Текст книги "Тварь размером с колесо обозрения"

Глава четвертая

В начале июня мы попали на прием к профессору Светицкому. Яна позвонила ему, договорилась о встрече.

– Откуда вы узнали этот номер? – спросил профессор.

Яна объяснила: дал сын вашей пациентки. Он с вами хорошо знаком. Яна имела в виду мужа тети Виры.

– Как его зовут? – спросил профессор.

Яна назвала имя.

– А, да-да, был такой, – с сомнением произнес профессор. – Приезжайте утром. Ворота открываются в шесть утра. Я буду на месте где-то в шесть пятнадцать.

– Значит, приезжать к шести тридцати?

– Если хотите быть первыми, приезжайте к шести, – сказал профессор.

Рано утром мы сели в такси и поехали. Дети остались с бабушкой, моей мамой: она приехала еще вчера, чтоб сидеть с детьми, пока мы ходим по врачам. Помню, она смотрела на меня и прижимала ко рту ладонь. В глазах у нее стояли слезы. Я сказал, что все в порядке. Я сказал: мама, не переживай, будем лечиться. Мама погладила меня по голове своей слабой стареющей рукой. Бедный мой сыночек, сказала она. Ну что ты, мам, сказал я, буду бороться. Это от неправильного питания, объяснила она. Чем вы тут питаетесь? Лишь бы чем! Какие-то печеньки, бутербродики. Колбаска. Там даже мяса нет, одни химикалии! Разве это еда? Это все вредно! Особенно при такой болезни. Надо есть больше зелени, помидорчиков, салатов. По телевизору вчера смотрела передачу: мужчинам очень полезны помидоры. Особенно для простаты. Чего ты улыбаешься? Это важно. Каши тоже полезны, в них много клетчатки. Сварить тебе на утро гречневой каши? Давай, сказал я. Можно было ответить: не надо, это не имеет значения; мама все равно сварит.

Утром мама проснулась раньше всех и сварила мне гречневой каши. Может, она не спала вовсе. В ту ночь я провалялся во сне, как в глубокой яме. Утром было прохладно. В приоткрытое окно задувал ледяной ветер. Я встал. Яна приводила себя в порядок. Я пошел на кухню: горячая каша ждала меня на столе. Мама сидела рядом со скорбным видом. Я через силу затолкал в себя полтарелки. Пришла эсэмэска: за нами приехало такси. Нам пора, сказала Яна. Вернешься – доешь, сказала мама. Вы там, наверно, надолго. Не знаю, мама, сказала Яна. Перекусите обязательно где-нибудь, сказала мама. Может, яблочек положить в дорогу? Нет, мам, не надо. Ладно, ладно, не буду. А может, все-таки положить? Мама, нет. Ладно, ладно, я уже поняла, не кричи на мать. Мама, я не кричу. Просто яблок нам не надо. Бедный, бедный мой сыночек. Но сдаваться нельзя. Ты у меня сильный, ты справишься. Главное, знай: мама рядом.

Мама обняла меня дрожащими руками и поцеловала в щеку. Мы с Яной обулись и поспешно спустились по лестнице. Машина ждала внизу. Водитель курил. Увидев нас, он щелчком отбросил окурок и сел за руль. Мы расположились рядом на заднем сиденье. Машина тронулась. Яна взяла меня за руку.

Такое будет повторяться часто: мы едем в онкоинститут на очередную проверку. Сдавать очередные анализы или на очередной прием к Павлу Викторовичу. Или на госпитализацию – делать очередную химию. Мы сидим на заднем сиденье вдвоем и держимся за руки. Это кажется очень важным, когда есть человек, который держит тебя и не отпускает.

Помню, как сильно позже, вечером в предпоследний день зимы 2017 года, я сильно чихнул, и из орбиты глаза пошла кровь; Яна внимательно осмотрела полость, впала в панику и тут же позвонила знакомому радиологу из ростовского института онкологии. Та всегда работала допоздна. Радиолог сказала: приезжайте. Яна затолкала в полость орбиты здоровый кусок ваты, намазанный левомеколем, чтоб остановить кровь. Если вату вставить на сухую, то потом, когда будешь ее доставать, она порвет в полости слизистую, и крови будет намного больше. Поэтому обязательно левомеколь. Или какое-нибудь смягчающее масло: персиковое подойдет. Я был наготове с марлей: кровь все равно подсачивалась из левой ноздри. Машина приехала быстро. Мы сели на заднее сиденье.

Помню: Яну трясет. Она хватает меня за руку: как будто я тону, а она тянет меня из холодной воды. Такое ощущение. Сжимаю ее пальцы. Как-то так получилось, что теперь это наш общий ад. Это, наверно, неправильно, делиться своим адом с близким человеком, но так уж вышло. За окнами машины унылый февральский Ростов. Голые деревья трясут мокрыми ветками. Стучит по рельсам новый трамвай. В дороге как всегда возникает вопрос: что если опять рецидив? Яна паникует и уговаривает не паниковать меня: с прошлым рецидивом справились, и снова справимся. Главное, сразу заметили. Скорее всего, опять кибернож, потому что есть небольшой запас на облучение. Но можно и рискнуть на операцию. Доктор в Бурденко говорил, что могут быть последствия; если ликворея не закроется, придется брать кусок кости из черепа и закрывать проблемное место. Грозился показать фотографии, чтоб понимали, как это будет выглядеть. Мог бы и не грозиться: я видел, как это выглядит. В Ростове лечился старичок, без глаза, как и я. С огромной вмятиной на лысой голове. Помню, в столовой ему все уступали очередь: хотя там и так через одного инвалид. Старичок вежливо отказывался. Хороший был старичок. Не знаю, что с ним сейчас.

В отделении радиологии на удивление тихо и пустынно для понедельника. Мимо, прихрамывая, проходит молодая девушка, лысая, в платке. У нее сосредоточенное лицо и совсем нет бровей. Когда мне давали химию в 2015 году, у меня тоже выпали брови. Помню, я этому почему-то сильно удивился. Ладно, волосы на голове, но брови? Нас замечает медсестра, которая работала со мной на медицинском ускорителе в июне-июле 2015 года. Здоровается, шутит. Хорошая женщина. Зачем вы к нам в гости? – спрашивает. Да вот, к Алие Катифовне пришли на консультацию, говорит Яна. Ясно, улыбаясь, говорит медсестра. Она не уточняет, плановая это консультация или нет, прощается и уходит. Появляется наш радиолог – пожилая сухонькая женщина с добрым старым лицом, и мы все вместе поднимаемся на лифте на четвертый этаж в смотровую.

Радиолог надевает на голову лобный рефлектор. Я снимаю с глаза свою давно ставшую привычной пиратскую повязку. Радиолог берет пинцет и аккуратно вытягивает из орбиты глаза пропитанную кровью ватку. Приближает ко мне лицо: осматривает полость. Говорит ласковым голосом: так-так, что тут у нас? Яна показывает: Алия Катифовна, смотрите, тут. Вот это место. Она говорит бодрым, даже каким-то слишком бодрым голосом: сразу ясно, что паникует. Вот сейчас радиолог скажет: к сожалению, да. Это опухоль. Или что-то другое, успокаивающее, но сразу ясно: надо опять лечиться. Снова капельницы. Ну капельницы – это не страшно, к этому быстро привыкаешь. И операция – это не так уж страшно; это, наоборот, хорошее ощущение потом, когда убирают эту дрянь. Это почти такое счастье.

Но радиолог все внимательно осматривает и говорит: нет, ничего нет. Аккуратно показывает кончиком пинцета: тут рубцовочная ткань. Последствия облучения. Сколько вы получили? У нас сорок грей и кибернож еще двадцать? Ничего удивительного. Давайте я внизу погляжу… тут чисто. Я так волновалась, говорит Яна. И эта кровь. Было столько крови. Понятно, что волновались, ласково говорит радиолог, это вы правильно делаете, что волнуетесь: лучше переволноваться. Давайте проверю шейные лимфоузлы. Я расстегиваю верхнюю пуговицу на рубашке. Радиолог щупает меня за ушами, шею, ключицу. Говорит: кровь? К сожалению, это пока будет. Чихнул, перепад давления, пошла кровь. Чтоб раны заживали, надо восстанавливать иммунитет. Тяжести таскать нельзя. Ни в коем случае. Он нашу дочку постоянно таскает, говорит Яна. Она уже не в панике. Она счастлива. Теперь в панике я: Майе уже пять. Скоро наступит время, когда я в любом случае не смогу ее носить на руках; она и не захочет. Времени мало. Но это маленькая паника. Это в каком-то смысле даже приятная паника. Это такая паника, когда ты понимаешь, что опухоли нет, и теперь можно паниковать по любому мелкому поводу. Такая паника, когда хочется кричать от радости.

Очень нежелательно болеть гриппом, говорит радиолог. Вообще надо очень аккуратно. Любая болезнь может отсрочить заживление. Она говорит вроде бы страшные слова, но это совершенно не страшно. Все не страшно, когда опухоли нет. Когда профессор подписывает бумажку и там кроме диагноза слово «ремиссия».

Потом мы выходим из смотровой. Яна с радиологом о чем-то говорят; в отделении тихо и спокойно. Никакой паники. Прощаемся с врачом. Удачи вам, говорит радиолог. На улице совсем стемнело. Завтра последний день зимы. Мы говорим о каких-то мелочах. Я же тебе говорил, что там ничего нет, говорю я, хотя на самом деле ничего такого я не говорил. Потому что на самом деле я поверил, что снова рецидив. Потому что и она уже поверила. Мы идем по асфальтовой дорожке мимо поликлиники. Мне кажется, что я вижу черную фигуру вдалеке у забора. Наверно, кто-то из пациентов вышел подышать свежим воздухом. Вызываем такси. Нежный свет фонарей раскрашивает ночь. Голоса приглушены. Проезжая часть пустынна. Это похоже на счастье. Машина подъезжает. Мы садимся на заднее сиденье и берем друг друга за руку. Такая традиция. Может, именно она меня и спасает. Когда ты неизлечимо болен, ты хватаешься за все, что угодно: за любую мелочь. В прошлый раз, когда цитология не показала наличия опухолевых клеток в подозрительном шейном лимфоузле, ты катал между пальцами рублевую монету. Значит, и сейчас надо. В прошлый раз, когда на КТ ничего не нашли, ты перед этим определенным образом почесал за ухом. Значит, и сейчас надо. Конечно, это звучит глупо; многое звучит глупо, когда ты не болен раком.

Я оборачиваюсь: черной фигуры у забора не видно. Впрочем, отсюда ее и не разглядеть. Машина трогается. Мы едем домой.

Глава пятая

Внизу в гардеробе отделения опухолей головы и шеи нас спрашивают: вы к кому? Мы к Павлу Викторовичу Светицкому, говорит Яна. Хорошо, проходите, говорит дежурная. Только бахилы не забудьте надеть. У вас есть? Могу дать. Не надо, спасибо, говорит Яна, у нас есть. А как к Павлу Викторовичу попасть? Он на втором этаже, говорит дежурная. Направо и наверх по лестнице. Его кабинет слева, увидите, там написано.

– Спасибо вам большое! – говорит Яна.

Мы надеваем бахилы. Идем по коридору отделения опухолей головы и шеи. Справа процедурная, где делают уколы и ставят капельницы. Сейчас там пусто. Слева – операционная. Примерно через три недели в этом помещении мне вырежут опухоль вместе с глазным яблоком. В истории болезни потом напишут: энуклеация левого глаза. Даже звучит тревожно.

На втором этаже маленький холл со стареньким телевизором, диванчик и несколько кресел. Кабинет профессора Светицкого чуть дальше по коридору. С обеих сторон коридора – двери в палаты больных. В коридоре пусто. В одной из палат кто-то страшно храпит: как будто это не совсем человек. Такой нечеловеческий булькающий звук. В другой палате в полутьме ворочаются чьи-то фигуры. Мы садимся на диван, ждем. В коридор выходит пожилой мужчина в спортивных брюках и футболке, на ногах – шлепанцы: у него забинтована шея и часть головы. Мягкие небритые щеки трясутся при ходьбе. Водянистые глаза смотрят как будто в глубь себя. Он двигается медленно, минует нас, спускается по лестнице. Наверно, на процедуры. Появляется еще один мужчина с мобильником в руках. Что-то говорит по-армянски – очень тихо. У него только небольшой марлевый тампон на шее, приклеенный к коже липкой лентой. Наверно, из выздоравливающих. Он тоже спускается по лестнице. Вообще здесь очень тихо. Если и говорят – то шепотом. Это совсем не похоже на больницу, где мне пытались удалить полипы. То место напоминало санаторий. Там было громко и весело: как будто отпуск. Здесь больше похоже на склеп. Я вспоминаю те проценты пятилетней выживаемости, которые случайно подсмотрел в интернете. Сколько из этих людей будут живы через пять лет? Сколько из них проживет хотя бы один год? На стенах висят стенды. Успехи и экспериментальное лечение в отделении опухолей головы и шеи. Работы сотрудников. Книжечки – большинство датировано 2004 годом, не позже. Судя по всему, стенды давно не обновлялись. Но все равно есть интересная информация. Пациент. Локальный рецидив. Опухоль удалось победить при помощи криодеструкции. Спустя три месяца после процедуры на месте опухоли – рубцовая ткань. Смотри, говорю Яне, надо почитать про эту криодеструкцию. А вот тут про протезирование, говорит Яна, смотри.

Какое-то время мы разглядываем стенды.

– Думаешь, мне нужно будет протезирование? – спрашиваю я.

– Посмотрим, – говорит Яна.

Появляется профессор Светицкий. Он строг и подтянут. Сразу замечает нас: вы ко мне? Мы вам вчера звонили, говорит Яна. Помню-помню, говорит профессор. Достает ключ, отворяет дверь в кабинет. Подождите пять минут, пожалуйста, говорит он, сейчас я вас приму. Мы послушно ждем. Ровно через пять минут профессор открывает дверь: заходите. Вы садитесь сюда, а вы – сюда. Рассказывайте. Хорошо. Понял. Так-так. Еще раз, кто вам посоветовал обратиться ко мне? Имя? Ага. Ясно. Ну ладно. Какие симптомы? – Он поворачивается ко мне.

Я говорю: не дышит нос. Вернее, левая ноздря. И глаз постоянно слезится. Профессор надевает рефлектор. Осторожно заглядывает мне в нос: сначала в левую ноздрю, потом в правую. Берет зеркальце и рассматривает горло. Просит встать. Щупает шейные лимфоузлы. Так не больно? Отвечаю: нет. Он прощупывает левую скулу и место под глазом. Как-то по-особенному надавливает. Говорит Яне: видите? Вот его опухоль. Вот глазное яблоко, а вот снизу опухоль. Да, так видно, говорит Яна. Профессор спрашивает меня: левым глазом хорошо видишь? Проблем нет? Я закрываю правый глаз. Щурюсь. Говорю: вроде нет. Не двоится? – спрашивает профессор. Нет, все в порядке, говорю. Что ж, говорит профессор, вы обратились вовремя. Молодцы, что сразу пошли ко мне.

– То есть вы возьметесь за операцию? – спрашивает Яна.

– Да, – говорит профессор, – возьмусь.

– Надо как можно быстрее? – спрашивает Яна. – Мы хотим, чтоб быстрее.

– Все равно придется через поликлинику, – говорит профессор Светицкий, – но вы не волнуйтесь: время у вас есть. Заведите историю. Вас направят в десятый кабинет. Придется, конечно, постоять в очереди. Пациентов много. Люди нервные, отнеситесь с пониманием. Каждый считает свой случай особенным, иногда могут и сорваться: у каждого своя история, каждому плохо, каждый волнуется.

– Но у Володи есть шанс? – спрашивает Яна.

– Вы вовремя обратились, – повторяет профессор, – так что не переживайте, настройтесь пока на поликлинику. Придется немного побегать, но вы молодые, справитесь. Потом получите квоту. Сейчас, погодите, я напишу вам бумагу. Отдадите в десятом кабинете.

Он заполняет бумагу, повторяя, что это хорошо, что мы сразу пришли сюда, что не делали химию, не облучали в диспансере по месту жительства; в нашем случае необходимо работать с неизмененным материалом. Профессор отдает мне заполненную бумагу, но прежде чем отпустить, рассказывает, как будет происходить операция. Мне сделают надрез тут и тут. Он показывает прямо на мне. Уберут все лишнее. Одновременно почистят шею слева. Это стандартная практика: даже если там пока ничего нет. Скорее всего, со временем придется поставить вместо убранной пораженной кости протез. Но об этом думать пока рано. Интересно, что профессор ни разу не произносит слово «опухоль». Или «рак». Просто надрезы, просто почистят. Это кажется очень легко и не так уж страшно.

– Спасибо, Павел Викторович, – говорим мы.

Мы выходим из кабинета Светицкого приободренные. В поликлинике нам действительно приходится побегать. Автомат выдает нам билетик на первичный прием. В первом окне регистратуры нам заводят историю. Потом дают номерок в десятый кабинет на втором этаже. Здесь предстоит выстоять очередь. К счастью, очередь не такая большая, как пугал нас профессор. Люди в очереди тихие. Но никто не плачет. Кое-кто даже шутит, смеется. Довольно много кавказцев. Яна говорит, что в наш онкоинститут ездят лечиться люди со всего юга страны. Наконец подходит моя очередь. Кабинет маленький, два стола. За одним сидит медсестра, за другим – доктор. Доктор, женщина небольшого роста, моего примерно возраста, расспрашивает меня о симптомах. Ее зовут Виктория Львовна. Вообще-то она оперирующий доктор, на этом месте обычно другой врач, но сейчас она отсутствует, а Виктория Львовна ее подменяет. Я отдаю ей бумажку, написанную Светицким. О, так вы были уже у Павла Викторовича, удивляется она. Очень хорошо. Она заставляет меня подняться. Щупает мне шейные лимфоузлы. Заглядывает в горло и в нос. Спрашивает про мой левый глаз: хорошо видите? Я говорю: хорошо. Она заполняет историю болезни. Я вижу, как она пишет: жалобы на боли. Это не совсем правда: никаких жалоб на боли у меня нет. Только вечно забитый нос и слезящийся глаз. Но я не возражаю. Впервые на бумаге появляется моя стадия: третья. Это пока предварительный диагноз, говорит Виктория Львовна. Теперь вот что вам нужно сделать.

Она объясняет.

В первую очередь нам надо переописать снимок КТ, который прежде описывали в ЦГБ. Мне его переописывают. Описание теперь совсем другое. В ЦГБ были полипы, здесь – опухоль решетчатой кости, прорастающая в орбиту глаза. Звучит неприятно. Потом мы несем переописывать стекла из областной больницы, где мне удаляли «полипы», в лабораторию. Та самая коробочка. Внутри – полоски стекла с клетками моей опухоли. В лаборатории за столом сидят мужчина и женщина в белых халатах. Женщина забирает у меня коробочку. Мужчина спрашивает: какой диагноз? Рак решетчатой кости, говорю я. Показываю неопределенно на нос, левую скулу: где-то тут. Плоская клетка? – спрашивает мужчина. Я вспоминаю, что у меня плоскоклеточный рак. Да, говорю я, плоская клетка. Чувствую себя в некотором роде профессионалом: я знаю о своем раке гораздо больше. Он понимающе кивает, продолжая сидеть за столом. Женщина тем временем уходит с моей коробочкой. Надо подождать результатов. Часа три, говорит мужчина. Пока есть время, мы с Яной идем делать УЗИ шеи и внутренних органов. Параллельно приходится заполнить договор и оплатить все услуги. Тут каждая услуга – платная. Но делается все очень быстро. Захожу в кабинет УЗИ. Здесь сумрачно. Все очень вежливы. Молодая девушка в белом халате говорит: снимайте, пожалуйста, рубашку. Вы купили в аптеке простынку? Я говорю: извините, не знал; давайте я сбегаю? Не надо, говорит девушка, там на подоконнике есть запасная, возьмите. Постелите себе под спину и ложитесь. Я послушно выполняю. Девушка мажет мне кожу гелем. Датчиком водит мне по шее слева. Громко произносит для другой девушки, которая сидит за компьютером в этом же кабинете: слева до ноль-семи. Потом проверяет справа, но уже не так тщательно. Справа ничего и не должно быть. Говорит: справа до ноль-четырех. Затем переходит к моим внутренним органам. Вроде бы ничего страшного не обнаруживает. Объясняет: слева в шее есть увеличенные лимфоузлы, но все они до одного сантиметра. Я спрашиваю: это хорошо? Она говорит: да. Подозрение на метастазы обычно после одного с копейками сантиметра. Я думаю: даже если что-то там и есть, все это почистят. Главное, внутренние органы не поражены. Небольшие проблемы с печенью. Ничего особенного, объясняет девушка, жирок отложился. Это звучит довольно мило: жирок. Девушка говорит: вытирайтесь и одевайтесь. Подождите в коридоре, результат будет через пять минут. Я выхожу. Яна спрашивает: ну как? Я говорю: вроде бы все в порядке. Яна говорит: ну слава богу. Через пять минут девушка выносит мне бумагу с результатами УЗИ-обследования. Отдает: выздоравливайте. Я говорю: спасибо. Еще мне надо сделать флюорограмму. Мы ищем, где ее делают. Находим кабинет, но он заперт. Из соседнего кабинета выглядывает медсестра: сейчас подойду. Через три минуты она появляется. Все как обычно: раздевайтесь до пояса, становитесь сюда. Подбородочек – выше. Вдохните воздух полной грудью. Замрите. Не дышите. Отлично. Дышите. Одевайтесь. Результат я по компьютеру отправлю в соседний кабинет, там вам его опишут.

– Меня позовут? – спрашиваю я.

– Позовут, – говорит медсестра.

Я выхожу из кабинета. Какое-то время мы ждем. В этом коридоре недалеко кабинет КТ. По коридору носится мальчишка, года четыре, абсолютно лысый. Он издает звуки движущегося автомобиля (др-др-др), медсестра строго грозит ему пальцем. С ним отец и мать; оба моложе меня. Очень тихие. Они заходят в кабинет КТ. Долго не появляются. Потом отец выходит с мальчишкой на руках. Ребенок спит после наркоза. Отец несет его как самое драгоценное, что существует на этом свете.

– Данихнов! – наконец зовут меня из кабинета.

Я захожу. Полная женщина в белом халате отдает мне описание флюорограммы. Маленькое черно-белое изображение моих легких прикреплено степлером к бумажке с описанием. Все в порядке: в легких метастазов не обнаружено. Я выхожу.

– Ну как? – спрашивает Яна.

Я показываю большой палец. Яна облегченно вздыхает. Смотрит время на телефоне.

– Давай купим воды и чего-нибудь поесть, – говорит она. – У нас полно времени: стекла еще переописывают.

Мы выходим на улицу. Теплый тихий денек. Качаются ветки на ветру: двор института тонет в зелени. Скамеечки. Много людей. Больные, родственники, друзья. Недалеко от входа на территорию онкоинститута стоит ларек, где продаются пирожки и вода. Небольшая очередь перед ним. Настроение у нас приподнятое. Я шучу, Яна смеется. Мы стоим в очереди: все как обычно. Как будто я снова обычный человек. Как будто не было того дня, когда я шел домой пешком и думал, что попал в чужой мир. Как будто я снова здесь, тут, со всеми. Снова человек. Еще ничего не случилось, но я уже вырвался из ада. Я спасен. Снова дома, на родной планете. Мы покупаем минеральную воду и пару пирожков. Идем в тень и едим. Воздух неподвижен. Голоса создают приятный фон: движение жизни вокруг. Все будет хорошо, говорит Яна, теперь я это чувствую. Мы доедаем пирожки, допиваем минералку. Идем в лабораторию. Нам отдают стекла и бумажку: переописанные результаты гистологии. В больнице, где меня чистили при помощи эндоскопа, стекла описали так: высокодифференцированный плоскоклеточный рак. Здесь те же стекла описали иначе: умеренно дифференцированный плоскоклеточный рак. Это хуже или лучше? – спрашивает Яна. Я пожимаю плечами: не знаю. Мы возвращаемся в десятый кабинет. Заходим внутрь с Яной вместе. Доктор объясняет, что нам следует сделать далее, чтобы подать документы на квоту. Каких врачей пройти. Какие анализы сдать. Беседа подходит к концу. Яна спрашивает: Виктория Львовна, а можно с вами поговорить? Я понимаю, в чем дело, и встаю: подожду на улице.

На улице солнце светит прямо на меня, я щурюсь. Страха нет. В голове пусто. Я как будто снова ребенок, ничего не знаю и не понимаю. От меня ничего не зависит. Появляется Яна и говорит: на сегодня все, пойдем. У нее какое-то странное лицо. Она не смотрит на меня.

Я говорю: что, все плохо? Ты говори, я выдержу.

Яна мотает головой: наоборот, все хорошо. Просто как-то внезапно. Я рассказала Виктории Львовне, что в областной тебе сказали… ну что тебе остался год.

– И что она?

– Посмеялась. Сказала, шансы хорошие. Но она попросила подготовить тебя. – Яна смотрит на меня.

Я говорю:

– Ну давай, готовь.

– Она меня попросила подготовить, но я сразу скажу, ладно? Не знаю, как к этому можно подготовить. – Яна отворачивается. – Она сказала, что, скорее всего, ты потеряешь глаз.