Текст книги "В садах Эдема"

Карандаши у Лизаньки «паскые» (простые) и «цвекные».

– Ки шко! (ты что!) – закричала она, когда я машинально взял мандариновую корочку из кучки, которую она, играясь, сложила на диване. – Ки шко!.. Она хэ гаячая!.. (она же горячая) Она хэ в печи ихава!.. (лежала)

Рассматриваем картинки.

– Ок! (вот) – говорит, удивляясь, Лиза. – На кукую зку похохэ! (на кукурузку похоже)

И, воспламеняясь, уже кричит:

– А помнихъ, мы кукую зку сабиваи? (кукурузку собирали)

– Где, душа моя?

– В пое сабиваи!.. (в поле собирали)… И в юкзак скавы… ва… ва…

– Складывали, – подсказываю я, и она с облегчением кивает.

Сидит на горшочке. Тут «приходит» кукла Катя и пытается стащить с него Лизаньку. Увы, не получается.

– Не получается, – жалобно «говорит» кукла Катя.

С доброжелательным любопытством проследив за усилиями куклы Кати, Лизанька отвечает с сочувствием:

– Пакамухко я тихолая и бахая… (тяжёлая и большая)

Звук «х» у неё глубокий, с тенью звука «г», как в малороссийском наречии.

– А я? – наивно «спрашивает» кукла Катя.

Лиза даже наклоняется к ней:

– А ки маенькая. Пуськ мегвег п’идёк и миня скащит… (пусть медведь придёт и меня стащит).

05.01.84

Дочитал «Трагедии и стихотворения» Хомякова. Драматурга в нём Пушкин не признавал, но несколько раз отозвался о его «прекрасных стихах». Об успехе «Ермака» на театре Пушкин обмолвился: ««Ермак» А. С. Хомякова есть более произведение лирическое, чем драматическое. Успехом своим оно обязано прекрасным стихам, коими оно писано». Позднее сказал ещё определённее: «Идеализированный «Ермак», лирическое произведение пылкого юношеского вдохновения, не есть произведение драматическое. В нем всё чуждо нашим нравам и духу, всё, даже самая очаровательная прелесть поэзии».

Гоголь назвал Хомякова и Веневитинова людьми, «не рождёнными для поэзии», но чьи одарённые души не могли не отозваться на поэтический пафос времени.

Мне кажется, что и у того, и у другого есть несомненные удачи – даже в «Самозванце», и уж тем более в стихах. Например, «В альбом сестре»:

 
Когда с душою умиленной
Ты к небу взор возводишь свой,
Не за себя мольбы смиренной
Ты тихо шепчешь звук святой;
Но светлыми полна мечтами,
Паришь ты мыслью над звездами,
Огнем пылаешь неземным
И на печали, на желанья
Глядишь как юный серафим,
Бессмертный, полный состраданья,
Но чуждый бедствиям земным.
 

Это – из ранних; далее его муза только хорошеет; любопытно, что свои лучшие плоды она приносит поэту после смерти Пушкина: «России», «К детям», «Ещё об нём» (sic!), «По прочтении псалма»… И хотя он сам о себе говорил, что «…мои стихи, когда хороши, держатся мыслью, т. е. прозатор /прозаик/ везде проглядывает и, следовательно, должен, наконец, задушить стихотворца», место Хомякова в пантеоне русской поэзии неоспоримо. По крайней мере, в моём представлении.

15.01.84

Вчера вечером Оля написала письмо Танечке Щукиной:

«…Когда нам с Лизанькой приходится выбраться в свет – в больницу, например, или вот третьего дня навещали двух больных старушек, наших бывших соседок (неверующих) – я прихожу домой с таким тяжёлым сердцем от пустоты и бессмысленности текущей мимо жизни. Особенно тягостно смотреть на детей, ангельскими голосками произносящих ругательства. И, вообще, откуда эта дикая интонация в их общении друг с другом?

Одна отрада – посидеть вечером, перед сном, за чаем с Володей на кухне и вспомнить вас, милых. Какими благородными, чистыми, грациозными видятся нам ваши лица! Разве им место в уличной толпе? Я никак не могу привыкнуть к этой общей холодной грубости, и с годами она мне всё мучительней и тяжелей.

С мамой нашей – слава Богу! – мы живём пока спокойно; без особенной теплоты, но и без ссор. Несколько раз, правда, пришлось объясниться по поводу того, что Лизанька молится перед едой и после, но объяснились очень мирно и кротко. Я молюсь о ней каждый день и прошу также и ваших молитв о заблудшей душе. Володя очень спокоен в отношениях с мамой, я просто удивляюсь ему, а он говорит, что его умудрила пастушеская жизнь…»

Утром с Олечкою были у ранней обедни; к поздней свозили Лизаньку – причастили. После обеда ездил в библиотеку, где просидел за Хомяковым до половины пятого. Потом втроём (и с санками) сходили в погреб за картошкой. И вот уже десятый час!..

21.01.84

Опять потеплело. Крещенье (в четверг) только отметилось недолгим морозцем до -15°. Оля с Лизанькою ездили за «великой агиасмой», я работал.

Ночью Олечка написала письмо Саше:

«…В Ботаническом саду мы ни разу не были с тех пор, как побывали там с тобою, хотя всегда вспоминаем об этом, когда проезжаем мимо. Если Самара не оставила тебе мрачных воспоминаний, мы всегда будем рады видеть тебя у нас и ещё раз совершить подобную прогулку, тем более что весна не за горами.

С мамой мы живём пока, слава Богу, мирно. Стараемся смирять себя – и Господь смиряет её сердце. Все беды, большие и малые, от гордости. Как начнёшь вглядываться в свои поступки – везде найдёшь её. В прошлое воскресенье меня тронули до слёз слова из Апостола: «Несите тяготы друг друга». И немощи, и несовершенства друг друга надо нести со смирением и любовью.

…Володя устроился на неудачную работу. И замерзает, и устаёт, и себе не принадлежит. Я всё уговариваю его поискать что-либо другое, а он упрямится…

Меня здесь, в городе, часто посещает чувство тревоги… Деревенской безмятежности не осталось и следа…»

24.01.84

Уже три дня стоят морозы (до -18°). Я только что пришёл с работы, и Оля мне рассказала: Лизанька вдруг запела частушку.

– Нехорошо, Лизанька, – сказала изумлённая маминька. – Не пой больше эту песенку.

– А потиму?

– Это нехорошая песенка.

– А бабухка поёк!

– Бабушка пусть поёт, а ты не пой.

Лизанька подумала и решила, что с бабушкой она будет петь плохие песни, а с маминькой «хаохие».

– Нет, – настаивала маминька. – Плохие совсем не нужно петь.

Задумалась маленькая девочка и оправдывающим голоском сказала, что бабушка же «стаинькая», она все песни хорошие забыла, а вот маминькая – «новенькая», она ещё помнит хорошие песни.

– Вот и договорились, – с удовольствием говорю я.

– Га! – кричит Лизанька, прыгает на диване и протягивает ко мне ручки. – Отесська, паги сюга на минукочку!

– Что такое, душа моя?

– Вазьми миня на учки!

01.02.84

В воскресенье втроём были у ранней обедни: Лизанька нечаянно проснулась первой и, увидев, что мы собираемся в храм, стала проситься с нами. Олечка не хотела – столько возни! – но я посоветовал взять, и мы не пожалели. Лиза вела себя достойно, и о. Иоанн Филёв приобщил её частичкой.

После храма мы расстались – любезные мои поехали домой, я – в библиотеку. Дочитал Хомякова и принялся было за выписки, но тут подошла Лена К-ская (мы не виделись, наверное, года три). Она всё ещё не замужем, по-прежнему преподаёт таджикам и вскоре защищает кандидатскую. О нас я рассказал скупо и в общих словах: живём-с, слава Богу…

Вечером были в гостях у Маши: как самозабвенно играла Лизанька с их Катею!

Вчера тоже был в библиотеке – вечером, после работы (переписывал Хомякова). Как-то не успеваю упомянуть, что Олечка беременна, и роды уже в Июле. Надо бы куда-нибудь её пристроить, чтобы получить «декретные».

Мы немного горюем: Лизанька время от времени жалуется на животик, и хирург сказал, что у неё грыжка и необходима операция; «надо молиться» – с сокрушением говорит Олечка.

Такая рассудительная девочка! Вчера, приехав из библиотеки (в половине 10-го), я взялся поиграть с нею и сказал – «от избытка чувств»:

– Ах ты, моя пузатенькая девочка!

– Пузякинькая непавийно, – забормотала Лиза, перекладывая кубики, – не нага как гаваить – не павийно, нага гаваить поньненькая.

Я научил её присказкам:

– Ни бюго, а чуго (не блюдо, а чудо).

– Попыка не пыка (попытка – не пытка).

– Во всех кы, Г’уханька, наягах хаоха! (во всех ты, Душенька, нарядах хороша)

05.02.84

Удачный день – отпустили на обед; работы было мало, но делали длинные концы, и я слегка промёрз в кузове.

Лизанька на кухне:

– А ктё нозик съямав?

– Бабушка, наверное, – рассеянно отвечает Оля.

– Нек! Эко отесинька!

Правда, это я его сломал.

– Верно, Лизанька, – говорю, – это я…

– Акой кы неукъюзый! – смеётся она.

Вчера мы причащали её за поздней обедней.

10.02.84

Пришёл сегодня домой в половине 3-го, принёс деньги – 112 руб. (+70 в аванс)… Милые мои «вкушали» дневной сон; мой осторожный стукоток разбудил не только Олю, но и Лизаньку. Я вошёл – комната наша пуста и светла; на диване – раскрытая книга (Поселянин), это читала и уснула потом Олечка; в кроватке, смяв одеяло, сидит Лизанька. Улыбнулась мне, увидев, склонила головку набок и вновь замерла, уставив задумчивый взор в пустоту – просыпается…

Вчера вечером она ушиблась – прыгала на мне перед сном и упала, ударившись верхней губкой о край диванной боковой стенки. Я окаменел, услышав глухой удар и – через несколько мгновений – плач Лизаньки. Позвал Олю. Она уже и так спешила к нам. Отняла у меня рыдающую девочку, спросила спокойно: «Что случилось?» – и ровным, ласковым голосом в минуту «заговорила» отчаянный Лизанькин плач.

Когда она в восторге и хочет пошалить, поёт непонятную песенку. Кривя губки и смеясь, выводит:

– Чиська-вуська-чизгагуська!

Но вообще-то говорит чисто. Маминька:

– Расскажи, Лизанька, как сок в магазине спит.

Лиза смеётся:

– Он спик в букыхках и банках, он спик и пох’юпывает!

Оля застала её за безобразием – половой тряпкой Лизанька старательно протирала стёкла в книжном шкафу.

– Лизанька! – возмущённо воскликнула Оля. – Что ты делаешь? Нельзя!

Лиза вздрогнула от окрика и скривила губки:

– Кы миня испугава…

И сердито:

– Кы попугай, покамухко кы миня испугава!

Мне Олечка сказала:

– Как поражает меня это «зрение корней»!

12.02.84, воскресенье

Были с Олечкою у ранней обедни; Лизаньку не повезли, показалось – холодно. После завтрака, побаловавшись с Лизанькой, съездил в библиотеку. Сходили в гости к Наташе, и вот печальный вечер – завтра на работу… Олечка хлопочет на кухне, Лизанька с нею, слышу – лопочет:

– Вихъ (видишь), акой он… (какой)

– Нет, – на что-то отвечает Оля, – от сока не заболеешь.

– Нек? – переспрашивает маленькая девочка. – Га?

Беседуют…

Прогуливались нынче во дворе в ожидании, когда выйдет маминька, и увидели мальчика, сосредоточенно гоняющего шайбу у крыльца соседнего подъезда.

– А пайгём, – сказала Лизанька, – пасмок’им, хко он деваек… (что он делает)

– Пойдём, посмотрим…

– Чиво эко? Чёйненькое? (чёрненькое)

– Это… хм… это такой кружочек…

– К’ухочик?.. Нек, эко не к’ухочик!

– Ну, шайба это, Лизанька! – поправляюсь я, заранее отчаиваясь объяснить ей, что такое «шайба». Но она переходит к другому предмету:

– А чиво он в уках дегхык? (а что он в руках держит)

– Это клюшка, – уже без увёрток отвечаю я.

– К’юхка… – запоминает она.

Оля вышла, мы тронулись в путь; Лизанька ехала на санках и всё что-то бормотала вполголоса. И вдруг рассмеялась.

– Что ты, Лизанька? – с любопытством остановился я.

– Сё перепукала! – отвечала она, смеясь. – Перепукала вогу…

– Что за «вогу»? – не понял я.

– Ну, вогу!.. А нага вогу!

– Ага, «воду»! – догадался я. Выходит, «на досуге», в санках, она размышляла о падежах. – Но где ты увидела воду?

– Чиво? – теперь не поняла она меня. – Чиво кы гаваих?

Едва ли мы объяснимся, подумал я, и мы поехали далее.

На прогулке заинтересовалась трамвайными остановками: какие они бывают?

– Зелёные, – перечислял я, – красные, жёлтые…

Она вдумчиво повторяла: «Хоккые…» И с любопытством:

– А чёйние?

– Чёрные? Нет, чёрных не бывает.

– А потиму?

– Видишь ли, это… печальный цвет, а людям нравятся цвета весёлые.

Она помолчала и сказала твёрдо:

– А мне н’авится печайный.

Дома – я позвал Олю из кухни, где она мыла посуду, но маминька не слышала и не откликалась. Лизанька вступилась:

– У ниё в канике вога хумит (у неё в кранике вода шумит), и нитиго не свыхно (и ничего не слышно)…

Дочитываю «Kleiste Werke» (1-й том); немецкое чтение у меня хромает – за полтора месяца прочитал только Гофмана «Märchen und Erzählungen» да «Хронику Воробьиного переулка» Раабе. Из русских книг наиболее существенны «Источник живой воды» об отце Иоанне Кронштадтском, «Пушкин в жизни» Вересаева (я не слыхал ни одного доброго отзыва об этой книге, но чтение, разумеется, захватывающее, несмотря на тенденцию к «ничтожности» – все судят Пушкина… Но не только почитатели – даже неприятели Пушкина открывают в нём какую-нибудь разительную и яркую черту, и всё отступает вдаль, когда на страницах является сам Пушкин; хотя и на него ложится тень стараний Вересаева, и я как-то с трудом улавливаю ту чистоту, которая покоряет меня в чтении Пушкина… Как быть с гением? Нет ни этики такой, ни этикета. Какое одиночество!)

Последние – роман Лафонтена «Бланка и Минна» и «Семирамида» Хомякова. Роман пустоват, но писан с живостью. В «Записках о всемирной истории» сотни любопытных замечаний, читал с наслаждением и бессилием всё это усвоить, запомнить, а уж тем более выписать. Не могу сказать, насколько этот труд близок научной истине, но взгляд Хомякова всегда поразительно неожиданен, угол зрения и даже данные вообще вне поля нашего образования, эта система мышления – просто иной цивилизации. И это захватывающе интересно.

13.02.84, около полуночи

Спит Олечка, спит Лизанька, уткнувшись личиком в решётку своей кроватки и прижав кулачки к подбородку… Прошлой ночью она проснулась в половине 4-го утра, громко плакала, требовала просфорочек «из всех баночек», гомонила, пока не поднялась бабушка, забрала капризницу у Оли и унесла её к себе. Там всхлипывания постепенно затихли. Я пытался спать и не вмешивался. Понедельник у меня – тяжёлый день. Но зато этот вечер был довольно весел. Я пришёл с работы в 5-ом часу, играл с Лизою; после ужина пошли с нею гулять, купили соку, катались с горки. Укладывать маленькую девочку начали в 9 часов. Что за милый ритуал! Сначала – умываться. И каждый вечер она предварительно плачет: «Не хочу!» Потом, уже помолившись, в рубашечке, с разрешения маминьки пляшет на диване под песню собственного сочинения: «Все танцуют босиком!» Звучит это так: «Се канцуюк бисиком!» Впрочем, сегодня она впервые сказала «басиком».

Нашёл листочек, на котором мною записано: «зиези, по зиезям» – «железы», так она раньше называла рельсы: мол, трамваи ездят «по зиезям»; теперь говорит «ейсы».

Часто просит то у меня, то у Оли:

– Я хачу фикагафии с кабой по смок’еть… Пагажди, я каб’еточки все убеу (значит, играла Олиной сумочкой с лекарствами)… А застигнуть никак не магу… сям застёгивай сюмку… Я ухэ (уже) пава… пава… вину застигнува… Я пакамухко с’ябень кая… (слабенькая)

Что-то ей рассказывал – видимо, о Толстом:

– А паком?

– Потом он умер.

– Умей… А патиму?

– Ну, что «почему»? Смертный человек… Все умирают, Лизанька.

– И мы ум’ём, – назидательно сказала вдруг она. – Вок пас’егний гок (вот последний год), а паком ум’ём и бугим у Госьпага…

17.02.84

На Сретенье погода нахмурилась, впервые – с Крещенья – задул южный ветер, сильно потеплело. Сегодня день вновь был солнечный, но уже не морозно зимний, а по-весеннему тёплый. И сейчас время к полночи, а за окном -5°.

Подбрасывал Лизаньку на ночь, она ахала, счастливо распахивая глазки, и я сказал:

– Ах ты, казак!

– Нек! – закричала она, размахивая ручками в полёте. – Нек, непвавийно!.. Не казяк, а казячка!

Олечка написала письмо Жене Д., я оставил себе копию, но какое-то оно неточное, и вписывать его сюда не хочу. Оля редко пишет, и контакт с листом бумаги теряется.

Я почему-то очень устал в эту неделю.

А прошлой ночью мне снились Арийцы, Агуро-Маздао, богиня Деркето и ещё многое из хомяковского калейдоскопа.

20.02.84, час пополуночи

Вечером были у нас гости – Маша и Юра со своею Катенькою. Выпили бутылку сухого вина, поговорили. Нас с Олею глубоко поразило их желание отдать Катю в детский сад – без всякой нудящей причины.

– Зачем? – изумлённо спросил я. – Для чего?

– Ну, а что она всё одна да одна? – сказала Маша. – Будет общаться…

Но, кажется, наше искреннее изумление всё-таки её смутило.

Оля ответила на письмо Танечки, в котором она обещает навестить нас:

«…Но почему же так нескоро? Приезжайте! Чугунов тоже обещает навестить нас и тоже медлит, зато пишет нам длинные хорошие письма…

Мы, слава Богу, здоровы. Только Лизанька наша время от времени жалуется на животик – у неё, оказывается, грыжка от рождения. В больнице нам сказали, что нужно явиться на операцию 4-го Июня, т. е. на другой день по исполнении трёх лет. Мы не знаем, что и делать. Лизаньку в больнице одну я не представляю. Мы всё молимся о ней и просим и ваших молитв.

Моя же летняя болезнь, от которой и все мы страдали, прошла чудесным образом – по молитве перед Казанской иконой Божией Матери и нашим домашним Распятием… Но как редко даётся нам такое состояние души, в котором молитва может быть услышана.

Недавно мы были у отца Иоанна. Он принял нас хорошо, взял ваш телефон, чуть ли не в тот же вечер собирался позвонить. Он к вам очень привязан и относится с самым горячим участием ко всему, что вас касается. У них опять прибавилось семейство – и детей теперь у них девять человек.

…Обещанную книжечку из Лизанькиных речений Володя ещё не составил. Он очень устаёт на работе, особенно в середине месяца. Мы об этом часто думаем, но ни на что решиться не можем…»

21.02.84

Сегодня Лиза была наказана – постояла в углу. После примирения, сидя у Оли на коленях, взволнованно говорила:

– Кага кы миня наказываех, я не виху, шко кы моя маминька (когда ты меня наказываешь, я не вижу, что ты моя маминька). У кибя акое гозьное ицо (у тебя такое грозное лицо).

Оля записала за нею:

«Лизанька так нежна и послушна последние три дня, что я не устаю радоваться и умиляться на неё.

В воскресенье утром, когда мы были на службе, она рассказывала наклонившейся к ней бабушке, что Господь всё сотворил – и травку, и птичек. А вечером я слышала, как она уговаривала Машину Катеньку вместе помолиться.

Сегодня мы были у Наташи, и её Людочка удивила меня своим мирным и тихим настроением. Я взяла её на колени и сказала:

– Какая ты, Людочка, сегодня хорошая!.. Правда, Лизанька?

Лизанька кивнула и, раскачиваясь на маленьком стульчике, заметила:

– А быва пахая! (была плохая)

– Почему?

– Очень сийно китява (сильно кричала).

Когда мы собрались уходить, Людочка поцеловала Лизаньку и сказала:

– Лизанька, слушайся маму.

– А кы с’ухайся свою маминьку, – ответила Лизанька, делая ударение на слове „свою”.

Перед сном Лизанька всё жаловалась на животик. Я так запечалилась этим, что, качая кроватку, всё думала о Лизанькиной болезни, и мысли мои от непроницаемости и растерянности вдруг вылились в молитву о Лизанькином исцелении, в сокрушение о своём неверии и неблагодарности. Лизанька лежала тихо-тихо в кроватке, и я думала, что она уже уснула. Но вдруг она подняла головку от подушки и позвала меня.

– Что, Лизанька? – наклонилась я к ней.

Сонным голосочком она сказала:

– Пупотек пеестав боеть… (пупочек перестал болеть)

Меня это так поразило. Я зашептала ей на ушко:

– Это Господь тебя исцеляет. Я всё время молюсь о тебе.

– Ну, катяй, катяй (качай)… – пробормотала она и тут же уснула».

23.02.84, пятый час утра

Вечером заигрался с Лизою, и она меня так полюбила, что попросила лечь с нею; разумеется, мы уснули втроём, и я проснулся только час назад. Не знаю, что делать – то ли спать ложиться, то ли уже окончательно вставать. На работе устаю до изумления – может, это весна так действует? По вечерам просто борюсь с сонливостью. В библиотеку езжу редко, и целая неделя ушла у меня на то, чтобы сделать выписки из 2-ой части «Семирамиды».

Кроме того, прочитаны «Великая реформа» и «Der Papst aus Osten» о современном папе из поляков (было любопытно узнать о треволнениях католической церкви; о политических заботах нашей Церкви я почти ничего достоверного не знаю – только из разговоров на московских кухнях; впечатление таково, что этот папа сопротивляется усилиям превратить Церковь в демократическую говорильню, что весьма похвально – на первый взгляд).

Юбилейный, 1911-го года, сборник статей о «великой реформе» написан сплошь либералами; ну, и народ – кажется, они и рождаются с кислыми физиономиями; в действиях власти, в государственной и хозяйственной жизни видят только негатив; всё плохо – без них… Они ещё не знают, что через шесть лет им будет дана возможность «поруководить».

Реформы Александра Освободителя – это настоящая революция в жизни России. И никем ещё её последствия не рассмотрены и не исследованы – хотя бы в общих и крупных чертах (экономический взлёт, обнищание значительной части крестьянства, рост богатства и – одновременно – оппозиционных до радикальности настроений). По крайней мере, мне таких работ не попадалось.

На прогулке: Оля, от избытка чувств, потянулась поцеловать маленькую девочку, которая сидела у меня на руках, и, поцеловав, сказала:

– Ах, не расти больше, Лизанька! будь такой всегда!

– А хто хэ бугек книхки зёськие (взрослые) чикать? – возразила Лиза.

А перед сном лежали на диване, разговаривали, смеялись, Лиза была с нами ласкова и приветлива. Гляжу: улыбаясь, похлопывает Олю по спине своею маленькою ручкою. Я в этом жесте угадываю полноту удовольствия.

– Твоя маминька? – спрашиваю с улыбкой.

Кивает:

– Моя.

– И моя тоже…

Она отрывается от Оли и говорит назидательно, строго на меня глядя:

– Эко моя маминька, а квоя Оечка, Ойга…

И деньги кончаются.

24.02.84

Был тяжёлый день, поздно пришёл домой, но всё-таки прогулялись – в магазин, где Оля купила Лизаньке премилую рубашечку. На обратном пути мы с Лизою задержались на площадке перед домом – на четверть часика, пока маминька раздевается и раскладывает покупки. За это время Лиза вся вывалялась в снегу, проехала с горки на животе (что обычно не разрешается), бегала в заснеженном «огороде» (так она назвала – и теперь и мы зовём – огороженную во дворе площадку для хоккея) и предлагала мне, хохоча без причины:

– Гавай бегать и пагать! (падать)

Перед сном – играем на диване.

– Гавай, кы бугех мегвег, а я – котёнок? Гавай?

Я рычу, в ответ она тихо и нежно мяукает.

– Кто тут мяукает? – грозно спрашиваю я.

– Эко я, котёночик…

– Ты что – меня не боишься?

– Нек… – но на всякий случай она обнимает меня за шею и прижимает к себе.

Я рычу тихонько, тоном выше. Лизанька растроганно мяукает и просит:

– Мегвег, не пугай миня…

Маминька смотрит на нас с умилением:

– Ах, какой медведь у тебя, Лизанька! Хороший!

– Он учной, – сообщает та доверительно.

– Ручной? Почему?

– Пакамухко он ычит…

Мы смеёмся, Оля изумлённо качает головой:

– Ай да Лизанька!

Лиза с любопытством переводит взгляд с Олечки на меня, с меня на Олечку и, оценив наш интерес, предлагает:

– Гавай запихэм! (давай запишем)

03.03.84

На прогулке – облазили все соседственные сугробы, переменили варежки, и Лиза сказала:

– Пайгём на го’ку?

– На какую горку?

– На бахую.

– А санки возьмём?

– Нек. Мы на кактонку сягем и пае-егим!..

– Что ж, пошли. Только я не знаю, где эта большая горка.

– А я кибе покаху.

– Ну-с, куда идти? Показывай.

– Куга, вон куга – управляла Лиза варежкой, сидя у меня на руках. – Куга, в маочный магазинь…

– Ты что – знаешь, где молочный магазин?

Она кивнула:

– Кам маочный магазинь, паком х’ебный, а паком овочной. Маако п’адаю к (молоко продают) и х’еб… – она запнулась и тут же выправилась, – и овочи…

– Хм, всё верно. А где же горка? Там нет никакой горки.

– Есь. Го’ка сзяди… Пойдёх п’ямо, паком нап’аво, паком наево, и кам бугек го’ка…

Я вспомнил: да, правильно, есть горка. И Лиза с поразительной точностью обрисовала маршрут к ней. Но покататься нам не удалось: на горке стаял весь лёд и внизу, вместо ледяной дорожки, стояли полузамёрзшие лужи. Лизанька полазала по железному покрытию, раза два спросила: «А где мама?» – и направилась домой: «Сё. Нагуяась…»

Но возле дома ещё в охотку погоняла снежный камешек, смеясь и падая от смеха, когда промахивалась.

Я, в азарте игры, выкрикнул было жаргонное: «Промазала!» – но милая моя девочка проигнорировала неприличное моё замечание и, воскликнув «п’омахнувась!», упала от смеха на грязную дорожку.

И уже у самой двери, когда Оля на мой звонок отворяла дверь, вдруг стала рассказывать о «девочке Сене». Эта «девочка Сена» загадочно и неожиданно появилась в её воображении несколько дней назад, уже обзавелась различными атрибутами и даже уже играла с Лизанькою – «кага вы ухли в магазин, а я на гойке какаась (на горке каталась) с девочкой Сеной». Живёт «девочка Сена» почему-то в Суздале (у нас, по-моему, есть пара открыток с видами Суздаля).

Увидела, как я смачиваю руки одеколоном: «А мне?» Капнул и ей. Растёрла, понюхала ладошку и засмеялась:

– А помних? помних – мы нюхаи учки и пагаи (падали)?

Было такое, помню.

– А пайгём исё побауемся? И бугем пагать!

Идём на диван. Я нюхаю её ладошку, морщусь от сильного запаха, чихаю и падаю на спину. Она тоже нюхает, забавно морщится и, задирая ножки, плюхается рядом:

– Ай! от сийного запаха пагаю! – пытается подняться, но от смеха снова падает на спину. – Ой, никак ни вскану!.. Смехно!.. Ни магу вскать!

Обиженная, надулась, отвернулась.

– Лиза, я же нечаянно!

– Нек. Чаянно.

Утешаю её настольной лампой:

– Посмотри на стенку, Лизанька! Посмотри… Видишь? У-у, голова какая!.. А вот раз – и нет головы. Раз – и вот она.

– Смок’и! смок’и! – кричит и Лизанька. – У, гавава!

– Откуда, как ты думаешь, взялась эта голова на стенке?

– Ок свека! – торжествующе говорит она.

– Запишу, – бормочу я. – Разговорилась… Ишь!

Лизанька заботливо подвигает мне лампу:

– Шкобы кибе винно быво…

Пока я пишу, прикладывает карандаш к носу:

– Как Буакино с оськ’им к’ювом…

Купали её сегодня – какая она худенькая стала! Растёт?

4.03.84, Прощёное воскресенье

Утром было -10°; к ранней обедне поехали втроём (проспали бы, если б не Лизанька); маленькую девочку причастили – с частицею. На завтрак я наделал блинов и поехал в библиотеку. Оля с Лизанькою пошли в гости к Наташе – без санок, о чём потом пожалела:

– Всё, более с Лизанькою никуда не пойду – спина болит…

Да, пора быть поосторожнее – вторая половина беременности, поноси-ка трёхлетнюю девочку на руках!

Я в библиотеке прочитал более ста страниц 3-ей части «Записок» Хомякова, позевал, несколько раз вздремнул над книгою и решил ехать домой. Оля как раз собиралась на чин прощения. Мы с Лизанькою выехали часом позже – без Оли процесс одевания становится отчаянным преодолением неразрешимых проблем – и встретили маминьку уже идущей от храма… И вот – завтра на работу. Господи, какая неохота!

07.03.84

В честь поста, наверное, неделя удалась лёгкой – вчера я пришёл с работы в 2 часа, сегодня – ещё и часу не было. Но в библиотеку не поехал… Что-то ленив я нынче стал.

Собираемся на прогулку.

– Что, Олечка, целы кожаные сапожки? – спрашиваю я.

– Нет, порвались, – отвечает она, – надо бы в мастерскую отдать.

– Куга? – вмешивается Лиза.

– В мастерскую, – объясняет Олечка, – там дядя сапожник работает, у него и машинка специальная есть – сапожки зашивает…

– Сапагная, га? Сапагная махынка?

Пьём вместе сок.

– Налей мне, Лизанька.

Отливает из своего стакана. Я пью – она смотрит, улыбаясь:

– Поннавийся сёк?

– Вкусно!

– А! Вкусьно! – смеётся она и тоже пьёт. – И мне вкусьно!

Едим сухарики.

– Са солем, га?

– С солью, – поправляю я. Это у неё из деревни ещё – такие вольности в склонении я заметил в речах Сашеньки и Леночки. Диалектное?

Попросила слепить медведя из пластилина.

– Вот ушки, вот голова, – леплю я.

– А где апки навиху (лапки наверху)? – ворчит она, отстраняется и говорит немного манерно. – Какой ск’анный (странный) мегвег у кибя!

Утром:

– А куга кы?

– На работу. На работу, душа моя.

– А бабухка не пойгёт на абоку?

– Нет, бабушка отдыхает.

– А кы потиму не агыхаех?

– Ну, бабушка старенькая…

– А кы новинький? – и смотрит пристально. – Га?

Я смеюсь и соглашаюсь.

– А бабухка не совсем стаинькая, – защищающим тоном говорит Лизанька, – совсем стаинькие с к’юхкой (с клюшкой) ходюк… – и неожиданно смеётся, – топ-топ-топ! И п’ямо в суг’ёб!

Это – рассказывает Олечка – она однажды на улице видела, как старенькая бабушка на улице нечаянно зашла в сугроб.

– Маминька не пойгёт на абоку, – продолжает Лизанька, – и я не пойгу. Пакамухка кы абочий, а мы гамахние (домашние).

Это уже Олины уроки. Мы смеёмся, и Олечка опять рассказывает, что иногда Лиза говорит, что у неё тоже есть работа – на диванчике, что у неё легче работать, чем у отесиньки, у него «зёсько» (жёстко), а у Лизаньки мягко – пусть отесинька у неё лучше работает.

Лиза тоже слушает всё это, кивает головой в подтверждение и повторяет:

– А?.. Пайгём у миня абокать?

– Что ж, ты и денежки мне платить будешь?

– Какие? – не понимает Лизанька.

– Желательно – большие…

Смотрит, соображая, и отвечает честно:

– Не зьнаю…

Перед сном Лизанька прикладывается к иконкам (стоя на письменном столе – Оля придерживает её за спинку). Взяв образ св. Ольги, старательно целует его и что-то долго шепчет. Потом, приподнимаясь на цыпочки, ставит икону на полку. Олечка спрашивает:

– Лизанька, что ты говорила княгине Ольге?

– Свякая Ойга, спаси маминьку, отесиньку… и миня, и бабухку.

Всё-таки печалью веет от этих страниц – бежит, бежит время… (уж не из Марка ли Аврелия эта моя печаль? читаю на немецком, и прямо тоска берёт).

10.03.84

Вчера причастили Лизаньку – за литургией Преждеосвящённых Даров, сегодня причастились сами. Слава Богу!

14.03.84

Пришла пора и искушениям: Олечка нынче опять имела брань с матерью из-за Лизаньки – мол, губим ребёнка (Лиза играла «в молитвы»). Повторяется прошлогодняя история. Я повздыхал и пошёл разговаривать: увы, стена! «Надо бежать!» – твердит Олечка. Съездили к батюшке, он советует терпеть.

Вот Олины записи о Лизаньке:

– Я готовьюсь печи куичи!

– Лиза, почему ты сняла сапожки?

– Я мегвег. У миня оскые кохти (острые когти), я могу сапохки п’огыявить! (продырявить)

Собираемся в магазин, я мечусь озабоченно. Лиза подпрыгивает, смеётся:

– Азвесеись!.. (развеселись)… В Самаю пайгём!.. (в Самару пойдём)

А вот мои:

Оля, как-то искусно сложив бумажку, вырезала Лизаньке стрекозу (очень похоже). Но Лиза показывает мне на вырезанный узор на листе и говорит:

– Эко съег (след) ак скеказы… (от стрекозы)

А комарик, которого Оля вырезала следом, так Лизе понравился, что она носила его гулять, засунув в варежку. Пришли домой, снимаем варежки. Скомканный комарик падает на пол. Лизанька, присев, поднимает:

– Вихъ, какой он бегненький! (бедненький)

На кухне (маминька готовит обед – пшённую кашу):

– А я пхэно (пшено) кухаю!

Играет в «лифк»:

– Пасяхыи!.. (пассажиры)… Сягитесь!.. (садитесь)… Би-би!.. Пасахыи!