Текст книги "Чужое"

И метнуть.

Хруст. Хрип. Нападавший падает с ножом в груди, и Шилов понимает, что это был посыльный Рыков, глупый неудачник, решивший спасти чужую планету.

Визжит женщина. В соседней комнате по полу ползает мужчина и бормочет что-то. У него сломан нос, вырван кусок мяса из предплечья и сломаны ребра. Два или три ребра, Шилов не уверен. Ему уже все равно. Он идет в соседнюю комнату. Он чует, что пакет, его задание, где-то рядом. Он оказывается в кабинете, заваленном бумагами; они шуршат под ногами. Он нащупывает сейф, торчащий из стены, подобно бородавке, хватается за ручку и вырывает дверцу сейфа с мясом.

Он протягивает руку и нащупывает пакет; замирает, потому что чувствует, что на пороге комнаты стоит женщина с пистолетом в руках и целится в него. Она всхлипывает, рука ее дрожит, но с такого расстояния не попасть сложно.

– Почему ты медлишь? – спрашивает Шилов устало. Для него происходящее – игра. Перед ним ненастоящий мир, подделка. В настоящем мире нельзя замедлять время и десятками убивать людей. Его зачем-то засунули в игру. Ему зачем-то подсовывают виртуальную женщину с пистолетом в тонких, пахнущих ромашками руках.

– Зачем ты это сделал? – спрашивает сквозь слезы и сопли она. – Мы хотели как лучше, мы стараемся… помочь… остановить демонов, сбрить желтизну с глаз… неужели ты не патриот?… неужели ты, вы все, не понимаете?

– Я просто выполняю долг, – говорит он и спрашивает: – Хочешь выпить?

– Что?

– Давай выпьем. В соседней комнате, я чую, стоит ящик с вином. Вино расслабляет. Держи меня на прицеле. Я возьму бутылку, налью тебе. Ты выпьешь, успокоишься, мы поговорим.

– Что ты такое говоришь?! – кричит она. – Ты… ты только что убил моих друзей!

– Я говорю то, что подсмотрел в одном фильме, – честно признается он. – Хочу тебя успокоить, чтобы…

…она стреляет. Он ныряет под оплывающий волнами воздух, под смятую в гармошку пулю. Он хватает женщину за руки, фиксирует и кидает в окно.

Крик, удар, осколки.

Он стоит посреди развороченной комнаты и держит в руках пакет, сжимает и комкает свое задание. Ему вдруг становится безумно страшно и грустно, силы покидают его. Он чувствует запах крови, который тянется из разбитого окна, слышит крики несчастных детей, под ноги которым упало тело женщины с пистолетом. Он, разбитый, прислоняется к дверному косяку, вздыхает. Он говорит себе: это игра, идиотская игра, которую устроили для него шеф и Сейко. Он никого не убивал, он, вернее всего, даже не спускался на планету. В соседней комнате по полу ползает и хрипло дышит цифровая копия человека.

Он слышит вой полицейской сирены и понимает, что настало время убираться. Ему становится смешно от этой мысли. Уходя, он проговаривает про себя «пора… отсюда…» и фыркает, смеется после каждого слова, прижимая ко рту кулак, будто услышал самую веселую шутку в своей жизни.

Пора-пора в поезд, говорит себе Шилов. Пора узнать, как там брат.

Глава седьмая

В следующем вагоне Шилов наткнулся на очередь, которая тянулась по всему коридору к противоположному тамбуру. Люди, серолицые и обычные, готовились на выход. Тут же Шилов увидел чернокожего мужчину с баскетбольным мячом, который вчера жил в гномовском вагоне. Чернокожий тоже заметил Шилова, кивнул ему, как хорошему знакомому; впрочем, тотчас же отвернулся. Негр вращал мяч на толстом указательном пальце, иногда подбрасывал его к потолку и ловил тем же пальцем.

Шилов спросил у крайнего в очереди, толстого беззаботного мужичка в панаме:

– Что за остановка?

– Планета Жужелица, – весело произнес толстяк, смешно разводя руки, – такой вот коленкор.

– Жужелица?

– Ага. Планета, где не будет горестей, а только сплошное амфетаминовое счастье.

– Планета наркоманов, что ли?

– Ну зачем же так грубо? Это метафора. Наверное. Я не знаю, сам никогда не был на Жужелице, потому что когда очередь подходила к концу, время стоянки заканчивалось, и поезд отбывал. Да и что такое метафоры я тоже не знаю. Ага.

– Вы часто здесь проезжали?

– Конечно! Я на этом поезде только и езжу, туда-сюда, туда-сюда, но никак не могу попасть на райскую планету. Пробовал очередь за сутки занимать, все равно не помогает, ага. Если прохожу на сутки раньше, никого еще нет и занимать как бы не за кем, я отхожу на полчасика, позавтракать там, то, се, или просто по нужде, а когда возвращаюсь – вот она, очередь, длинная, зараза, как удав!

– А дождаться пассажира и сдать очередь не пробовали?

– Это приходило мне в голову, ага. И я даже сдавал пару раз очередь, но когда возвращался, тот, кому я сдал очередь, таинственным образом исчезал, а вместо него появлялась огромная очередь. Поди, им докажи! Иногда мне кажется, что эта очередь – единый живой организм, призванный не пускать меня на Жужелицу.

– Понятно… послушайте, вы не видели здесь молодого парня в военной фуражке и светлом костюме? Или таких маленьких серолицых гномов? Или их всех вместе?

– Не-а… – толстячок помотал головой. – Но можете спросить у прорицательницы, которая живет в одиннадцатом вагоне.

– Она на самом деле прорицательница?

– Не она, а он.

– Почему тогда не прорицатель? – удивился Шилов.

Толстячок пожал плечами:

– Не все дано нам узнать. Эта прорицательница сильна и, говорят, с точностью до секунды может предсказать прибытие и отбытие поезда. Ее зовут Информа; не правда ли, прекрасное имя? Ваш парень в военной фуражке – поезд?

– Не совсем.

– Хм… тогда она вам вряд ли поможет. Идите лучше сразу в десятый вагон. Там все и выяснится.

– Почему?

– Не знаю. Это просто фраза такая. В десятом вагоне всегда все выясняется.

– А если я пойду дальше, к девятому, к восьмому?

– О-о… те знания, которые могут открыться вам там, не предназначены для людей. Не советую.

Шилов пожал плечами и, разогнавшись, протаранил очередь. Его не пускали, отталкивали, вжимали в стену и спрашивали: вы не знаете, за чем мы стоим? Шилов знал и отвечал: вы стоите в очереди, чтобы попасть в амфетаминовый рай. Какая-то старушка с плетеной корзинкой, полной куриных яиц, громко смеялась, будто кудахтала, и объясняла всем, что Шилов врет, что очередь совсем не на планету, а вовсе даже за говяжьими сардельками. Она хватала Шилова за руку и визжала: «Люди добрые, остановите подлеца, без очереди сосисками полакомиться хочет! Их там мало, последние заберет!» Старушку поддерживали, но приближаться к Шилову опасались, потому что выглядел он страшно и готов был взорваться буквально в любой момент. У тамбура его остановил поджарый мужичок в фуфайке и валенках, оказавшийся проводником.

– Гражданин! Соблюдайте, пожалуйста, очередь. Все сойдут, не беспокойтесь. И сосисок на всех хватит.

– Мне не сходить, мне в следующий вагон, – сказал Шилов. – Хватит уже, черт возьми! Надоели ваши игры, у меня брат пропал, на самом деле пропал, понимаете?

– Я понимаю, – сказал проводник. – У вас брат пропал, у меня брат пропал. В этом вагоне у всех кто-нибудь из родственников да пропал. Понимаете? Такой это вагон. Здесь все живут как во сне и желают поскорее сойти, потому что не видят смысла в жизни без пропавшего родственника. Без любимого родственника. Вы любили своего брата?

– Да. – Шилов оттолкнул проводника. – Посторонитесь.

Проводник едва удержался на ногах, ударился о стену, и это событие стало сигналом для остальных. Они кинулись на Шилова всем скопом, царапая его и лягая, а Шилов, погребенный под человеческой кучей-малой, в прорехи между телами видел спокойно подбрасывающего мяч негра и мужичка в панаме, который осторожно пробирался мимо кучи, чтобы наконец сойти на планету Жужелица. Оказавшись против головы Шилова, которая точно прыщик торчала из нагромождения тел, он шепнул:

– Спасибо вам! – И нырнул в тамбур.

Шилов держался как мог, но даже замедление времени ничего не дало, потому что здесь кроме серых людей были и настоящие, которые тоже умели всячески истязать время. Шилова схватили за руки и за ноги и потащили по коридору. Он тут же успокоился, потому что несли его как раз к нужному вагону. Его швырнули во тьму телепортера, и он зажмурил глаза, ожидая удара, но удара не было еще минут десять, пока он болтался в белом космосе как в горячей манной каше, а потом космос исчез, появился тамбур, и Шилов пребольно ударился головой о заплеванный пол. Он встал на ноги и долго рассматривал анфиладу купе с хлопающими дверьми.

Шилов прошел по вагону, наступая на следы мотоциклетных шин, оставленных на полу, вздохнул. В вагоне пахло цитрусовыми. В третьем по счету купе Шилов обнаружил картонный ящик, в котором в беспорядке валялись лимоны, апельсины и мандарины. Некоторые плоды начали гнить. Шилов вошел в это купе и внимательно его оглядел, но кроме ящика с фруктами и граффити на стенах здесь ничего не было. Впрочем, под нижней полкой Шилов что-то заметил, какой-то бумажный уголок. Он наклонился и поднял эту штуку: ею оказался бумажный пакетик с лимонной кислотой.

В окно кто-то стукнул. Шилов, выронив пакетик, обернулся. С той стороны окна на него смотрела и улыбалась маленькая ясноглазая фея. Она еще раз стукнула по стеклу маленьким кулачком и улыбнулась ослепительнее. Шилов ухмыльнулся в ответ. Пролетавшая мимо комета разрубила фею на две половинки, стекло с той стороны заляпало кровью, улыбчивая голова подобно слезе ангела сползла по стеклу к раме. Шилов сжал зубы, поспешно отвернулся. И сразу попал в замедленное пространство, наблюдая за полетом обернутой в вощеную бумагу бомбы. Кто-то низким голосом гоготал рядом: га-а-а, га-а-а, га-а-а, но бомба продолжала лететь, и думать было некогда, Шилов кинулся бомбе навстречу с умопомрачительной скоростью и, действуя больше интуитивно, схватил ее на лету и вышвырнул в коридор. Упал на пол, закрыл голову руками. Услышал, как из коридора доносится: га-а-а, га-а-а, г… о-о-ой, б-б-л-л… а потом рвануло. Горячее дыхание взрыва, кажется, сожгло волосы на голове Шилова.

Когда вагон перестало трясти, он встал на ноги, случайно наступил в ящик с цитрусовыми. Шилов успел еще подивиться, почему взрывная волна его не тронула. Может быть, так задумано программистами. А может ошибка.

Он наклонился, выбрал более-менее уцелевший лимон и вгрызся в него, чувствуя, как сводит скулы. Лимонный сок стекал по подбородку, капал на пол. Шилов вышел в коридор, где почти сразу споткнулся о лежащего на полу Вернона. Выглядел английский делец ужасно: левая сторона его тела обгорела, кожа на лице покраснела и кое-где надулась пузырями. Глаза он старательно жмурил и хныкал.

– Доигрался? – спросил Шилов, пиная Вернона в бок. Он переступил его, нашел чуть в стороне связку ключей – наверное, ту, которая принадлежала проводнику Мирреру, поднял ее, запихнул в карман. Дожевывая лимон, повернулся к Вернону. Тот открыл глаза и молча смотрел на него.

– Зачем ты все это творишь? – спросил Шилов, показывая на раскуроченные полки и оплавленные стены.

– Мне скучно, – сказал Вернон и закашлялся. Кровь брызнула на его помявшийся немнущийся костюм. – Знал бы ты, Шилов, как мне скучно. Что ты знаешь о скуке, скажи мне?

– Мне скучно думать о скуке, Вернон. Я должен найти своего брата, который покалечился по твоей вине. Он пропал. Я должен отыскать его. Ты меня слышишь, английская скотина?! – Он снова пнул Вернона и прислонился к стене, шепча: – Отдышись, Шилов, успокойся… ты же, мать твою, интернационалист, а не какая-нибудь фашистская скотина.

– Вот это уже лучше… – пробормотал Вернон, перекатываясь на здоровый бок, теряя прилипшие к полу лоскуты кожи. Выглядел он ужасно. Пахло от него как от куриной тушки, которой только что подпалили волоски. – Уже веселее… пьяная русская свинья… это уже замечательно, это борьба и естественный отбор… мне нравится… знаешь, в чем проблема вашего коммунизма была, Шилов? Вы хотели лишить людей естественного отбора. Вы принесли в мир ужасную скуку…

– Да ты, как я погляжу, матерый историк, Вернон. Коммунизм так и не построили.

– А что это вокруг тебя, Шилов? – закричал Вернон, царапая ногтями пол. – Что это? Мое дело – это чушь, видимость. Англия, Лондон, Земля, они запросто обойдутся без моих химчисток, даже не заметят их закрытия. Я могу стать кем угодно на Земле, но зачем мне это, Шилов? Я могу заработать миллиарды, но на что я их потрачу? Скука, Шилов, вы как нестерильным шприцом вогнали в нашу планету инъекцию скуки, вы, русские с-суки…

Он полз к туалету, и Шилов, проследив траекторию его движения, увидел, к чему он стремится: две бомбы в вощеной бумаге, вывалившиеся из его кармана. Шилов перешагнул стонущего дельца и поднял бомбы. Заметил выпирающую из-под бумаги круглую кнопку. Он будто случайно коснулся ее пальцем, провел по ободку, и на какое-то мгновение у него мелькнула мысль нажать ее, но мысль тут же ушла, и Шилов спрятал взрывчатку в карманы.

– Сукин ты сын, Шилов, сукин ты сын… – пробормотал Вернон, теряя сознание. – Русский сукин сын, принесший вирус скуки в этот мир…

Что-то менялось в вагоне. Сами собой плавились стены, пространство будто бы искривлялось и опадало само в себя. В образовавшиеся прорехи в бытии проникали люди в белых костюмах. Санитары, как их мысленно окрестил Шилов. Они аккуратно приподняли Вернона, положили его на носилки и унесли за собой, в разорванное пространство. Шилов молча наблюдал за ними. Один из санитаров, бледнолицый блондин, подошел к Шилову и провел в воздухе специальной трубочкой, диагностом. На диагносте загорелась желтая лампочка.

– Мы можем закончить немедленно, – сказал программист. – Вы хотите вернуться?

– Мой брат здесь, – сказал Шилов.

– Мы можем вернуть его в любой момент, – улыбнулся программист. Шилову до скрежета зубовного захотелось врезать ему по роже, но он сдержался. Откуда-то из глубин растерзанного пространства хрипло хохотал Вернон и кричал, захлебываясь помятым смехом:

– Скука, Шилов! Вы заразили мир ядом самым ужасным, вы, не изменив человека, изменили мир, и человеку в нем теперь нет места!…

– Господин Шилов?

– Нет, спасибо. Я сам верну брата.

– Как пожелаете, – сказал программист и нырнул в оплавленную дыру. Вагон вздрогнул, по воздуху прошли волны, и все прекратилось: дыры заросли, со стен сошла копоть, покореженные двери выпрямились, разбитые лампы снова стали целыми. Шилов остался один, в кармане его лежали две бомбы, его ждал очередной вагон. Но прежде чем пойти туда, он вернулся в купе с лимонами и съел парочку. А потом еще один. Жевал лимоны вместе с кожурой, сок стекал у него по подбородку, щекам, скулам и пачкал рубашку. Лимоны были ужасно кислыми, но Шилов ел их и ел, потому что иначе его жизнь становилась слишком скучной.

Глава восьмая

В следующем вагоне он обнаружил баррикады и решительных людей, которые стреляли друг в друга. Между баррикадами бегал мальчишка в клетчатой кепке, нахлобученной на глаза, и собирал патроны. Кажется, бойцы с обеих сторон нарочно целились в парня, но никак не могли в него попасть. Малыш ловко уходил от пуль, прыгая с места на место. С обеих сторон делали ставки, сколько он еще продержится. И там и там работали первоклассные снайперы, но никто до сих пор не попал.

– А для кого он патроны собирает? – спросил вдруг бородатый мужик в зеленой форме. Никто не знал, Шилов – тем более. Он стоял за спинами бойцов и размышлял, как ему прорваться сквозь баррикады. Правой рукой перекатывал в кармане бомбы. Может просто швырнуть бомбы в баррикады, нырнуть в купе и ждать, когда взрыв разметает серолицых клоунов? Но остатки совести, измордованной последними событиями, говорили, что так поступать не стоит. Просто не стоит и все тут, никакого объяснения этому не следует искать. Быть может, Шилов просто устал от взрывов и запаха виртуальной крови.

Он свернул в купе, пропахшее порохом, уселся на койку. На полке напротив лежал перебинтованный с ног до головы боец. Чем-то он напоминал Духа, который лежал вот так совсем недавно, а Шилов смотрел на него и не знал, что совсем скоро он пропадет.

Боец, словно почувствовав взгляд Шилова, повернул к нему лицо. У бойца отсутствовал левый глаз, под носом и на щеках, разрытых шрамами, словно окопами, запеклась кровь. Боец плакал правым глазом.

– Вы потеряли родного? – спросил он у Шилова.

– Да, – сказал тот. – Брата.

– Вы любили его?

– Раньше я думал, что ненавижу, но зачем тогда так усердно ищу его? Наверное, все-таки люблю.

– Война – это хорошо, – всхлипывая, сказал боец. – Она заставляет людей любить как-то… четче что ли. Вы понимаете?

– Нет, – сказал Шилов и, помолчав, спросил: – Почему вы плачете?

– Потому что у меня нет родственников, о которых можно скучать.

– Они умерли?

– Их просто нет! – закричал раненый, губы его побледнели и искривились, как от сильной боли. – Их нет и никогда не было. И мне больно, потому что не за кого переживать. Вам легче. Вам всем, которые могут свободно путешествовать из вагона в вагон, проще, у вас есть родственники, люди, ради которых вы можете жить и не боитесь умереть. Но мне еще больнее не из-за меня, а из-за моих братьев и врагов, у которых тоже нет родственников. И никто им не напишет, не поплачет, когда они умрут. Понимаете? Вы можете сказать, что мертвым неважно, придут плакать над их могилами или нет, но я скажу так: это важно живым. Важно знать, что кто-то придет и будет вспоминать и как бы мыслить за мертвого человека, как бы оживлять его на миг в себе. Ведь, вспоминая кого-то, вы отчасти становитесь этим кем-то.

– Послушайте, я… – начал было Шилов, но раненый его, кажется, не слышал.

– Вы никогда не задумывались, – сказал боец, приподнимаясь на локтях, – что, если бы люди хоть на миг подумали каждый о другом, в смысле, о чем угодно, но не о смерти, тогда смерти бы не стало. Люди бы объединились в единое существо, и горести каждой клеточки этого существа стали бы горестями всего существа, и оно перестало бы грустить, и в мире стало бы больше счастья…

– Вам плохо. Лягте, вы бледный.

– В детстве, – сказал раненый, – у меня была мечта, чтобы изобрели лекарство от смерти. Понимаете, я ждал, верил, что его вот-вот изобретут, но его не изобретали, люди умирали, и когда я узнавал, что какой-то человек умер, то горько плакал, потому что человек не дожил до изобретения лекарства… а его могли изобрести буквально на днях! Но его не изобретали, люди умирали…

«Откуда такие воспоминания у серолицего? – удивился Шилов. – Не иначе, программист свое что-то вставил в его безмозглую башку».

Он хотел спросить об этом у раненого, но боец забылся в бреду и бормотал под нос что-то неразборчивое и виновато улыбался кому-то невидимому. Шилов опустился на колени перед его полкой, от которой воняло мочой и кровью, и услышал, как тот шепчет: «Красный смех… красный… смех… все поглотил…» Слова были знакомы Шилову, кажется, он читал их где-то, но думать над этим было некогда. Пальба в коридоре и не думала стихать. Настало время действовать. Шилов достал из карманов бомбы, взвесил их на ладони.

– Такие легкие, – пробормотал он. Вышел из купе и остановился в нерешительности.

– Пора, – сказал себе Шилов, но вместо того, чтобы бросить бомбы в воюющих, рассовал их по карманам и вызвал режим slo-mo. Пули зависли в воздухе, огонь заморозился, лица людей перекосились, кровь, бьющая из ран, застыла, стала похожей на леденцовую карамель. Шилов нырнул в самую гущу боя, а время чуть ускорилось, и солдаты, заметив новую цель, переключились на него и расстреливали в Шилова целые обоймы, но он успевал уходить от пуль. И вот уже все стреляют в него, позабыв о мальчишке, который собирал патроны неведомо для какой армии, и строчат в него очередями, и ни с того ни с сего начинают попадать по мальчишке. Мальчуган падает на пол, рассыпая патроны, и бьется в конвульсиях, а пули все дерут и дерут его маленькое тело, выбивают фонтанчики крови. «Умри, гад!» – кричат солдаты Шилову и стреляют в мальчишку. Шилов бежит, сердце его бьется, как припадочное; он знает, что мальчишка ненастоящий, поддельный, но все равно лицо паренька, удивленное, конопатое, наполовину скрытое кепкой, стоит у него перед глазами.

Шилов чуть замешкался, пуля оцарапала плечо, стало очень больно. Он вскрикнул, сжал боль зубами и побежал быстрее, чуть ли не по головам солдат, спрыгнул с той стороны второй баррикады и понесся по коридору мимо купе, переоборудованных в медпункты и склады боеприпасов, мимо серолицых медсестер, которые, завидев Шилова, зажимали ротики ладошками и, складываясь подобно линейкам, падали в обморок.

Еще одна пуля задела бедро, сточив плоть, но Шилов наплевал на боль и нырнул в следующий тамбур.

Шилов не помнил, какой по счету этот вагон. Кажется, все-таки одиннадцатый. Значит, нужный вагон – следующий.

– Ура, – пробормотал Шилов и рухнул на свободную полку в первом же купе. В этом вагоне было жарко, горячий ветер катил по раскаленному полу горячие песчинки. Песок сыпался даже сквозь щели в потолке. На столе Шилов увидел фарфоровую чашку, взял ее, но она тоже была заполнена песком. Шилов перевернул чашку и сосредоточенно наблюдал, как песчинки развеиваются в воздухе. Солнца здесь не было, но воздух отчего-то быстро нагревался, особенно там, где не было тени, и ручка чашки очень скоро раскалилась. Шилов, вскрикнув от боли, уронил чашку на пол. Ее тут же замел суховей, сделал похожей на торчащую посреди пустыни египетскую пирамиду.

– Воды бы… – сухими губами прошептал Шилов. Он ударил кулаком по верхней полке. Оттуда водопадом посыпался песок. Шилов встал и вышел в коридор. Песка становилось все больше, ветер дул в лицо, насыпая в глаза колючие песчинки. Несуществующее солнце прогревало пол чуть ли не до ста градусов. Все вокруг стало ослепительно-белым, и Шилов почти разучился видеть. Но он упрямо шел вперед, а когда идти становилось совсем невмоготу, сворачивал в купе и отдыхал там на нижней полке, прячась в тени верхней. В одном из таких купе он сунул руку в карман и не нашел одной бомбы. Вспомнил, что оставил ее в каком-то из предыдущих вагонов, когда взрывал завал, образовавшийся на пути к тамбуру. Завал состоял из инвалидных колясок. Шилов еще удивился, кто такой догадливый соорудил его. Впрочем, тот вагон был весьма и весьма странным и без этого, и он предпочитал о нем не вспоминать.

Шилов сунул руку в другой карман, удивляясь, как песок успевает забиться в каждую пору, в каждую дырочку, в которую по идее невозможно забиться, и достал из кармана припорошенную песком книгу, «Беседы с Жоржем». Высушенными, будто обтянутыми пергаментом пальцами он открыл книгу наугад, и прочитал, с трудом фокусируя зрение – глаза покраснели и слезились, веки воспалились:

«Я вижу, ты умираешь, Жорж. Скажи мне, как ты можешь умереть, после всех этих историй, которые я рассказал тебе? Ведь они должны были научить тебя кое-чему, подготовить тебя к встрече с самим собой. И что же? Я прихожу к тебе с бутылкой замечательного виски, что, как я надеялся, наконец-то заменит для тебя дурацкий отвар из мухоморов, который ты обычно принимал, а ты тут лежишь и умираешь! Нет, Жорж, непорядок это. А ну-ка, Жорж, выпей виски, оживай…»

Шилову вдруг показалось, что это в его уста вливают алкоголь. Ему стало лучше, глаза перестали слезиться, мышцы налились силой. Шилов подхватился и побежал по коридору. Сухой ветер сопротивлялся, бил в лицо, ноги вязли в песке, но Шилов шел. Сзади раздался чей-то рык, пол под ним дрогнул. Какое-то чудовище, живущее в песке, следовало за ним, но Шилов не стал оборачиваться, чтобы поглядеть на него. Он шел только вперед. Чудовище еще пару раз закричало, хлопнуло хвостом, взметая песок, и исчезло в бархане. Шилов закашлялся, потому что песок попал ему в горло.

А потом, он и сам не заметил как, оказался в тамбуре. И, выныривая в чистый и спокойный, самый обычный десятый вагон, тут же заметил себя, который появился в другом конце коридора. Шилов замер. Тот, другой Шилов, на ватных ногах брел ему навстречу. В руках он комкал бумажный пакет. Приглядевшись, Шилов понял, что у двойника выжжены глаза; кожа его сплошь покрыта царапинами, жесткие волосы всклокочены и поседели через один. Двойник вдруг остановился, приподнял голову, прислушался.

– Я слышу тебя… – сказал он. – Не вижу, но слышу. И запах… знакомый запах. Дух, ты что ли? Ты выздоровел? – Он пошел вперед, болтая на ходу: – Ты не представляешь, что происходило со мной на этой дурацкой Цапле, Дух, сколько я пережил, пока боролся с идиотами-революционерами, с этим Рыковым, который сошел с ума, как там было трудно, на этой планете, где исчезали люди, а потом вдруг оказалось, что все подделка, игра… – Он вдруг остановился и снова прислушался. Переспросил с сомнением:

– Дух?

– Нет, не Дух… – деревянным голосом ответил Шилов. Он сжимал в руках бомбу, борясь с желанием немедленно нажать на кнопку.

Двойник молчал. Потом спросил, и голос его сорвался:

– Что за… шуточки?

– Никаких шуточек… – сипло ответил Шилов. – Ты – это я. Ты – тот я, который сутки или более назад спустился на Цаплю. Я – это тот я, который остался в поезде. Наверное, так.

– Что? Ты шутишь, правда? Как я мог в одно и то же время быть на поезде и на Цапле? Дух, ты что? Выучил чревовещание? Научился пародировать мой голос? Кстати, у тебя плохо получается!

– Нет, – сказал Шилов, и его двойник сразу замолчал.

– И что мы будем делать? – спросил он.

– Кто-то из нас должен покинуть поезд, – сказал Шилов, – и доставить пакет боссу. Может, будет лучше, если бомба решит за нас?

Что-то подтолкнуло его сделать именно так, не иначе, и он кинул бомбу, целясь в середину коридора, ну то есть он собирался кинуть точно на середину между ними, но рука дрогнула, и бомба укатилась ближе к недоверчиво улыбающемуся двойнику. Шилов, сообразив, что натворил, с криком бросился навстречу самому себе, но натолкнулся на невидимую стеклянную стену и замер на месте, царапая ее, извлекая ногтями мерзкий звук, который так ненавидел брат.

Бомба упала у ног улыбающегося двойника и взорвалась.

Кровь была везде. Стекала со стен, сталактитами ниспадала с потолка, впитывалась в ковер и красным туманом, застилавшим взор, блуждала в воздухе. Как только прогремел взрыв, прозрачная стена, разделяющая двойников, исчезла. Шилов на ватных ногах пошел вперед. Его мутило. Он заметил чудом уцелевший бумажный пакет, лежавший в луже крови, поднял его, стряхнул липкие капли, повертел в руках. Самый обычный бумажный конверт. Что в нем? Шилов почему-то ожидал, что воспоминания его двойника перейдут к нему, и он узнает, что там внутри, но ничего подобного не произошло. Зато в кабинке проводника зазвонил видеофон. Шилов уже примерно догадывался, кто звонит. Он не спешил брать трубку, шел по пустому вагону, не торопясь, наслаждаясь ощущением, которое дарит мягкий ковер измученным ногам. После пустыни прошлого вагона саднило легкие. Шилов не спешил. Ему некуда было спешить.

Видеофон все звонил и звонил.

Шилов пришел к пустой кабинке проводника, нашел аппарат, долго смотрел на него. Наконец, снял трубку.

– Алло.

– Здравствуй, Шилов.

– Привет, шеф.

– Пакет у тебя?

– Так точно.

– Отлично! – Голос шефа стал бодрым. – Просто великолепно. Можешь выкинуть его, Шилов. Он нам не нужен. В нем – сахарная пудра. Чертов Рыков… идиот… мы внушили ему, что в конверте то, что может спасти планету. Мы проверяли его, но проверку он не прошел, да еще и наломал немало дров, связавшись с террористами, желтобреями. Его нужно было устранить.

– Почему? – спросил Шилов, тяжело опускаясь на пустую полку.

– Ты разве не понял? Шилов, дорогой, твое задание было не в том, чтобы найти и доставить пакет! Шилов, родной, прости, но нам нужно было не только ликвидировать этого психопата Рыкова, но и испытать новое изобретение военного ведомства и ты, лучший специалист… ладно, не кипятись!… ты, как лучший неспециалист в своем деле, идеальнее всех подошел для этой роли. Поздравляю, Шилов, ты прекрасно справился с заданием. И – сюрприз – в этом месяце тебя ожидает тройная премия. Ну? Скажи мне, Шилов, ты рад?

– Я увольняюсь, – тихо сказал Шилов.

– Что? Прости, я не расслышал. Я говорю, тройная премия. Ведь мы, черт возьми, смогли использовать «Уничтожитель времени»(тм) не только в космосе, но и на планете! Никому это раньше не удавалось! Ты представляешь, Шилов, какие просторы… мы теперь справимся с проклятыми сероглазыми! Победим их же оружием!

– Я увольняюсь, – четко произнес Шилов и нажал на кнопку «сброс». Открыл конверт, провел внутри пальцем. На пальце остался белый порошок. Шилов поднес его к губам.

Сахарная пудра.

Он перевернул конверт и высыпал остатки пудры на пол.

– «Уничтожитель времени» (тм), – пробормотал он. – Что за дебильное название.

– Чай, кому чай, свежий, отличнейший чай от чаепроизводителя господина Шворца? Чай со специями и без специй, с сахаром и без сахара, с лимоном и без лимона!

– Мистер проводник! Прекрасно выглядите. Больше не боитесь антихристей из соседних вагонов?

– Спасибо, добрый господин. Ощутив дыхание смерти на своем затылке, я многое понял и теперь ничего не боюсь. Чай будете?

– Нет.

– …ублюдки…

– Простите, что вы сказали?

– Ничего, добрые господа! Чай, кому свежий чай, дешевый и вкусный свежий чай?…

Дух лежал на верхней полке и тихонько бренчал на гитаре, которая оказалась вдруг целой. Шилов сидел на полке под ним и притворялся, что внимательно читает Виана «Пену дней». Буквы плохо складывались в слова. Слова выскакивали за поля книги, осыпались на пол, улетали в окно. Вниманию и сосредоточенности настала полная жопа.

За окном мелькали аккуратные домики желтого кирпича, крытые коричневой черепицей, украшенные флюгерами-рыбками. Перед домами, словно персидские ковры, стелились зеленые лужайки, трава на которых была выстрижена очень ровно, будто по линейке; на лужайках паслись белые козочки с позолоченными колокольчиками на шеях; по дорожкам между домами, прячась в тени лип, гуляли стройные барышни в белых платьицах, с воздушными зонтами от солнца. Барышень сопровождали импозантные джентльмены в белых костюмах. Купаясь в лучах идеально круглого солнца, по пастбищам бегали и играли в салочки пастушата. Картинка была чудо как хороша. Шилова от нее тошнило.

«Уничтожитель времени», – проговаривал он про себя. – «Мартеновская печь любви». «Разрезатель дружбы». Слова были смешные, зато прекрасно характеризовали душевное состояние Шилова, становились в подходящие пазы в его душе, словно фигурки в тетрисе, и душа Шилова растворялась, исчезала линия за линией.

Слова приходили, новые понятия появлялись, но его, Шилова, становилось все меньше и меньше. Он терял себя вместе с расплавленным миром, который исчезал, подмененный образами и картинками, поставляемыми в головы пассажиров поезда. Шилов не понимал, как могут жить остальные в этом искусственном мире, почему они все время стремятся сюда, зачем не сходят с ума. Самого Шилова только одно держало на поверхности, не давало утонуть в океане небытия. И это была его в чем-то глупая и безнадежная любовь к Сонечке.