козельск, этот ничем не примечательный, но еще более «злой», чем Торжок, лесной городок? От него же было совсем близко до степи! И вообще, как Субудай оказался в такой удаленности от основного маршрута, как очутился вдруг под Козельском?