Текст книги "В садах Эдема"

Но мне хотелось бы услышать ответ и на последний вопрос, крайне меня интересующий…

Чугунов с 30-го Апреля живёт в деревне, пасёт стадо в 34 головы, пишет эпические письма и читает эпические книги: с утра Библию, в продолжение дня – Сервантеса, Достоевского, Брянчанинова… Вот жизнь!

07.06.85, Обретение главы св. Иоанна Предтечи

Перестали ходить на молочную кухню – надоело выслушивать упрёки при выписке питания: «Почему не приводите детей на прививки?» Иванушка ест «тюрю» (козье молоко с белым хлебом), овсяную кашу «Геркулес» и пьёт кефир, который Олечка сама изготавливает из сливок. Он уже ползает, но почему-то только по дивану и очень неуклюже – толстенький, всё заваливается на какую-нибудь сторону. По полу ходит с помощью табуретки или цепляясь за стены, шкафы, стулья… Он очень смешной и смешливый, целуется забавно – раскрывая рот, как клювик.

После майской жары похолодало немного. Вечером гуляли с Лизанькой: она потеряла скакалку и набрала букет из цветов и травы – на пустыре возле больницы. Вечером я её купал, и она мне показала, «как ныряют».

Отфыркиваясь:

– А ты так сумеешь?

– Сумею. Ты мне лучше скажи, кто тебя научил?

– Маминька…

Ай да Оля, подумал я, и мне ничего не сказала. Кричу:

– Олечка! Ты что же это молчишь? Лиза-то у нас уже ныряет!

– Правда? – удивляется маминька и появляется в дверях.

– Как «правда»? Она говорит, что ты её научила.

– Ну… я рассказывала ей, как это делается, но при мне она никак не решалась.

Олечка, наконец, разыскала ту женщину, что подарила нам первый молитвослов (года три назад) и послала ей деньги за него; попутно описала наше житие:

«…Живём мы по-прежнему с моей мамой. Она, конечно, сейчас уже не так воинственно ведёт себя с нами, но Бога и Его святую Церковь не принимает. С нею всё Лизанька беседует. Мама ей говорит: „Я Бога не видела, поэтому в Него не верую”. А Лизанька ей отвечает: „Как же ты будешь веровать, если в храм не ходишь? А в храме, куда ни посмотришь – везде Господь!” И мы понемногу смиряемся с нашим положением. Если раньше всё думали куда-то уехать, то теперь это нам кажется всё более невозможным. Да и куда от себя уедешь? Видно, такое Господь послал нам испытание, а мы всё пытались убежать от него…»

Про Ивашу (в письме к Лиле): «У него такое блаженное и сияющее лицо, что душа замирает. Поистине – неземным светом светится младенец…»

И далее: «На праздник Св. Троицы мы возили наших деток причащаться. Какая радость была в храме! За два часа до службы – церковный двор был полон народа, многие с букетами, с охапками цветов; то и дело раздавалось пение тропарей. Бабушки нанесли много мяты, и везде чувствовалось её свежее благоухание. Чем более всматриваешься в православное богослужение, тем яснее видишь, что главное в нём – радость и ликование, такая радость и такое ликование, что наше сердце не может вместить всего…»

18.06.85

На днях Иванушка выпал из коляски и сильно разбил носик… Он очень бойко передвигается по квартире, цепляясь за стены и мебель. Нынче – когда он стоял в кроватке, держась за перильца, я коварно подал ему игрушку. Простодушно забывшись, он обеими ручками принял её, повертел и, совсем не торопясь, положил ладошку на спинку кроватки. Без поддержки стоял, наверное, секунд пять. Лизанька рассказывает о братце:

– Я качала, качала его, а он вдруг взял и встал на четвереньки!

Смеётся:

– На двереньки то есть он встал!.. И за палочки так и держится!

Чрезвычайно ласковый мальчик; как ни ловко оббегает квартиру, чаще всего просится на руки; доберётся до Олечки на кухне, вцепится в юбку и плачет, пока она или не домоет посуду, или не сжалится раньше.

– Снимай-ка носочки, Лизанька! – торопится Олечка (надо быстро окунуть девочку перед сном). – Снимай быстрее! Что? Трещат? Это так… Снимай!

– Это потому что синтетика, – отвечает Лизанька, погружённая в процесс снимания носочков. – И током может стукнуть…

Я прочитал кипу немецких детективов (гараж меня сводит с ума); утешаю себя тем, что даже эти книги дают мне какую-никакую картину разных стран и времён: Вена в 30-х годах, Корсика в войну, польское Прикарпатье, модный сезон в Париже, домашний быт мафиози на Сицилии, Германия, разделённая союзниками на зоны влияния, де Голль и коварные оасовцы, последние годы Веймарской республики и Венесуэла в 50-ые… И на самом деле интересной оказалась в одной из книжек история освобождения Греции от фашистов в 1944-ом году: оказывается, греческие партизаны, объединённые в народно-освободительную армию «Элас», к Декабрю почти полностью очистили территорию страны от захватчиков, но тут, под предлогом борьбы с немцами, в Греции высадились союзники (сначала англичане, потом американцы), народную армию начали разоружать, разгорелась гражданская война, партизаны были разбиты, но вооружённое сопротивление прекратилось лишь в 1949 году… Трагическая история.

И всё же: раздобыл 3-ю часть «Истории» Ишимовой (до 1812 года), любопытного много; одна биография Потёмкина многого стоит, а подробности раздела Польши и Варшавского восстания!.. Увы, в детстве Костюшко был не последним персонажем в пантеоне моих героев…

«Письма» Самарина (1840–1853 гг.) таскаю с собою в сумке. Найду ли время кое-что выписать?

21.06.85

Второй день стоит жара (+32°). Ходили с Лизанькой на Самарку сегодня; впервые в жизни она побродила по колено в её мутной водице и даже присела – по пояс… Читаю «Письма к другу» Светланы Аллилуевой (машинопись).

Олечка написала Щукиным: «…Лизанька в последнее время всё сокрушается, что её не назвали Леночкою – ведь она родилась в день свв. Константина и Елены. Говорит:

– Маминька, ну называй меня дома Леночкой, а в храме Лизанькой…

Что за фантазия?

Милая Танечка, я часто о тебе думаю, а сегодня, едва Лизанька угомонилась, я вышла на кухню и вдруг так реально представила наши ночные посиделки, так захотелось увидеть и услышать тебя…

В прошлую субботу я причащалась св. Таин и исповедовалась у священника, который давно уже производит на меня такое глубокое впечатление, что мне даже хочется просить его о духовном окормлении. Но я боюсь себя, боюсь своего легкомыслия, мечтательности и не постоянства. Я думаю, пусть будет так, как Богу угодно…»

23.06.85

Олечка уже не первый год ведёт довольно странную переписку с нашим однокашником по институту – Женей Д.; по его письмам я догадываюсь, что ему не хватает то ли лирики в жизни, то ли «высоких помыслов и стремлений»; кажется, что его «заедает среда», томит одиночество, сродни духовному… Олечка пишет ему короткие, строгие письма, назидательные, с тоном выговора… Я как-то пробовал её урезонить, но она отмахнулась: мол, ты тут ничего не понимаешь, Женю ты не знаешь и навоображал себе, чего нет и не может быть в действительности. Он и в самом деле, похоже, не обижается… Мне эти письма не нравятся, я их не копирую, но вот последнее… Прочитав, я сказал:

– Ты как будто старшему сыну выговариваешь – непутёвому, по-матерински…

Она только рассмеялась. Что ж, сохраню:

«Здравствуй, дорогой Женя, трудно назвать впечатление, которое осталось во мне от твоего письма. С одной стороны, я была рада изменившемуся тону – после стольких-то лет, услышала наконец-то Женин голос, хотя и не без ужимок. А с другой стороны, вдруг не знаю, как и что на это ответить. Я не знаю, что за чувство или впечатление влекло меня отвечать тебе, хотя, признаюсь, что после некоторых твоих писем я говорила себе, что отвечать не буду. Зачем? Чувство одиночества – весьма лукаво и мечтательно. И даже дружба не излечит его. Здесь нужен другой союз.

И вот именно впечатление влекло меня отвечать, ибо в чувствах своих я путаюсь, до того они переменчивы и непостоянны во мне. А впечатление имеет надо мною власть, я даже поступаю часто вслед ему против своей воли. И вот помнится мне какая-то постоянная гримаса на твоём лице – если и было в ней страдание, то глубоко бессознательное, какое-то кислое впечатление от жизни. Вот при этом воспоминании сжималось моё сердце, и я бралась опять отвечать тебе.

Милый Женя, не обожествляй людей, ибо такие чувства всегда бывают окрадываемы разочарованием. В моей жизни больше низкого, чем высокого. И в это „высокое” подмешивается порой столько лукавства, что, может быть, это только иллюзия и прелесть. Я не помню ни одной светлой минуты в своей прошлой жизни, и раскаяние и стыд топят меня при воспоминании о „юном и беспечном ангеле”.

Твои впечатления от „прекрасного города” / речь о Петербурге/, по-моему, неверны. Не всякая красота утешает и миротворит. Русский человек всегда неуютно чувствовал себя в нём и не мог понять – есть ли он, или нет, этот призрачный город. Я вспоминаю твой совет в начале нашей переписки – перебираться поближе к „культурным центрам” – и думаю, что и Самара недостаточно провинциальна для меня. Вообще, эти культурные ценности хороши на втором плане, с расстояния задних рядов. Вблизи они часто вызывают чувство недоумения и бессмыслицы.

А твои мысли насчёт того, что нам „хватит и Лизаньки” весьма современны. Поразителен этот нынешний цинизм в отношении деторождения – следствие гуманистических идей. Появление человека на свет зависит от заработной платы, жилищных условий или творческих занятий родителей. Все хотят принадлежать себе, вопреки закону нашего естества, который велит нам не принадлежать себе, но друг другу. И поэтому, отказываясь от тяжести родительства, мы взваливаем себе на плечи груз поистине неудобоносимый – своё собственное „я”, которое с этой точки зрения непознаваемо и бессмысленно…

Прости, если я что-нибудь написала не так. Низкий поклон от нас всему твоему семейству…»

01.07.85

Неделю назад к нам приезжали Миша и Лиля со своими детками; впервые увидел я своего крестника Ванечку; очень мил, но беспокоен; кажется, немного избалован – Миша играет с ним в равенство и даже более того – смиряется перед его капризами. Позавчера они уехали в Нижний, к Чугуновым. Пожили шумно и весело, расставаться было грустно… Как редко мы встречаемся с друзьями!.. Я рассказывал Мише о Виннету – у него глаза блестели. Сошлись на том, что его дело – литература ситуационная (как бы не забыть написать ему о сказочной парадигме, без психологизма).

Лизанька зовёт меня и показывает со смехом на Иванушку в кроватке:

– Смотри, отесинька! Статуя!

– Хм, почему «статуя»?

Заливается ещё пуще:

– Потому что… стоит!

Называет братца разными ласковыми именами, не всегда понятными; например: «хворостяной мальчик». И вот опять:

– Отесинька! отесинька! смотри! Иванушка ползёт!.. Смотри! Как змея ползёт!.. Нет, нет! Как рак – назад пятится!

Откуда эти знания: «как рак», «как змея», «пятится»? Оле недавно сказала:

– Надо взять на себя обращение святого человека.

– Как это «взять обращение»?

– Ну, значит, обратить на себя святость.

Пересказывает любимую сказку:

– Ткачиха с поварихой сделали ему (князю Гвидону) два зла! Во-первых, они письмо написали про неведому зверушку, а во-вторых, в бочку посадили.

Поёт чудную песню Щукина на чудные стихи Боратынского:

 
Как очарованный стою
Над дымной бездною твоею,
Темнится (вместо «И мнится»), сердцем разумею
Речь безглагольную твою…
 

Оля рассказала: «Лизанька набрала возле дома грибов-поганок, я велела ей выбросить их и сказала, чтобы она не брала пальчиков в рот, ибо есть такие ядовитые грибы, что можно отравиться и умереть. Она промолчала, но на почте, когда я заполняла извещение, подёргала меня за платье и с глазами, полными слёз, сказала:

– Маминька, а можно умереть оттого, что лизнула гриб?

Я поспешно сказала:

– Нет, нет, Лизанька! Что ты! Надо целый гриб съесть.

И она заулыбалась сквозь слёзы».

Любимое занятие Иванушки: открывать и закрывать дверь. Опасно – как бы пальчики не прищемил.

12.07.85, первоверх. апп. Петра и Павла

Лизанька капризничает, хнычет, обижается.

– Душа моя, – говорю, – перестань. Вот придёт маминька из магазина, пойдём с тобою гулять – хоть на край света.

– Куда? – спрашивает она недоверчиво, в лице – ещё обида, а в голосе – уже любопытство.

– На край света. Где кончается земля и начинается…

Делаю паузу. Выражение обиды исчезает, теперь вся Лизанька – внимание.

– …начинается небо.

– Не-ет, – протяжно возражает она, – небо везде над землёю, оно бесконечное…

Мне немного обидно, что игра в сказку не принимается.

– Ишь ты! – говорю. – Кто ж тебе это рассказал?

– Маминька…

Учу Иванушку ходить. Вместе с Лизанькой покатываемся со смеху – ставлю его на два шага от себя и маню, шевеля пальцами:

– Ну! Иди! Иди сюда!..

Стоит, покачиваясь, смеётся, тянет ко мне свои волнующиеся ручки, ловит мои движения и, наконец, падая вперёд, делает шаг, другой, третий – я подхватываю его, подкидываю вверх:

– Ура!

И Лизанька кричит «ура», хлопает в ладоши, просит:

– Отесинька! Заставь ещё Иванушку походить! Мне так нравится его пешеход.

Обижается, ворчит на меня – не дал бумаги «делать деньги», то есть попросту порвать в клочки. Походит к Иванушке – совсем «отдельная», сама по себе – обнимает его с преувеличенною заботою, шепчет что-то ему на ухо… Иванушка мотает головой, тянет своё бесконечное «тя-тя-тя» и вырывается от Лизаньки…

Олино письмо Танечке: «…Мы переселились было в Наташин домик (они уехали в Сибирь, к родителям мужа), пожили там неделю, как вдруг заболел Иванушка, так сильно, что мы опомниться не можем. Вдруг сильно поднялась температура, начались судороги, весь он посинел, и глазки закатились. Потом, слава Богу, отошёл, но температура всё ещё держится, вот уже второй день. Помолитесь о его здравии, мне что-то так тревожно всё это время.

Да ещё погода очень странная – почти каждый день дожди, да такие внезапные и сильные, каких я давно не видела… Нам что-то тяжело приходится в последнее время. так много дел и хлопот, и конца этому не видно.

Приезжал к нам Миша со своим семейством. Пожили у нас четыре дня, а потом мы проводили их в Нижний Новгород, в деревню к Чугунову…

Пишу вам на второй день. Иванушка наш потихоньку поправляется, хотя и сегодня была небольшая температура. Он пока ещё не ходит, но подолгу стоит один – особенно, когда начинаешь ему петь „На лугу овечка спит”. Тогда он забывает обо всём (и о том, что стоит без поддержки), вертит поднятыми вверх ладошками, крутит головкой и подпевает „тя-тя-тя”.

И с Лизанькою мне редко удаётся побыть с глазу на глаз. Так много разных дел, что она подолгу бывает предоставлена самой себе. И я очень жалею, что так много времени уходит на это бесполезное хозяйство…

Да, моё здоровье до сих пор – слава Богу – хорошее. Немного беспокоит низкое давление, но это почти незаметно и терпимо. Правда, у меня от это го постоянно какое-то чувство неуверенности – очень подолгу приходится носить Иванушку, а он такой тяжёлый, что, кажется, силы когда-нибудь оставят меня. Но это всё от моего малодушия. На всё воля Божия, и за всё слава Богу…»

21.07.85

С Иванушкою каждый день пробую – пойдёт ли? Нет, не идёт! Те же самые два-три шага – весь трепеща – и падает в руки или шлёпается на задок. Как выпадает время, увожу его и Лизаньку гулять – Оля отдыхает (сшила себе, между прочим, костюм).

Лизанька уже купалась – на днях я специально возил её и Иванушку к фонтану на углу Арцыбушевской улицы. Там шумно плескалась малышня, и Лизанька, с горящими глазами полюбовавшись, пока раздевалась, на этот праздник лета, бесстрашно – с восторгом! – впрыгнула в кипящую весельем толпу малышей.

Иванушка – слушается! Ему уже известно слово «нельзя». И известно, вероятно, ещё в «небесной редакции» – услышав его, он буквально вздрагивает всем тельцем, и я стараюсь не спешить, когда вижу, что он тянет грязные пальчики в рот, и пытаюсь сказать «нельзя» как можно мягче. Но он всё равно вздрагивает, отдёргивает ручку и испуганно смотрит на меня.

Олино письмо Нине У., её давней петербуржской знакомой: «…Так давно не писала я тебе, что уже и не помню, по чьей вине оборвалась наша переписка. Скорее всего, конечно, в этом моя вина. С рождением Иванушки дни мои закрутились ещё быстрее… Мы уже третье лето проводим в городе. Володя мечтает о пастушестве, но неизвестно, сможет ли мечта его осуществиться. Он называет пастушество „делом царей и поэтов”… Двое из Володиных друзей уже пошли по нашим стопам и живут нынче семьями в деревне, в том самом волшебном „сереньком домике”. Мы же томимся здесь и всё вспоминаем позапрошлое лето…»

23.07.85

Оля записала: «Лизанька сегодня целый день капризничала. Из-за пустяков принималась рыдать, да так горько и безутешно, что у меня руки опускались. Слава Богу, в обед на часок пришёл Володюшка, я уже просто не знала, что делать.

К вечеру она повеселела, мы стали играть в корабль, и Лизанька с Иванушкой забрались на капитанский мостик, т. е. подоконник, посмотреть погоду на море. Лизанька вдруг опять замолчала, прижав личико к стеклу, и вдруг спросила:

– Маминька… а почему у меня лицо странное?

– Как это «странное»?

– Ну, вот у тебя лицо нормальное… и у отесиньки, и у Иванушки, и у бабушки… А у меня – странное…»

А дело было так: Вчера я дежурил, но был понедельник – неслужебный в храме день. Начальства не было, и я отпросился у Кузьмы на пару часов домой.

Иванушка спал; Лизанька заплаканная, лежала на бабушкиной постели.

– Не засыпает, – пожаловалась Олечка. – Всё утро капризничает, хнычет, обижается. Не выспалась, что ли? А уложить не могу…

– Давай-ка я попробую.

Но Лизанька обняла маминьку, прижалась к ней и, плача, не хотела выпускать её из своих объятий. Насилу оторвали.

– Лизанька, душа моя, – увещевал я её, – погоди, не плачь. Ты с маминькой целый день будешь, а я ухожу сейчас опять на работу.

Не слушает – отвернулась к стене и рыдает в голос.

– Иди, иди, – сказал я Оле. – Успокоится… Тише, Лизанька, слушай, какую я тебе сказку расскажу: в густом-густом лесу, на небольшой поляне, стояла ма-аленькая избушка, а в ней жила девочка Лизанька…

Всхлипывая, она повернулась ко мне, кулачками вытирая слёзы.

– И был у неё братец Иванушка, который жил в другой избушке, далеко-далеко, за горами, за лесами…

Она снова скривила личико:

– Как же так? Иванушка один, и я одна?..

– Погоди, слушай дальше…

Она пододвинулась, обняла меня за шею и закрыла глазки. Лежала тихо, как мышка, пока я рассказывал, как на буром медведе сестрица Лизанька ездила в гости к братцу Иванушке. Но едва я кончил и не успел ещё сказать, что теперь нужно засыпать, как она вновь с горьким плачем повернулась к стене.

– Олечка! – закричал я с досадою. – Поди сюда – тебя хочет!

Как Иванушка всем предпочитает меня, так и Лизанька не изменяет Олечке в своей привязанности – ни за какие пряники.

– Удивительно, – говорил я после Олечке, – уж я ли не старался для маленькой девочки! И гуляла она почти исключительно со мною – и зимою, и летом – столько удовольствий, столько приключений, столько часов вместе. И вот – на тебе!

Если искать причин внешних, то вот одна: давно уже, по вечерам, только Оля укладывает её спать, и они подолгу шепчутся в постели, пока сон обеим не сомкнёт уста. Часы близости и доверчивости.

«Святого отца нашего Григория Двоеслова Собеседования о жизни италийских отцов и о бессмертии души» (Казань, 1853, в тип. губернского правления):

«– Не знаю, как думают другие, но я выше всех чудес считаю чудо воскресении мертвых, когда души их возвращаются к своим телам.

– Если смотреть на внешнюю сторону чуда, то, без сомнения, так; а если обратить внимание на внутреннюю сторону, то, конечно, чудо обращения грешника словом назидания и утешения будет выше…»

У Вяземского нашёл первое письменное отражение ходячего мнения о том, что Церковь не отпевает актёров. Оказывается, этот «ветер» дует с Запада: князь пишет, что французские актёры отлучены от церкви; их не отпевают, если они при жизни не отреклись от своего звания (очевидно, в предсмертной хотя бы исповеди); но и это отлучение не касается оперных певцов и балерин – наверное, из-за слишком большой привязанности общества к опере и балету. Слух об этом западном обычае принят нашим духовенством чуть ли не в качестве догмата, но из литературы и мемуаров видно, что нашим актёрам их сценическая деятельность не мешала считать себя чадами Церкви, и священники, не колеблясь, крестили, венчали и отпевали актёров, как и прочих граждан Российской империи.

24.07.85

За всё лето от Чугунова пришло два-три письма, зато Миша пишет каждую неделю по «деревенской новелле» – в сдержанно восторженном тоне. Я его понимаю и с завистью гляжу на заголовки его писем: «Окраина села, холм, с которого видны огороды», «Возле баньки, в ожидании корзинки с обедом», «Косогор у клеверного поля, за которым идут посадки» – так и встаёт перед глазами этот небогатый, но родной пейзаж; в этих неброских декорациях как могла бы тихо и неспешно пройти жизнь, насыщенная любовью, лирикой впечатлений, томлением и беспокойством ума… Эх!

Сегодня я ему ответил: «…Прочитал три тома Батюшкова и принялся за князя Вяземского; так ощутительно различие: первый – поэт и ищёт истины, другой – и умён, и остёр – журналист, и ищёт слов. Батюшкова я читал с увлечением – том стихов, том прозы, том писем – слог нежный и точный (он жаловался, что не может помнить русских стихов, итальянские же запоминаются сами). Первый том критических статей Вяземского я тоже прочитал залпом: перо у него лёгкое и занимательное, не без примеси светской привычки к болтовне. Издание же уникальное – с замечаниями автора. И любопытно – на восьмом десятке лет слог его остался почти без перемены, как эхо „пушкинского века”; представляю раздражение читателей эпохи прагматизма (и особенно критиков) при чтении этих изящных по-салонному статей…

Жду твоих впечатлений от Сервантеса; Чугуновские вызывают у меня почтение и зависть – кажется, он чувствует глубоко и верно (читаешь ли ты Библию по утрам, как это неукоснительно делает наш пастуший наставник?). Завидую, братец ты мой, завидую – в то лето я тоже столь же бескорыстно предавался художественным впечатлениям, а теперь!.. Когда же я загляну в Пушкина, Лермонтова, Гоголя? Увы, они стоят на полке, всегда доступные, но корысть гурмана гонит меня в библиотеку за книгами, которые не только в деревне – не в каждом городе достанешь. И ещё: Чугунов обмолвился, что он „объелся” изысканным чтением; меня это немного беспокоит, хотя и понимаю его каким-то боком…»

08.08.85

Приехали Миша и Лиля с детьми; живём на их деньги, своих пока нет. Сегодня были только в Гагаринском парке, катали детей на водяных велосипедах. А вчера ходили на Волгу-матушку (так Лиза объявила, завидев реку). Дети купались, мы с Мишей сторожили. После пляжа заходили в парк, ели вкусное мороженое, покатались на аттракционах (Лизанька отказалась от всех каруселей – боится).

Иванушка – ходит! Бесстрашно. И вот его первые слова: как стукнется обо что-нибудь или хлопнется на попку, говорит хладнокровно:

– Бам!

И ещё я научил его говорить на собак «ва-ва-ва» («ав-ав» не получается).

11.08.85, сторожка, три часа пополудни (+30° в тени)

Вчера улетели Резины; проводил их до автобуса, следующего в аэропорт.

Ремонт ещё не кончен, надо красить коридор и кухню.

Иванушка вырос; взгляд его – живой и любопытный, движения целенаправлены, хоть и неловки, в голосе различимы драматические интонации. Иногда он принимается «голосить» (кричать в голос) в шутку – и это видно по его лицу, хитроватому и полному удовольствия. Лиза покатывается со смеху, визжит, ответствуя ему. И они вопят усердно, до надсады, глядя друг на друга и поощрительно кивая головами: Иванушка – чуть, с достоинством, улыбаясь; Лизанька – хохоча. Сцена уморительная.

За гостями старшие детки были предоставлены самим себе: Анфиса, наша Лизанька и Ваня-крестник проводили своё время втроём, почти без нашего контроля. Лизаньку почти постоянно жаль – и мне, и Оле. Она всегда чем-то занята: то смеётся сама с собою, то хмурит бровки и шевелит губами, беседуя с воображаемым кем-то, то напевает два-три странносочинённых слова, а на просьбу рассказать, что это такое она поёт, говорит с важностью, что это волшебная песенка и её можно спеть только тому, кто умеет превращаться.

– Ты умеешь превращаться?

– Нет, – говорю я и развожу руками, – нет, Лизанька, превращаться я не умею.

– Вот видишь, тебе нельзя слушать эту песенку.

Таинственное, неуследимое движение… Так явственно в них, в детях наших, чудо жизни, и такая печаль в сердце, такой страх в душе.

20.08.85, свт. Митрофана

В тени уже не жарко, а по утрам даже прохладно; светает в шесть часов… Кончается лето. Миша и Лиля, вернувшись в свой Воткинск, продолжают туристическую жизнь, осваивая берега Камы. Чугунов – на холмах Нижегородчины (пишет, что с восторгом читает Брянчанинова – вот, мол, пища для ума и сердца!)… А мы так и просидели в Самаре всё лето. Очевидно, так пойдёт и далее: работу в храме я не могу оставить столь же легко, как это было у меня с «мирскими» рабочими местами. Даже ради пастушества, ибо для меня это – поэзия, а «зимняя» проза жизни требует своего. Олечка твёрдо говорит:

– Господь привёл нас в храм; значит, тут наше место.

Аминь.

Лиза упомянула «пробивашку».

– Что это такое, Лизанька?

– «Пробивашка»? Это вот такая палочка – на «тятякином» языке.

– На како-ом?

– На тятякином! На котором Иванушка говорит!

Прибегает ко мне из кухни:

– А Иванушка уштракосый!

Не понимаю, прислушиваюсь, переспрашиваю.

– Уштракосый! Он про Рики-Тики услыхал, как я рассказываю! – и Лиза трогает пальчиком кончик ушка, – ну, ушки острые…

– Остроухий? – поражаюсь я. – Слухоострый?

– Почему? – недоумевает маленькая девочка. – Уштра… Ушко…

– Ушкоострый! – догадываюсь я.

– Да, – кивает Лизанька, – ушко… острый!

Перед постом я проигрывал Моцарта. Пластинки лежали горою на диване, Иванушка сидел рядом. Я специально не убирал и следил в оба глаза.

– Нельзя! – говорил и хмурил брови.

Он отдёргивал ручку, смотрел на меня вопрошающе, поворачивался к проигрывателю и возбуждённо лепетал, указывая на крутящуюся пластинку: «ба-ва-ва!.. а!.. а!..» И вновь тянул ручку к стопке пластинок.

– Верно, дружок, верно, – приговаривал я. – Правильно, Иванушка – это тоже пластинки.

И вот – плачет. Что случилось? А он бегал по квартире: из нашей комнаты – через лоджию – в бабушкину. На лоджии стены синие, и он весь перемазался. Ну, я и подкараулил, как он скрылся в бабушкину комнату, и притворил покрепче дверь на лоджию. Через некоторое время слышу плач – мальчик обнаружил закрытую дверь!

– Что такое? – кричит Оля из кухни.

– Ничего такого, – отвечаю, – просто балуемся.

И на плач не реагирую. Он стихает, но через некоторое время слышу осторожное шуршание за спиной. Наблюдаю одним глазом: Иванушка неслышно прокрадывается мимо меня на лоджию, с тихим скрипом закрывает за собою дверь… Я поворачиваюсь к нему: из-за нижней кромки застеклённой и уже притворённой балконной двери на меня таращатся настороженные глазёнки.

Идём с Иванушкою гулять.

– Где собачка, Иванушка?

Показывает:

– А!.. ва-ва-ва!

– Правильно. Молодец!

Возбуждённо-вопросительно:

– А?.. а?..

– Это? Это, братец, лужа.

На обратном пути:

– Ну-с, где тут наша лужа?

Вопросительно-удивлённый взгляд на меня и вниз, под ноги:

– А!

Как он меня понимает?

22.08.85

Пасмурно; небо нахмурилось ещё вчера, около полудня, а ночью прошёл дождь.

Позавчера к вечеру нас неожиданно посетили Михаил Павлович и Машенька с Юрою. Михаил Павлович не курит, не пьёт – с весны; так непривычно. Мы с Юрою выпили бутылку сухого и бутылку водки; я сделался пьян, как давно не бывал, и вчера полдня проболел, не умея ничем заняться. Но встреча прошла интересно; только вот немного жаль, что я опять никому рта раскрыть не давал, полностью захватив московского гостя в плен своих расспросов.

С 26-го Августа Олечке дают декретный отпуск. Наконец-то мне будет полегче.

Лизанька – с пупсиком в руке:

– Отесинька! Что бы ему подстелить там?

«Там» – это где? Я оглядываюсь: ага! в «домике» – в чайной коробочке.

– М-м… даже не знаю… Да вот – фольгу!

– Что ты! Ему же будет колко!

– Как?

– Колко! Фольга же мятая.

Зачитываюсь Вяземским – сержусь, смеюсь, восхищаюсь. В стихах князь ещё более речист, ещё более остроумен, но столь же спесив, как и в прозе. Удивительное было время, «стихотворное» какое-то. Уже первые его стихи (в 16 лет) как нельзя более складны:

 
Поверь, о Ниса! мне – романы
Одни прелестные обманы:
Как можно век одну любить?
Мы грешны – любим перемену!
Здесь всё должно на время быть!..
 

Но с тех же пор его стихи неизменно «отдают прозою». Зато ему принадлежит знаменитая эпиграмма на Боброва:

 
Нет спора, что Бибрис богов языком пел;
Из смертных бо его никто не разумел.
 

В немецком чтении ценное приобретение – обнаружил великолепного рассказчика Адальберта Штифтера. Вечный венский студент, из семьи ткача, ведёт богемный образ жизни, не кончает курса, но попадает в высший свет через семьи своих учеников; естественно, любовь к девушке из высшего круга кончается неудачею, с отчаяния он женится на 26-летней модистке, которая не делит его поэтических восторгов, но создаёт ему прочный и уютный быт; в 1840 году дочь одной баронессы вытаскивает у него из кармана рукопись «Кондора» и отдаёт знакомому издателю – так он становится писателем.

Другая немецкая книжка, приключенческий роман «Храмовник» Эрнста Зоммера, познакомила меня с подробностями похода крестоносцев на Иерусалим и с историей ордена тамплиеров (через 30 лет после своего основания орден был уже богат и могущественен – где-то в середине XII века; Филипп Красивый и папа Климент уничтожили орден, но папа умер через 40 дней после сожжения Жака де Молэ, а король – через семь раз по сорок – погиб на охоте).

29.08.85, третий Спас, Нерукотворенного Образа

Олечка – в отпуске по беременности; кончились мои гаражные страдания, можно строить крепкий домашний график: спать днём, с детьми, а ночью сидеть часов до трёх. Днём подойти к столу нет никакой возможности. Это сейчас Оля уехала в больницу, взяв с собою Лизаньку – мы остались вдвоём с Иванушкой, и мне немного посвободней… Сейчас буду укладывать его.

Лизанька – утром, спуская ножки с постели:

– Надо помолиться… А то я однажды забыла утром помолиться – так тяжело было весь день…

Машины, птички, кошки и собаки – вот первые предметы, привлекающие внимание нашего мальчика. Завидев, подпрыгивает на руках, вскидывает ручку и, указуя, кричит: а! а! а! – пока я не замечу, на что он указывает, и не назову по имени:

– Это собака!.. Это птичка!..

И он удовлетворённо смолкает.

Дня три назад он стал обращать внимание и на фонари. Лиза, примерно, в это время заинтересовалась ими, и мы, помню, целую зиму развлекали её на прогулках: «Лизанька! А где фонарик?»… Да, хлопот с нею было побольше. С Иванушкой меньше церемоний, но и он становится не таким уж покладистым. Зато спит два раза в день.