Текст книги "В садах Эдема"

При этом, однако ж, ещё долго удерживались в разных местах остатки прежнего владения, признанного верховною властью под названием чёрных волостей, т. е. таких земель, которые не составляли ничьей личной собственности и которыми, по старине, владели водворённые на них жители.

Отношения вотчинников и помещиков к поселянам, которых они застали на земле, были весьма немногосложны: они ограничивались сборами разного рода и, обыкновенно, судом и расправою. Личная, весьма слабая зависимость поселян от вотчинников и помещиков истекала из зависимости поселян, как подданных, от представителей верховной власти и органов её – служилых людей. Как лично-свободные, крестьяне могли переходить с места на место; этого права у них никто не оспаривал; но мы не видим частых переходов, потому что не было поводов, не было крайней для них нужды покидать земли, которых никто у них не отнимал и в пользовании которыми никто их не тревожил.

Между тем усвоение земель подвигалось быстро, и поместная система развивалась в широких размерах. Иначе и быть не могло в те времена, когда раздача земель, заменяя денежное жалование, представляла почти единственный способ вознаграждения за государственную и частную службу. Все потребности быстро возраставшего государства удовлетворялись с земли… По мере возвышения требований правительства изыскивались и изощрялись средства к извлечению из земли возможно большей прибыли. Таковых средств, при тогдашних обстоятельствах, было два: умножение народонаселения привлечением крестьян и возвышение их повинностей. Правда, что одно другому противоречило, ибо крестьяне приманивались обещанием льгот, а увеличение требований пугало их и подавало повод к опустению дворов; но оба средства совпадали друг с другом в конечных своих последствиях, и действие их на быт простого народа было одинаково. Они постепенно ослабляли прежнюю историческую связь земледельца с землёю, приучали его к бродячей жизни и подрывали оседлость… Таким образом частые переходы с места на место вошли в обычай и получили законную форму» (Юрьев день! – ну, а дальше – понятно).

08.02.85.

У Иванушки прорезался зубик! То-то он так плохо в последние ночи спал (как-то мы по очереди укачивали его более трёх часов). У Лизы зубки появились лишь на 11-ом месяце.

А Лизаньке мы всё книжки покупаем, у неё уже своя библиотечка (сегодня купил стихотворения Пушкина, Толстого А., «Кавказского пленника» Л. Толстого и «Героя нашего времени»). Наиболее излюбленное чтение сейчас для неё – «Три медведя» А. Толстого, читали уже раз десять. Какая она милая и нежная девочка! Говорит:

– А Иванушка лучше всех!

– Это почему?

– Потому что он маленький.

Я как-то скаламбурил, а теперь Лизанька повторяет:

– Почему говорят «кухня»? От слова «кухать»!

Хотя сама всё чаще выговаривает «ш».

Записываю «Лествицу»… Мы читали её несколько лет назад, но тогда у нас шли горячие споры об аскетике, и игумен горы Синайской являлся нам, скорее, «камнем претыкания» и «яблоком раздора». Теперь всё иначе. Правда, Олечка, как и тогда, проливает над книгою сладкие слёзы – то восторга, то умиления, то обличение «оружием проходит её сердце» – но теперь у нас равные вдохновения… Я порою не верю глазам своим: ведь это VI век! Преподобный Иоанн Лествичник:

«…от новоначальных послушников Бог не ищет молитвы без парения. Поэтому не скорби, будучи расхищаем мыслями, но благодушествуй и непрестанно воззывай ум ко вниманию; ибо никогда не быть расхищаему мыслями свойственно одному Ангелу…

Иное есть смирение кающихся, исполненное сетования; иное зазрение совести ещё согрешающих; и иное – блаженное и богатое – смирение которое особым Божиим действием вселяется в совершенных… Признак же второго состоит в совершенном терпении бесчестий…

Начало блаженного незлобия – сносить бесчестия, хотя с огорчением и болезнию души. Средина – пребывать в оных беспечально. Конец же оного, если только оно имеет конец, – принимать поношения, как похвалы. Да радуется первый; да возмогает второй; блажен о Господе и да ликует третий.

…Если бы ты увидел кого-нибудь согрешающего даже при самом исходе души из тела, то и тогда не осуждай его; ибо суд Божий неизвестен людям. Некоторые явно впадали в великие согрешения, но большие добродетели совершали втайне; и те, которые любили осмеивать их, обманулись, гонясь за дымом и не видя солнца.

…Послушайте меня, послушайте, злые судии чужих деяний: если истинно то, как в самом деле истинно, что имже судом судите, судят вам (Мф. 7,6) – то, конечно, за какие грехи осудим ближнего, телесные или душевные, в те впадём сами; иначе и не бывает.

…С новоначальными телесные падения случаются обыкновенно от наслаждения снедями; со средними оне бывают от высокоумия и от той же причины, как и с новоначальными; но с приближающимися к совершенству оне случаются только от осуждения ближних.

…Есть в нас некая смерть и погибель падения, которую мы всегда с собою и в себе носим, а наиболее в юности. Но погибель сию я не дерзнул предать писанию, потому что руку мою удержал сказавший: бываемая отай от некоторых срамно есть и глаголати, и писати, и слышати.

…Склонные к сладострастию часто бывают сострадательны и милостивы, скоры на слёзы и ласковы; но пекущиеся о чистоте не бывают таковы.

…Бесчувственный есть безумный мудрец… беседует о врачевании язвы, а между тем беспрестанно чешет и растравляет её; жалуется на болезнь и не отстанет от вредных для него снедей; молится о своём избавлении от страсти и тотчас исполняет её на самом деле… О смерти любомудрствует, а живёт как бессмертный… Читает слово против тщеславия и самым чтением тщеславится… Хвалит молитву и бегает от неё, как от бича…

…Иное дело – сокрушение сердца; другое дело – самопознание; а ещё иное – смирение.

Сокрушение происходит от грехопадения. Падающий сокрушается и, хотя бездерзновенен, однако с похвальным бесстыдством предстоит на молитве, как разбитый, на жезл надежды опираясь и отгоняя пса отчаяния…

Рассуждение в новоначальных есть истинное познание своего устроения душевного; в средних оно есть умное чувство, которое непогрешительно различает истинно доброе от естественного и от того, что противно доброму; в совершенных же рассуждение есть находящийся в них духовный разум, дарованный Божественным просвещением…»

Его «Слово о целомудрии» похоже на поэму – здесь, кажется, даже переводчик забыл о своём важном косноязычии. Вот, о своей смертной плоти поёт древний инок:

«Она и друг мой, она и враг мой; она помощница моя, она же и соперница моя; моя заступница и предательница. Когда я угождаю ей, она вооружается против меня. Изнуряю ли её, изнемогает / лучше: изнемогаю сам/. Упокоиваю ли её, бесчинствует. Обременяю ли, не терпит. Если я опечалю её, то сам буду крайне бедствовать. Если поражу её, то не с кем будет приобретать добродетели. И отвращаюсь от неё, и объемлю её. Какое это во мне таинство?.. Как я сам себе и враг, и друг? Скажи мне, супруга моя – естество моё…»

Оля записала:

– Маминька, а зачем Господь посылает болезни?

– Для очищения.

– А если человек чист?

(Скорее всего, Лизанька сказала «чиск» или «чиский»).

– Из всех людей одну только Богородицу зовут Чистою…

11.02.85

Ходили с Лизанькою на детскую кухню – морозно (-18°) и солнечно, с ветерком. Лиза дня три сидела дома, отвыкла от зимы и морщилась, чуть не плача:

– Отесинька, на меня ветер гует! Прямо на щёчки!

Я занимал её разговорами, отвлекая. Она прислушивалась, личико разглаживалось, хотя кудрявая прядь по-прежнему взлетала над чистым лобиком. И разошлась, разрумянилась. Попыталась прокатиться на валенках по дорожке – упала. Встав, сказала:

– А помнишь, перег зимой льду было!..

Всё меня поразило в этой фразе: интонационное построение смысла, и ясное и чёткое «льду».

Зашли в книжный магазин:

– А што написано на большой карточке?

На пластмассовой табличке официальная надпись «Закрыто».

– Такими большими буквами, а?

– Давай вместе прочитаем?

– Давай!

– Какая первая буква?

– «З»…

– А вторая?

– «а»…

И не дожидаясь вопроса:

– «За…»

Я подсказал ей только две буквы: «р» – перед которой она всегда останавливается в смущении, ибо плохо её произносит, и «ы». Две последние буквы она прочитала, не возвращаясь к началу слова – торопясь, сложила в слог и закончила:

– За-кры-то… А на другой стороне, наверное, написано «от-кры-то»?

Сообразила! Я расхохотался на весь магазин. На нас заозирались.

По дороге домой пыталась снова прокатиться на валеночках. Не всегда получалось:

– Потому что снег, – сказала с сожалением. – А у меня всё равно коньки!

Эту тему я знаю чуть ли не наизусть.

– Где же они? Что-то я их не вижу.

– А их не видно! Они же волшебные.

– Волшебные? – удивляюсь я. – Откуда у тебя волшебные коньки?

– Мне великан подарил, – со значением на слове «великан» отвечает Лизанька и покачивает головою.

– Великан? – продолжаю удивляться я. – А где ты его нашла?

– В пещере, – важно отвечает она и тут же оживляется. – Помнишь, я в пещеру лазила? Мальчики вырыли снежную пещеру, а я лазила.

– Помню. Но разве там был великан?

– Там был великан! Это его пещера. Он там живёт.

– А он большой?

– Большо-о-ой, – тянет она.

– Больше меня?

– Больше, – с убеждением говорит Лизанька и смотрит на меня, как бы примеривая. – Он – как девочка Сена. Они же чуть не до Луны!

– Как же он поместился в такой маленькой пещере?

– Она же длинная… – начинает объяснять она, но такое объяснение не устраивает и её. Вскрикивает:

– А там комната была!

– Что? – не понимаю я.

– Комната там была. Больша-ая!

– Ну, и что ты делала в гостях у великана?

– Ничего, – пожимает она плечами. – Погостила и ушла.

До дома ещё далеко, и такой короткий сюжет меня не устраивает.

– Но ты же поздоровалась с ним?

В последние дни учу её здороваться. Привычки у неё ещё нет, поэтому она растерянно говорит:

– Да…

Но тут же оживает, с лукавым выражением пригибается, как бы входя в пещеру, и, ступая на цыпочках, говорит театрально:

– Здравствуй, великан!

– А он?

– Здравствуй, Лизанька! – изображает она великана (почему-то тонким голоском).

– А потом?

– А потом пошли на кухню и пили чай.

Что и говорить, жизненное наблюдение, вплоть до «пошли на кухню».

– А как он дал тебе волшебные коньки?

– Я попросила… – и, углубляясь в своё воображение, говорит с туманной полуулыбкой. – У него там большая комната… и у стены стоит большой ящик… Там много-много разных…

Я жду слова «вещей», но она неожиданно заканчивает:

– …Приступочек!

И сама смеётся. Слово «уступ» она услыхала от меня минут 10 назад и вот – воспользовалась. Но я понимаю, о чём идёт речь.

– Там были и коньки?

– Да, там были коньки… Я попросила… – и тут она начинает говорить жалобным голосом. – Великан, великан! дай мне, пожазу… позажу… по-жа-луй-ста, коньки!.. Он выписал и дал мне.

«Выписываем» мы детское питание – каждый месяц в поликлинике.

– Но зачем ему свои коньки выписывать? – смеюсь я.

– Потому что никак не вынешь, если не выпишешь, – это туманное объяснение она, тем не менее, произносит поучающим тоном.

– Щедрый великан, – говорю я с признательностью. – Не сходить ли нам к нему в гости?

– Нельзя, – с сожалением отвечает она. – Его увезли. Пещеру увезли. Взяли, – она размахивает ручками, – большую лопату и раз-раз! погрузили на машину. А великан – топ, топ! – забрался в кузов… Сел около пещеры и поехал! поехал!

– Жаль… Далеко он поехал?

– Не знаю, – она пожимает было плечиком, но тут же вспоминает и снова поднимает ко мне румяное, весёлое личико, возбуждённое морозцем, быстрой ходьбой и интересным разговором. – В Сузгаль! Конечно, в Сузгаль!

И добавляет, словно это очевиднейшее дело:

– Куда же ему ехать, как не в Сузгаль! Это же далеко-далеко, почти на конце улицы!

– Далеко, – соглашаюсь я. – Что ж, он теперь и жить там будет?

– Он там теперь всегда жить будет, – вздыхает Лизанька.

– А летом? – спрашиваю я, рассчитывая огорошить её известием, что пещера растает.

– И летом… Потому что там снег никогда не тает.

– Хм. Вот так Суздаль. А травка там растёт?

– Да.

– А лето?

– Лета не бывает.

– Э, не складно! Раз лета не бывает, то и травки не бывает.

– Нет, бывает… – задумывается она, но придумать не может. – Бывает…

Мы уже пришли, и я говорю:

– Странный город это – Суздаль!

– Странный, – соглашается она и веселеет. – Это очень странный город!

13.02.85, собор Трёх святителей

После очередного тома Людвига Тика и прозы Жуковского я добрался, наконец, до Житий святых. Месяц «Август», любопытное примечание:

«Становясь на строго определённую историческую позицию, должно заметить, что 1-го Августа православною Церковью совершаются два торжества, различные по своему происхождению: 1) происхождение Честного и Животворящего Креста Господня и 2) празднество Всемилостивому Спасу и Пресвятой Богородице… по причине болезней, весьма часто бывавших в Августе /Азия-с!/, издревле утвердился в Константинополе обычай износить честное древо Креста на дороги и улицы для освящения мест и в предотвращение болезней /т. е. «происхождение» означает просто «прохождение по улицам»/. Накануне, 31-го Июля, износя его из царской сокровищницы, полагали на святой трапезе великой церкви (т. е. св. Софии). С настоящего дня и далее до Успения Богородицы, творя литии по всему городу, предлагали его потом народу для поклонения. Это и есть предъисхождение честного Креста…

Этот обычай, в соединении с другим обычаем Константинополя – освящать в придворной церкви воду первого числа каждого месяца /в Генваре – 6-го, в Сентябре – 14-го/, и послужил основанием праздника в честь святого и животворящего Креста и торжественного освящения воды на источниках, которое совершается 1-го Августа /в России служба Кресту появляется в XIV–XV вв. с введением Иерусалимского Устава/…

Празднество Всемилостивому Спасу и Пресвятой Богородице установлено в Греции и России около 1168 года в память знамений от честных икон Спасителя и Богоматери во время сражений греческого царя Мануила (1143–1180) с сарацинами и князя Русского Андрея Боголюбского с болгарами в 1164 году».

Я выписал ещё несколько примечаний исторического характера: о причине Маккавейских войн, об Эфесе, о первых лаврах («ряд келлий, окружённых оградой»), о книгах «Лимонарь» и «Синаксарь» (синаксис – собрание) – и целый эпизод из жития преп. Пимена Великого («… говорю вам, что если вы увидите что и очами своими, не давайте тому веры», т. е. не так легко верьте греху ближнего).

Вчера перед сном говорю ей:

– Может, песенку споём?

– Давай споём, – и смотрит на меня с любопытством.

– Какую ты хочешь?

– Крёстного песенку… какую я не знаю…

– Да таких песен и я не знаю!

Мы поём «Пела, пела пташечка…» и «На заре туманной юности». К моему удивлению, она довольно точно помнит стихи, только в некоторых местах гудит.

– Ага, не знаешь!

– Знаю!

– А почему гудишь?

Она смеётся тоже, чуть запрокидывая головку, и снова удивляет меня:

– Гужу!

Получили письма: от Щукиных – Танечка пишет, что к ним приезжал Чугунов, была радостная встреча («с какой любовью встретились!»), подарил им два дня – «столько полезных бесед»; приезжал к ним и о. Константин с Алтая – «какой он свободный художник в душе!» (в самом деле, познакомившись поближе с церковной жизнью, я с удивлением обнаружил, что священники – в общем-то, изгои в обществе – как раз и пользуются наибольшею свободою, хотя живут под ферулою двух дисциплин).

От Чугунова: я прихожу в изумление от того списка книг, которые он успевает проглатывать от письма к письму: К. Аксаков, И. Киреевский, С. Шевырёв, Розанов, Нилус, Карамзин… Купил нам «Критику» Страхова, умница. Я уже ответил ему:

«…Вот наши новости: у Иванушки прорезались зубки, у Лизаньки исправляется речь, она уже не путает „х” и „ш”, временами выговаривает и другие „трудные буквы”, но – мне жаль её милого лепета…

Что ж ты не пишешь, как у вас с деньгами? Я спрашивал, мне надо знать, ибо я должник твой и не должен испытывать прочность братского великодушия. Знаю, люди предпочитают умалчивать о своих «сокровищах», почему-то денежные дела считаются наиболее щекотливыми (проще говоря, языческая тень магической боязни), но я обычно на проявленный интерес отвечаю прямо, «сколько я стою». Вспомни: когда во время голода пророк Илия пришёл к вдовице и попросил покормить его, она ответила: «Жив Господь! Разве есть у меня где хлеб в потаённом месте? У меня нет ничего, кроме горсти муки и небольшого количества масла в сосуде». Святой Иоанн Златоуст пишет по этому поводу: «Замечательно уже то, что несмотря на такую скудость, она не утаила бывшего у ней небольшого остатка пищи…» В таком доверии есть замечательная сторона: не утаивая имения, человек как бы отказывается от него, как бы признаёт права других на его имение – право общего пользования тем, что ему принадлежит, чем он владеет, как Божиим даром.

Жив Господь! скажи же мне, могу ли я ещё надеяться, что долг мой необременителен для вас?..»

17.02.85, неделя мясопустная

Стемнело, но мы идём кататься на горку. Довольная, бежит рядом:

– Как зимой весело, да?

– Отчего ж тебе весело?

– На санках можно кататься…

Речь у неё яркая, сочная; особенно те звуки, что лишь недавно стали выговариваться.

Сажусь на санки, Лиза вскарабкивается мне на колени, и мы летим вниз. Она хохочет от восторга, кричит:

– Понеслись!

Взбираемся обратно. Я тащу санки, она бежит впереди, смешно петляя ножками. Оборачивается, замёрзшие губки улыбаются:

– Давай ещё дальше проедем! Вон туда!..

Машет варежкой:

– Вон до того дома!

Я киваю:

– Попробуем.

– И прямо в дом! Как стукнемся! И сломаем дом!

– Ломать нельзя.

– Почему?

– Там люди живут.

– А как же? Как же мы стукнемся?

– Стукнемся и отскочим. Как мячики.

Хохотнув согласно, она кивает и снова бежит вперёд. За дорогою, в неровной темноте неба, высится чудовищная чёрная громада недостроенного дома.

– А давай мы этот дом сломаем? Строители будут строить, а мы ломать!

Что за фантазии? Вот прицепилась: сломать и сломать! Пытаюсь вернуть её к реальности:

– Как же ты его сломаешь?

– А мы… – она останавливается, вдохновенно поднимает ручку, – а мы… А мы возьмём другой дом и положим сверху!

Что называется, выход! Я смеюсь.

– Давай?

Ну, что ты будешь делать?

– Давай!

– Ну? – она вдохновенно смотрит на меня блестящими глазками из-под меховой шапки, вся – ожидание и порыв. – Пойдём?

– Куда пойдём?

– За домом!.. Дом брать! А?

У меня был хлопотливый день: с Олечкою ездили к ранней обедне, к поздней я один повёз Лизаньку, после обеда – втроём ходили в погреб за картошкой и соленьями.

У Лизаньки появились коньки (Вадим подарил – странный парень! лет, наверное, за тридцать; говорит, что служил на границе, там как-то «получил по черепу» и с тех пор на пенсии; мать верующая – он и прибился к церкви; на все руки мастер, только вот запивает время от времени; матушка его – маленькая, сухонькая старушка – мне кажется необыкновенно красивой, как фея из сказки; сына обожает безмерно, видит в нём великие таланты).

25.02.85, Чистый понедельник

Лизанька заболела; был нынче врач, сказал: «ветрянка». Против пупочной грыжки велел делать массаж. Олечка сразу преисполнилась уважения к нему.

Иванушка уже самостоятельно стоит в кроватке – и подолгу; потом коленки у него подгибаются, он оседает с жалобным криком и падает. Сегодня я дал ему пожевать рогалик – он съел едва ли не половину и ни разу не поперхнулся. Значит, будет теперь «ясти» хлеб.

Не курю. Мы с Олечкою нынче голодаем. И завтра.

До поста я успел прочитать на русском: Шевырёва – об античной поэзии, на немецком – два романа: Сенкевича «Qvo vadis?» и странную книгу о бароне Теодоре Нейхофе, побывавшим в роли короля Корсики. Правда, всего полгода – но неужели это не выдумка, а исторический факт? Настоящий авантюрист – в XVIII веке! Французский гвардеец, шведский офицер, испанский полковник, в Париже – приятель великого спекулянта Джона Лоу (я так и не понял, в чём порочность его системы – разве что в жадности?), наконец – король Корсики, политический беглец в Голландии и узник долговой тюрьмы в Англии. С удивлением узнал, что Корсика стала французской лишь в 1768 г. – за год до рождения Наполеона.

04.03.85

«Сказку о царе Салтане» Лизанька едва ли не всю знает наизусть; часто, играя, шепчет или бормочет вполголоса строки оттуда; часто просит почитать её.

А вот парами приставляет стулья к креслу:

– Это что у тебя такое, Лизанька?

– Автобус.

– А почему в нём никого нет?

– А потому, что я… я с авто… – спотыкается, но выговаривает, – с автостанции ещё не съехала… А ты знаешь, чем у меня автобус питается? Совсем не бензином!

– Чем же?

– Пищей! – смеётся.

Бегает с книжкой в руках и «читает» вслух что-то маловразумительное.

– Что ты читаешь, Лизанька?

– Это стихи. Хорошие!

– Ну, почитай.

– Потом…

И, отбегая, снова бормочет ритмическую абракадабру. Но вот прибежала с торжеством – глаза горят, волосики дыбом:

– Послушай, послушай, отесинька!.. Вот какое стихотворение… «Солнце и вечер» называется.

И декламирует, помахивая зажатой в руке книжечкой:

– Пост Великий наступил… И пришёл порою той… И Господь пришёл на землю…

Смешалась, добавила несколько «таинственных» слов и замолчала в ожидании.

– Хорошее стихотворение, – хвалю я.

– Вот!.. – удовлетворённо говорит она и, крутнувшись, убегает.

Но авторское самолюбие ещё не совсем удовлетворено. И вот она уже стоит перед кроваткой, в которой сидит толстячок Иванушка, с тою же книжкой в руках и декламирует ему что-то длинное и непонятное, но по-прежнему ритмичное. Прислушиваясь, я разбираю: «…Наступила Пасха там…» Гляжу: Иванушка доверчиво смеётся, во все глаза таращась на сестрицу. Она напряжённо глядит, шевелит губками и вдруг, подобрав рифму, выпаливает:

– Он гуляет по волнам!

Оля трудилась вчера вечером: «Милая Танечка!.. Поздравляем вас с „весёлым временем” Великого поста. Володя вычитал в книге для священнослужителей, что так называют этот пост в молитвах. Мы по очереди ходили слушать чтение Великого покаянного канона св. Андрея Критского. В пятницу были на общей исповеди, а сегодня причащались. Когда чаще посещаешь Богослужение, то появляется такое ясное и твёрдое чувствование живой Церкви Христовой. Жив Господь, и по-прежнему чиста сердцевина жизни православной, питаемая благодатными древними соками первохристианства.

Мы тоже очень скучаем о вас. И уже поговариваем с Володею, как бы нам навестить вас. На масляной неделе слушали песни вашего «отесиньки» – так живо помнитесь вы все!

Ты опять пишешь о Леночкином непослушании… Огорчительно. Надо сказать, что и со мною Лизанька не так послушна, как с Володею. Володя считает, что это оттого, что мы ведём себя с детьми на равных, в то время как между нами и ними должно быть расстояние. Сегодня я читала Житие библейского пророка Самуила, там Господь наказал Своего священника, человека чистой и праведной жизни, за то, что он не применял к своим детям физического наказания, а уговаривал только словами, которых они не слушали, и, наконец, не стали иметь перед ним никакого страха. Дитя – существо безнравственное /я бы сказал: вненравственное/, и взывать к его совести бесполезно. Оно должно постоянно чувствовать нашу власть над ним. Это чувствование внешней властной силы над ним успокаивает его и делает удивительно разумным. И, наоборот, когда этого чувства сдерживающей и направляющей силы нет, то ребёнок становится и неуправляемым, и даже жестоким. Конечно, эта власть мудрой родительской любви тяжела для нашей души. Но ведь не зря Церковь, при воцерковлении ребёнка, вручает нам его „на подвиг”. Я очень часто устаю от этой власти, и мне так хочется поговорить с Лизанькою, „как с Танечкою или как с Володюшкою”. Но ответом на такие попытки бывают холодность и недоумение. А вот с расстоянием – и горячие ласки, и разумные речи, и послушание. Мне кажется, если бы Володя (Щукин) принимал более участия в воспитании Леночки (да простятся мне эти дерзкие слова – может быть, у вас всё иначе!), то она была бы спокойнее и послушнее. Всё-таки в мужском характере более твёрдости, постоянства и, главное, самостоятельности и свободы. В нас же эти качества – как бы против природы.

Милые наши друзья, так хочется увидеть вас! Может быть, вы навестите нас? Нам теперь так трудно собираться (с малышом), а вы всё же люди более свободные.

…Да хранит вас Господь и Пресвятая Дева.

Кланяемся вам низко и нежно целуем. О.

P. S. Лизанька трудится над письмом к Леночке»

08.03.85

Наконец-то потеплело! Хотя немного и жаль: при двадцатиградусном морозе стояли такие ясные, хрустально солнечные дни.

Из Лизанькиной весёлой болтовни я уловил с изумлением слово «охлаждать» – пусть не к месту сказанное, но ведь этой крохе нет ещё и четырёх лет! Более того, на днях ездили с нею в библиотеку – за последними томами Виннету – и на обратном пути долго ждали автобуса (уехали всё-таки на попутной машине). Разумеется, играли: брошенный с лета, полузанесённый снегом лоток служил нам магазином, я суетился и смешил Лизу в роли покупателя; нечаянно назвал лоток киоском, и Лизанька меня поправила:

– Это же прилавок!

Не удивительно ли? А сегодня Лизанька произнесла слово двойного значения, верно выбрав вариант. Придя с работы, я обнаружил в кармане конфетку.

– Олечка, послушной ли девочкой была Лизанька? Я хочу её угостить.

– Хорошо вела себя, хорошо…

– Ну, тогда вот тебе гостинчик, маленькая девочка.

Лиза взяла конфету, церемонно поблагодарила меня и потянулась поцеловать. Я наклонился, она чмокнула меня в щёку и сказала тоном пай-девочки:

– Ведь ты же наказывал мне быть послушной?

Наказывал! Не велел, не просил, не уговаривал – наказывал!.. До сих пор это слово употреблялось в более «обиходном» значении.

О книгах. Очередной том «Крестьянского дела» Самарина; выписал немного, но кое-что весьма существенно; к примеру: «Мы, помещики, принесли жертву на улучшение материального быта крестьян, но дело этим не кончилось. Теперь совершается на наш счёт гражданское воспитание народа. Об нас он, так сказать, шлифуется; мы служим ему оселком. К чему таить, подчас бывает тяжело! Но это наше историческое призвание, от которого мы не должны уклоняться. Это своего рода служба, невидная, неблагодарная, может быть, наша последняя сословная служба, и мы должны отбыть её с честью».

Увы, не все были Самарины, и народ отшлифовали иные силы… Гражданское воспитание – дело столетий; только большевикам за пару десятилетий в какой-то мере удалось «отшлифовать» народ в некую форму. Но вот гражданство ли это?

09.03.85

– Отесинька, что такое «бурибитв»?

– Что-о?

– «Бурибитв»?

– Н-не знаю…

– Ну, как же! «Средь дольних бурь и битв – Сложили множество божественных молитв»!

– Ах, вон оно что! – и я принялся объяснять, что значат бури и битвы.

Она внимательно выслушала и сказала:

– Отесинька, а я тебя на фотографии видела с таким… – она сделала неопределённый жест, поджала губки, – с таким ужасным… ужасным автоматом…

– Да, это ужасное оружие, Лизанька…

– А какая эта книга? – тычет она пальчиком в стекло книжного шкафа. – Русская или немецкая?

– На русском языке.

– А какого поэта?

– Французского писателя.

– А ты же говоришь, что на русском языке?

Ишь ты! Мне в этом видится тонкость.

– В переводе на русский язык, – с удовольствием объясняю я.

Замечает, что я смотрю, как она листает альбом с иконами. Поднимает глазки, говорит серьёзно:

– Мне нравится всё святое смотреть. Храмы… Я ведь христианка.

Поднимал её ночью – уронила головку на моё плечо и забормотала сонно:

– …Маковки церквей И святых монастырей…

Не помню, упоминал ли я, что она и Символ веры знает?

Со мною приключилась смешная история: записывая ночью 10-й том Жуковского, я заснул прямо над страницею, с пером в руке, посредине строчки – и снится мне, ярко и живо перед глазами, что Жуковский с Вяземским разговаривают: «Хорошие сапоги у вас, князь. Где покупаете?» – «Одна старая работница шьёт…» И загудело во мне гулким эхом: «…мскому… Вяземскому… сапоги шьёт… старая работница…» Тут я проснулся и увидел, что рука моя выводит поползшую вниз строчку уже под диктант сна: «Письмо к кн. Вяземскому сапоги шьёт старая ра…»

Редкий случай. Но вот любопытное из статьи о привидениях: о судьбе последнего Вазы, Густава Адольфа IV; видимо, он потерял рассудок или из-за утраты Финляндии был лишён трона, развёлся с королевою и путешествовал по Европе, как частное лицо, под именем полковника Густавсона; был очень беден, услуг ни от кого не принимал и от помощи родственников отказывался; умер в Швейцарии.

12.03.85.

С дежурства нынче… Ночью отдохнуть не удалось, напарник достался мне в этом месяце беспокойный… Кажется, я не записывал, что у нас на работе теперь новая система – каждый месяц пары меняются, чтобы не привыкали к друг другу, сторожились… Это всё из-за скандала с Михаилом Васильевичем.

Олечка опять беременна… да помилует нас Господь, да сохранит нас под покровом Своим Пресвятая Богородица. Опять куём коварные финансовые планы – устроить Олечку на работу (я уже взял благословение у о. Иоанна). Если и на этот раз план удастся, меня ждут тяжёлые полгода. Впрочем, как Богу угодно. Но попробовать этот вариант я обязан.

Милый Чугунов всё ещё надеется, что мы будем вместе пасти, всё ещё ждёт нас – куда там! Мы и с Иванушкой не решились ехать, а тут с третьим!

Гена с Наташею подарили нам детские лыжи – их Людочка уже выросла из них. И сегодня я водил Лизаньку кататься. В эту зиму – в третью зиму её жизни – она познакомилась и с коньками, и с лыжами.

Утром. Вернувшись с дежурства и раздевшись, я прохожу на кухню и выкладываю из сумки конфеты в вазочку. Лиза глядит умильно:

– Угости меня конфеткой, пожалуйста.

– Это карамельки, Лизанька. Не знаю, можно ли тебе… А ты кушала?

– Не-ет…

– Вот и нельзя. Но попробуй спросить у маминьки.

Мигом сбегала, возвращается:

– Не разрешила… А я и не буду выпрашивать!

В читальном зале иногда любопытно спрашивает: а кто эти люди и что они здесь делают?

– Книги читают. Мы ведь тоже с тобой в библиотеку за книгами ходим. И как ты думаешь – почему? Потому что я – кто?

– Читатель…

– Ну, вот. А ты? Ты кто? Смотритель?

Смеётся:

– Слушатель!

Олечка рассказала: ещё осенью она как-то стирала в ванной, а Лизанька рассказывала Иванушке сказку про «Аленький цветочек»:

– Грук сердехный, я тиба люблю!.. Просыпайся!.. Ну, просыпайся, похауска!..

А сегодня, глядя в окно и забывшись, вдруг проговорила:

– Уходи, зима седая! Уж красавицы весны…

И замолчала удивлённо, сама, очевидно, не зная, откуда в ней эти строчки.

Записал 11-й том Жуковского… У меня мурашки по спине бегают, когда я думаю, что эти строки писал русский поэт, хрестоматийный Жуковский, романтик! в кого после школы никто не заглядывает и, кроме «Светланы», никто из него ничего не помнит: