Текст книги "Жизнь Маяковского. Верить в революцию"

В воспоминаниях Л. Ю. Брик «Маяковский и чужие стихи», впервые опубликованных в 1940 году в журнале «Знамя» № 3, есть один весьма интересный эпизод. Во все последующие перепечатки воспоминаний этот фрагмент не включался. Но вот в посмертной публикации «мемуаров» Лили Юрьевны он появился вновь (с изменениями и дополнениями в журнале «Дружба народов», 1989, № 3). Этот текст стоит того, чтобы привести его почти целиком, с восстановлением некоторых наиболее существенных фраз (даны курсивом), имевшихся в «Знамени» и опущенных в публикации 1989 года:

«Вспоминается такой, очень интересный и значительный случай. В 1932 году в Берлине я видела старую, но уже звуковую американскую картину. По-немецки она называлась «Das Mädel aus Havana». Посоветовал мне ее посмотреть Бертольд Брехт. Вернувшись в Москву, снова и снова просматривая рукописи Маяковского, я прочла до тех пор непонятно к чему относящуюся запись. Она оказалась точно пересказанной фабулой этого фильма. В последнюю заграничную поездку Маяковский видел американскую кинокартину «Девушка из Гаваны». Картина с вполне буржуазным содержанием, и, несмотря на это, Маяковский записал ее фабулу и даже переделал в ней конец для себя, на свой лад. Факт для Маяковского совершенно исключительный, указывающий на то, какое сильное впечатление произвела на него эта картина. Маяковский никогда не записывал для памяти, кроме собственных заготовок, адресов, номеров телефона.

Вот эта запись:

«Драка |

тюрьма > буйная молодость

невеста |

Эксцентрическое знакомство.

Скандал в полиции.

Бегство женщины.

Экзотическая любовь (со спаньем?)

Требуют назад – иначе дезертир.

Печальное расставание.

Солидная жизнь – жена.

Песня – нахлынули воспоминания.

Выпил. Не выдержал.

Пошел в порт (возврат молодости), уехал.

Для буржуазной идеологии девушка умерла.

Нашел сына.

Счастливый конец.

На самом деле он должен был бросить жену и привезти живую девушку».

Содержание – примитивное. Молодой моряк перед отплытием в Гавану за драку попадает в полицейский участок. К нему приходит прощаться его невеста, на которой он собирается жениться по возвращении. В Гаване он нечаянно опрокинул своим «фордом» запряженную осликом тележку, с которой девушка, продавщица орехов, песней зазывает покупателей. Девушка со скандалом ведет его в полицию, а сама убегает. Он разыскивает ее, и у них начинается любовь. Экзотическая природа, ручей в лесу. Но моряк должен вернуться на родину – «иначе дезертир». «Печальное расставание». Он уезжает. Дом – «солидная жизнь. Жена». Проходит несколько лет, он слышит в кабачке песню, которую пела девушка в Гаване. «Нахлынули воспоминания», и он, не выдержав («возврат молодости»), пошел в порт, сел на пароход и уехал в Гавану. Там он узнал, что девушка недавно умерла, но остался ее (их) сын. Он находит его и увозит с собой к жене, которая прощает мужа и усыновляет мальчика.

Почему этот фильм поразил Маяковского. Он сделан с предельным мастерством, но вы не видите, как он сделан. Художественный прием не навязан, вам кажется, что он отсутствует. Каждый кадр, каждое движение, звук, фотография – такого высокого качества, что это, кажется, и есть форма вещи. Вы не замечаете в ней ни режиссера, ни художника, ни оператора, ни актера, вы присутствуете при чужой жизни, вы живете ею. Посмотрев эту картину, вы пережили все, что задумали ее авторы, несмотря на то, что вам ничего не посоветовали, ни во что не тыкали пальцем. Вам в голову не пришло бы сказать: «Какой изумительный кадр у ручья». Или: «Как великолепна актриса в сцене расставания!» В лесу у ручья вам было хорошо и прохладно, а сцену расставания вы тяжело пережили и долго не могли ее забыть…

Много лет я навожу справки у специалистов о «Девушке из Гаваны». Все они говорят, что Маяковский не мог видеть этот фильм, что он вышел на экраны после его смерти. Но я продолжаю розыски. Быть может, он прочел книгу с таким содержанием? Видел пьесу или оперетту? Неправдоподобно. Сюжет недостаточно интересен для того, чтобы его записал Маяковский. Дело тут не в сценарии, а в том, как сделана картина по этому сценарию. Я смотрела ее несколько раз. Меня тянуло к ней, как к настоящему произведению искусства.

Недавно я видела «Девушку из Гаваны» в нашей фильмотеке. Картина сейчас почти не смотрится. Очень ушла вперед техника кино. Но в то время она поразила и меня, и Брехта, и его друзей, и Бориса Барнета, который оказался тогда в Берлине…

Может быть, прав В. А. Катанян в своем предположении, что Маяковскому рассказали содержание фильма и собирались заказать диалоги. К этому времени относится его либретто сценария «Идеал и одеяло». Известно, что тогда, в Париже, у Маяковского были контакты с кинематографистами»[66]66
  Дружба народов. 1989. № 3. С. 207–208.


[Закрыть].

Такие вот «воспоминания-размышления» Л. Брик… И не слова о том, о чем уже, наверное, догадываются сами читатели: о поразительном совпадении фабулы фильма с жизненной историей Элли Джонс и Маяковского.

Читатели могут сами легко наложить, спроецировать на этот «примитивный» киносюжет ситуацию В. Маяковский – Элли Джонс – их дочь Хелен-Патриция… – «солидная жизнь» в обществе Бриков.

Добавлю к уже сказанному, что Маяковский въехал в США, побывав перед этим в Гаване и Мексике. Впрочем, и сами США для нас – явный Юг…

Не столь давно наконец-то «нашедшаяся» дочь поэта Патриция Томпсон вспоминает по рассказам матери: «…Вскоре после приезда Маяковского в Америку, на одном из его поэтических вечеров мои родители познакомились. Почти все время, что Владимир Владимирович находился в стране, они провели вместе. Вместе они были, в частности, на вечере в рабочем лагере «Нит гедайге» под Нью-Йорком, память о котором сохранилась в замечательном стихотворении «Кемп «Нит гедайге». Там же 6 сентября Маяковский сделал портрет своей возлюбленной…»[67]67
  Эхо планеты. 1990. № 18. С. 40.


[Закрыть]

Лагерь «Нит гедайге» был своеобразным домом отдыха выходного дня («уик-энда»), созданным рабочими (главным образом швейниками) на собственные сбережения. С. Кэмрад в книге «Маяковский в Америке» (М., 1970) так описывает этот лагерь: несколько «локалов» (отделений) профсоюза работников дамского платья приобрели участок в двести пятьдесят акров. На нем разбили двухместные палатки. «В красивом горном ущелье, неподалеку от кемпа, соорудили дамбу – получилось озеро, куда, ни на минуту не смолкая, ниспадал горный ручей (курсив мой. – В. Д.). Отдыхающие за два доллара в день получали палатку на двух человек, кровать с теплым одеялом, завтрак, обед, ужин…»

В. Маяковский и Элли Джонс провели в этом лагере не один «уик-энд» в августе – октябре 1925 года. Так, газета «Фрайгайт» 4 сентября 1925 года писала: «Три праздничных дня в кемпе «Нит гедайге» с тов. Маяковским в качестве главного гостя… «Уик-энд»… Откроется в пятницу вечером живой газетой у ярко пылающего костра. В субботу состоится концерт… Понедельник – … прощальный вечер. Во всех трех вечерах примет самое активное участие пролетарский поэт тов. Владимир Маяковский»[68]68
  Цит. по: Кэмрад С. Маяковский в Америке. М., 1970. С. 167.


[Закрыть]. Подобны ми же газетными сообщениями подтверждается пребывание Маяковского в этом лагере в конце августа, в середине сентября, в конце сентября… Были, возможно, и другие дни, так как в газетах сообщалось лишь о тех, когда поэт выступал с чтением стихов.

Эти сведения возвращают нас к стихотворению «Домой!», делая понятной еще одну строфу. Перед нами – своеобразная «профессиональная» реминисценция кемпа «Нит гедайге», недорогого лагеря отдыха швейников (N.B!), где поэт проводил дни со своей любимой:

 
А Маркиту…
За́ сто франков препроводят в кабинет.
Небольшие деньги —
поживи для шику —
нет,
интеллигент,
взбивая грязь вихров,
будешь всучивать ей
швейную машинку,
по стежкам
строчащую
шелка́ стихов.
 

(«Домой!»)

А написанное тогда же в Америке стихотворение «Кемп «Нит гедайге» начинается так:

 
Запретить совсем бы
ночи-негодяйке
выпускать
из пасти
столько звездных жал.
Я лежу, —
палатка
в Кемпе «Нит гедайге».
Не по мне все это.
Не к чему…
и жаль…
 

Эти строки явно перекликаются со знаменитым началом стихотворения раннего Маяковского «Послушайте!»:

 
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит – это кому-нибудь нужно?
Значит – кто-то хочет, чтобы они были?..
 

Первая любовь поэта, С. Шамардина, знавшая его с 1913 года (т. е. еще до его знакомства с Бриками), в своих воспоминаниях описала то, как в начале 1914 года в хмурую зимнюю ночь с редкими звездами у «громилы-футуриста» Маяковского почти «нечаянно» родилось это, одно из его первых лирических стихотворений о любви.

И вот в США, в 1925 году, опять – звезды… А значит, опять – любовь…

Вот он – «примитивный» сценарий-то: «Экзотическая любовь… Ручей в лесу…» И т. д. Но необходимо вернуться в Союз: «требуют назад – иначе дезертир. Печальное расставание». И т. п. А весной 1929 года Маяковский в Париже увидел этот фильм – «Девушка из Гаваны» с таким «примитивным, вполне буржуазным» сюжетом… Да и все во Франции напоминало ему поездку в Ниццу, недавнюю, осеннюю встречу с «двумя милыми Элли», как он их назвал. Так что он даже мысленно «переделал» конец фильма «для себя на свой лад»: «На самом деле он должен был бросить жену и привезти живую девушку». Поэтому-то, в отличие от фильма, где девушка умирает, в записи Маяковского она остается живой, но – «Для буржуазной идеологии девушка умерла» (точнее было бы – «для буржуазной морали…»). И это вполне соответствовало реальной ситуации: в момент рождения дочери у Элли Джонс еще даже не был официально расторгнут брак с Джорджем Джонсом…

Вот она – «Маркита, Маркита, Маркита моя…». Вот она – «Девушка из Гаваны»…

То, что для Л. Брик было «примитивным» сюжетом, для Маяковского было почти слепком его собственной судьбы (а в смысле духовном, в смысле душевных переживаний – копией без всяких «почти»).

Кстати, в автографе этой краткой записи сюжета фильма есть еще одна очень примечательная деталь, не отмеченная (и, видимо, не случайно!) Л. Брик. Маяковским подчеркнуты два слова в последних строчках этой записи: Уехал (от «солидной жены») и сына («нашел сына»)…

Надо сказать, что фильм «Девушка из Гаваны», действительно достаточно «примитивный», практически не оставил сколь-либо заметного следа в истории киноискусства. И безусловно следует искренне поблагодарить счастливый случай и саму Лилю Юрьевну за то, что она наткнулась на этот фильм и сумела соотнести его сюжет с безымянной запиской Маяковского.

А все рассуждения Л. Брик о мастерстве режиссуры и прочих прелестях картины, якобы поразивших поэта, – это, конечно, от лукавого. Особенно умиляют слова «я совершенно точно (!) поняла, почему этот фильм так поразил Маяковского» (несколько смягченные в более поздней публикации)[69]69
  Между прочим, в том же 1940 году, когда в журнале «Знамя» были опубликованы «мемуары» Л. Брик, отдельным изданием впервые вышла «повесть в стихах» Николая Асеева «Маяковский начинается». Есть в ней и такие строки:
Только ходятслабенькие версийки,слуховпыль дорожную крутя,будто где-то,в дальней-дальней Мексике,от него затеряно дитя.

[Закрыть] … В этой связи несомненный интерес представляет и упомянутый в мемуарах Брик сценарий Маяковского «Идеал и одеяло», о котором мы поговорим несколько позже.

Здесь же важно то, что действительно, запись этого «сюжета» – «факт исключительный».

Нет, Маяковский и здесь не отступил от своего правила записывать лишь адреса, телефоны… Это тоже была запись адреса: зашифрованная запись адреса, куда влеклась его душа. Ключ к этому «шифру» находим в записной книжке Маяковского того же 1929 года, где на одной из страниц – только одно слово: «ДОЧКА»!

В журнале «Москва» (1991, № 4) я уже описал связанный с именем Маяковского случай «подправления» фактов Л. Брик[70]70
  См. наст. изд. С. 107–142.


[Закрыть]… Тут перед нами – еще один пример, еще одна попытка «исправления» биографии поэта.

Подозреваю, что хотя бы некоторые из «специалистов», у которых Лиля Юрьевна «много лет наводила справки» о фильме «Девушка из Гаваны», не могли не догадываться, в чем тут дело. Но… – лучше не связываться. Да и само столь пристальное, настойчивое, многократное обращение Брик к этой, казалось бы, простенькой черновой записке Маяковского вполне красноречиво. А упорное акцентирование внимания на примитивности, незначительности сюжета и, наоборот, подчеркивание того, что «дело не в сценарии, а в том, как сделана картина… как он (фильм) сделан» (слова «как…» в тексте выделены самой мемуаристкой), явно бросаются в глаза. Оно ясно говорит о понимании подспудной силы этих непритязательных записей Маяковского, о беспокойстве мемуаристки за свое монопольное положение единственной и непререкаемой «музы поэта».

В отличие от «Девушки из Гаваны» – продавщицы орехов, зазывающей покупателей песней, Элли Джонс одно время, до знакомства с Маяковским, была продавщицей (!) парфюмерии (точнее, манекенщицей косметической фирмы). Видимо, именно знакомством с Элли Джонс навеяно одно из стихотворений американского цикла – «Барышня и Вульворт», написанное в ироническом ключе, но с явной симпатией к героине произведения: Поэт сквозь витринное стекло видит девушку, рекламирующую галантерейно-косметические товары, в частности бритвенные лезвия («зазывающую» покупателей).

 
Я злею:
«Выйдь,
окно разломай, —
а бритвы раздай
для жирных горл».
Девушке мнится:
«Май,
май гöрл».
 

Некоторая самоирония – характернейшая черта любовной лирики поэта. Само же название этого стихотворения вызывает в памяти другое любовное произведение Маяковского – кинофильм «Барышня и хулиган», где поэт был не только автором рабочего сценария, но и исполнителем роли влюбленного хулигана.

С учетом непростых лирических переживаний поэта следует по-новому прочесть, осмыслить и такие стихотворения американского цикла, как «Небоскреб в разрезе», «100 %», «Вызов».

Надо сказать, что поэт приехал в Америку с совершенно определенным критическим, «пролетарским» настроением, с определенной «заданностью», которую он однозначно выразил в словах:

 
…У советских
собственная гордость…
на буржуев
смотрим свысока.
 

Но и в самой Америке в 20-е годы критическое отношение к буржуазному обществу, левые настроения были вообще весьма типичным явлением в среде творческой интеллигенции. Так, антибуржуазный, «бунтарский» настрой американской литературы того периода определялся произведениями Т. Драйзера, Э. Синклера, С. Льюиса и др. Иная реакция Маяковского, представителя страны победившего пролетариата, была бы просто странной.

Эти внутренние противоречия между пролетарским «долгом» и не признающим «классового подхода» чувством любви ясно отразились и в названных стихах поэта. Отсюда и явно ощутимое в них чувство какой-то личной неприкаянности, избыточной озлобленности. Поэт как бы находится в вечном споре и разладе с самим собой. Отсюда и – «Не по мне все это. Не к чему… и жаль…» («Кемп «Нит гедайге»). Отсюда и – «Тот, кто постоянно ясен – тот, по-моему, просто глуп» («Домой!»)…

Но дело не только в этом.

 
Я смотрю,
и злость меня берет
на укрывшихся
за каменный фасад.
Я стремился
за 7000 верст вперёд,
а приехал
на 7 лет назад.
 

Так заканчивает поэт стихотворение «Небоскреб в разрезе». Сказано, конечно, с вполне обличительным пафосом.

Но подспудно, вторым планом в этих словах зафиксировано не только реальное путешествие в пространстве, а и своеобразное «путешествие во времени» – «возврат молодости» поэта. Впервые со времени революции 1917 года и Гражданской войны рядом с Маяковским вновь оказался Д. Бурлюк, Додя, первым в 1912 году разглядевший в Маяковском поэта, одобривший его первые стихотворные футуристические опыты. В Америке, символе новейшей технологии, встретились два основоположника русского футуризма, течения, рожденного наступлением индустриального века. Вспомнились футуристические турне, поездки по России, эпатаж публики, последние совместные выступления в московском «Кафе поэтов» в 1918 году, «7 лет назад»… И вот здесь, в Америке, рядом тот же друг и почти те же самодовольные буржуа – противники…

Тогда, в 1913 году в России, у Маяковского появилось стихотворение «Нате!»:

 
А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется – и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я – бесценных слов транжир и мот.
 

А в 1925 году в США появилось стихотворение «Вызов»:

 
Я
полпред стиха —
и я
с моей страной
вашим штатишкам
бросаю вызов.
 

Каков же этот вызов? Есть, конечно, здесь и обличение «капитала – его препохабия» и посылка «к чертям свинячьим всех долларов всех держав». Но все это – на уровне общих деклараций. А вот и конкретные факты вызова:

 
…Нам смешны
дозволенного зоны.
Взвод мужей,
остолбеней,
цинизмом поражен!
Мы целуем —
беззаконно! —
над Гудзоном
ваших
длинноногих жен.
День наш
шумен.
И вечер пышен.
Шлите
сыщиков
в щелки слушать.
Пьем,
плюя
на ваш прогибишен,
ежедневную
«Белую лошадь»…
 

Вполне эффектно. Вызов, конечно. Но… какое это имеет отношение к «классовой борьбе», «пролетарской солидарности» и т. п.? Ответ один – абсолютно никакого. Перед нами – поданный в несколько парадоксальной форме еще один кусочек лирической автобиографии поэта. Кстати, в черновых вариантах этих строк (записная книжка № 33) «вызов» еще более персонифицирован:

 
Муж, остолбеней…
Я целую беззаконно…
День мой шумен… И т. д.
 

Замечу, что «длинноногая» в лексиконе Маяковского является синонимом слова «красавица». Очевидно, что речь здесь идет о его возлюбленной, «длинноногой» манекенщице Элли Джонс. Уже говорилось о том, что после переезда в Америку совместная жизнь супругов Джонс не заладилась. Но именно встреча с Маяковским стала для Елизаветы Петровны «роковой»: через некоторое время после рождения Элли-младшей Джонсы развелись.

Упомянутая во втором четверостишии «Белая лошадь» («White hors» – «Уайт хорс») – сорт виски, в изобилии контрабандно поставлявшегося в США, где формально в то время существовал «сухой закон» («прогибишен»). Наслаждение рюмкой виски в условиях «сухого закона», конечно, никак не отнесешь к форме пролетарского протеста. Речь, по-видимому, опять-таки идет о связанных с этими вечеринками каких-то личных лирических переживаниях.

Особенностью лучших лирических произведений Маяковского является их высочайший эмоциональный накал, полная обнаженность чувств, какая-то беззащитность лирического героя… В этом отношении, например, «американские» стихотворения поэта, нередко сдобренные изрядной дозой пропагандистских банальностей, трудно отнести к лирическим шедеврам. А их пропагандистская «броня» наглухо закрыла от читателя все личные мотивы в этих стихах. Поэтому, несмотря на все «курганы книг» нашей маяковианы, эта сторона «зарубежного» цикла стихов Маяковского практически никогда не обсуждалась… Однако словечко-зацепка – «Уайт хорс» – позволяет нам перенестись из Нью-Йорка 1925 года в Париж 1928–1929 годов.

Илья Эренбург, вспоминая Маяковского, писал: «Он (Маяковский) приезжал в Париж незадолго до смерти. Он сидел мрачный в маленьком баре и пил виски «Уайт хорс». Он повторял:

 
Хорошая лошадь Уайт хорс,
белая грива, белый хвост.
 

…Он был создан скаковой лошадью, часто он хотел быть битюгом»[71]71
  Эренбург И. Книга для взрослых. М., 1936. С.149.


[Закрыть].

Через 25 лет после издания «Книги для взрослых» этот эпизод в несколько переработанном виде получил у Эренбурга («Люди, годы, жизнь») более определенные пространственно-временные рамки: осень 1928 года, кафе «Куполь».

Что ж, перенесемся в парижскую осень 1928 года.

Маяковский прибыл в Париж из Берлина во второй половине октября. В Ниццу для свидания с ним приехала Элли Джонс с дочкой. Сразу по прибытии в Париж наш простодушный конспиратор «дипломатично» писал в Москву Л. Брик 20 октября 1928 года: «К сожалению, я в Париже, который мне надоел до бесчувствия, тошноты и отвращения. Сегодня еду на пару дней в Ниццу (навернулись знакомицы) и выберу, где отдыхать. Или обоснуюсь на 4 недели в Ницце, или вернусь в Германию. Без отдыха работать не могу совершенно!..»

«Застраховаться» подобным образом он считал необходимым. Дело в том, что в Париже Маяковский был (как минимум!) под неусыпным постоянным наблюдением родной сестры Л. Брик – Эльзы Триоле.

Он съездил «на пару дней» в Ниццу, навестил двух своих Элли. Вернулся в Париж 25 октября, отправил из Парижа в Ниццу письмо: «Две милые, две родные Элли! Я по вас уже весь изсоскучился. Мечтаю приехать к вам еще хотя б на неделю. Примите? Обласкаете?..»

Таковы были планы…

Но… Лиля Брик в ответ на письмо Маяковского от 20 октября пишет ему: «Где ты живешь? Почему мало телеграфируешь? Пишешь: еду в Ниццу, а телеграмм из Ниццы нет»… 2 ноября – вновь: «Ты писал, что едешь в Ниццу, а телеграммки все из Парижа. Значит, не поехал? Когда же ты будешь отдыхать?..» И т. д. Да, «заботливый» (и перекрестный) надзор за каждым шагом поэта был на высоте. Кроме того, обычный и традиционно длинный список поручений по приобретению товаров последней парижской моды от Л. Брик (как всегда – с точным указанием размеров, цвета, деталей фурнитуры…) на сей раз был дополнен более серьезным требованием: купить автомобиль!

Нет, Маяковскому так и не удалось вновь поехать в Ниццу.

В свою очередь, явно заподозрившая что-то неладное, Эльза Триоле жила в той же парижской гостинице «Истрия», что и Маяковский. Но все-таки она уже не могла, как раньше, лично следить за каждым шагом поэта. Как раз в это время Луи Арагон сделал ей предложение, намечались изменения в ее собственной жизни. Конечно, недельное отсутствие Маяковского в Париже было бы все равно замечено.

Был найден, однако, «блестящий» выход: специально было организовано как бы «случайное» знакомство Маяковского с Татьяной Яковлевой. «…Пригласили в один дом специально, чтобы познакомить. Это было 25 октября»[72]72
  Огонёк. 1968. № 16. 13 апреля. С. 11.


[Закрыть], – писала Татьяна Яковлева матери в Пензу.

После публикаций в 1955–1956 годах Р. Якобсоном комментариев и стихотворных текстов, обращенных Маяковским к Татьяне Яковлевой, а также после статей В. Воронцова и А. Колоскова в журнале «Огонёк» 1968 года принято считать, что парижские месяцы Маяковского 1928–1929 годов прошли чуть ли не целиком под знаком любви к Татьяне Яковлевой. Безусловна научная ценность и фактологическая обоснованность указанных публикаций. Однако вполне оправданная борьба с мифом о «единственной и непогрешимой музе поэта – Лиле Брик», на мой взгляд, привела к другой крайности – к явному преувеличению роли в жизни Маяковского его «альтернативной» парижской музы – Татьяны Яковлевой.

Между тем жизнь шла во всем своем многообразии. И поэт не только «летал на крыльях любви» к своей Татьяне. Была Ницца, были другие события. В «Письме Татьяне Яковлевой» Маяковский писал:

 
…Вы и нам
в Москве нужны,
не хватает
длинноногих…
…Иди сюда,
иди на перекрёсток
моих больших
и неуклюжих рук.
 

Да, это написано ей. Беловой автограф (вариант) этого стихотворения – в записной книжке, подаренной поэтом Татьяне Яковлевой перед его отъездом из Парижа в ноябре – декабре 1928 года (он выехал в Берлин 3 декабря). Там же – автограф другого стихотворения – «Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви».

Надеюсь, однако, читатель уже вспомнил строки 1925 года («Вызов»): «Мы целуем – беззаконно! – над Гудзоном ваших длинноногих жен…»

А вот передо мной рисунок Маяковского, подаренный им Элли Джонс в 1925 году в Нью-Йорке[73]73
  См.: Эхо планеты. 1990. № 18. С. 43.


[Закрыть]. Поэт охраняет дом своей любимой на углу 71-й стрит в Нью-Йорке – так условно прокомментирован этот рисунок в публикации. Но охраняет ли? Или все же зовет ее «на перекресток рук»? Маяковский нарисовал себя на перекрестке, стоящим с руками, распростертыми в стороны – «крестообразно». И я не могу избавиться от впечатления, что «перекресток моих больших и неуклюжих рук» – это точное словесное описание, прямо-таки «калька» именно этого рисунка. Не тогда ли, еще в 1925 году, в США родился этот образ?

Зная сложность и драматичность жизненных коллизий Маяковского осенью 1928 года, спокойно, не торопясь, прочтем его парижские стихотворные «Письма…». Уже при первом непредвзятом, беспристрастном прочтении этих стихов создается ощущение, что недоданное, невостребованное одной в каком-то нервном, отчаянном порыве неожиданно «пригодилось» для другой. Что ж, жизнь есть жизнь, или «по-парижски» – се ля ви…

Обратимся теперь к некоторым черновым стихотворным записям 1928 года. «Парижская» записная книжка поэта, относящаяся к осени 1928 года (№ 64), открывается автографом небольшого, в шесть строк (без учета лесенки) стихотворения о лошади и верблюде:

 
Лошадь
сказала,
взглянув на верблюда:
«Какая
гигантская
лошадь-ублюдок».
Верблюд же
вскричал:
«Да лошадь разве ты?!
Ты
просто-напросто —
верблюд недоразвитый».
И знал лишь
бог седобородый,
что это —
животные
разной породы.
 

Под заглавием «Стихи о разнице вкусов» эти строчки впервые были опубликованы в № 2 (январь) журнала «Чудак» за 1929 год. С тех пор стихотворение всегда публикуется как составная часть цикла «парижских» стихов поэта 1928–1929 годов. Между тем ясно (и по месту в записной книжке, и по теме, и по соседним строчкам), что написано оно в Ницце. Именно там, на юге Франции, в 20-х годах встреча и с верблюдом, и с лошадью была обычным явлением, а не случайной экзотикой (в порту, на базаре…). Кстати, и образ «Бога седобородого» – с таким нетрадиционным для бога эпитетом – навеян, надо думать, видом какого-нибудь араба – погонщика верблюдов. (Соседний Алжир, поставщик этих животных, был в то время «заморской территорией» Франции.)

По теме же, по стилю – это совершенно детское стихотворение. Этими строчками легко и вполне органично можно было бы дополнить, например, известное стихотворение Маяковского «Что ни страница, – то слон, то львица», написанное около трех лет назад.

Рискну предположить, что «Стихи о разнице вкусов» Маяковский написал осенью 1928 года для (или под влиянием) своей дочери Элли. Перед нами одна из уличных сценок, подсмотренных поэтом во время прогулок с «двумя милыми Элли» по Ницце. Легко себе представить возглас ребенка, впервые увидевшего верблюда: «Мама, смотри, какая смешная лошадь!..»[74]74
  Кстати сказать, первые наброски к стихотворению «Что ни страница…» – о жирафе, кенгуру, крокодиле, а также заключительные строки «…зверик из Америки – до свиданья, зверики» – Маяковский сделал в 1925 году на обложке путеводителя по нью-йоркскому зоопарку (путеводитель ныне хранится в Гос. музее В. В. Маяковского). Поэт бродил тогда по зоопарку вместе с Элли Джонс.


[Закрыть]

Вернувшись в Москву после этой поездки во Францию, Маяковский вскоре, 7 января 1929 года, заключил договор с издательством «Федерация» на книгу новых «заграничных стихов» – сборник «Туда и обратно» (срок представления рукописи издательству – 23 января. Книга вышла в декабре). Здесь такие стихотворения, как «Парижанка», «Костоломы и мясники», «Они и мы», «Стихи о советском паспорте». А открывают сборник… «Стихи о разнице вкусов»! Им поэт даже дал надзаголовок: «Вместо предисловия»!..

Такие аполитичные, «лошадино-верблюжьи» строчки – «вместо предисловия»! Что это? Шутка гения? Или намеренный эпатаж поборников «классовой чистоты» советской поэзии? Если же мы вспомним, с какими важными для поэта реальными событиями и воспоминаниями связаны эти строки, все становится на место! И нет необходимости непременно трактовать это стихотворение как некую идеологическую аллегорию непримиримости двух миров – социализма и капитализма.

Но вернемся к записной книжке поэта № 64.

Сразу под строчками о лошади и верблюде, на этой же первой странице записной книжки следует заготовка рифмы:

 
(море) пятнится
спит
спит Ницца.
 

Это уже прямое указание на то, где создавались все эти строки.

Здесь же, на этом же первом развороте записной книжки, – строки, в том или ином виде вошедшие в «Письмо Татьяне Яковлевой»:

 
В целовании рук ли, губ ли
Красный шёлк моих республик.
…………………
Я говорю тубо
собакам беспокойной страсти
…брови
странно видеть с бровью вровень.
 

Наконец, – шесть строк, не вошедших в окончательный текст «Письма…»:

 
Если скажешь, что не надо,
не ворвусь грозиться на дом,
губ насильно не помну…
Это старый пережиток
в глубине моей души
по-другому пережито…
 

Тут же – и заготовки строк, использованные позднее в «Письме товарищу Кострову из Парижа о сущности любви»…

Столь подробное описание черновика позволяет, надеюсь, читателю самому видеть, что первоначально, еще в Ницце, Маяковский начал писать совершенно другое стихотворение. Действие его происходило в спящей Ницце, где море «пятнится», и относилось оно к иной героине, которую он уже и ранее называл «длинноногой». Теперь же еще – «брови… с бровью вровень»… А строки «в целованьи рук ли, губ ли… красный шелк моих республик (тоже должен пламенеть)» – это прямое продолжение уже известного нам разговора Маяковского с Элли Джонс, начатого в стихотворении «Домой!»: «Почему под иностранными дождями вымокать мне, гнить мне и ржаветь?..» И конечно, только к ней, матери его дочери, могли относиться строки, так и не вошедшие в беловые варианты «Писем…»: «Если скажешь, что не надо, – не ворвусь грозиться на дом…» и т. д. Отношения Маяковского с Татьяной Яковлевой, как свидетельствуют все известные нам мемуаристы, были существенно более сдержанными, более официальными, «платоническими».

Замечу, что черновые наброски в записной книжке № 64 содержат практически все ключевые слова и строки (а следовательно, мысли) будущего «Письма Татьяне…». О существовании же самой Татьяны Яковлевой Маяковский в Ницце еще и не подозревал. Он познакомился с ней лишь по возвращении из Ниццы в Париж… В конце концов новым в беловике стала только «привязка» действия «Письма…» к Парижу и обществу толстосумов-«нефтяников».

Первый публикатор «Письма Татьяне…» Р. Якобсон – очевидно, со слов самой Т. А. Яковлевой – пишет, что оно «было сочинено поэтом в течение одной ноябрьской ночи»[75]75
  Jakobson R. Unpublished Majakovskij // Harvard Library Bulletin. 1955. Vol. 9. № 2. P. 287).


[Закрыть]. При столь обширном объеме «предварительной работы» ума и сердца это уже не может вызывать удивления. Таким образом, наше ранее высказанное предварительное предположение о первоначально ином замысле и адресате «Писем…» оказалось не безосновательным[76]76
  Сравним ситуацию из воспоминаний Л. Брик о 1915-м годе и поэме «Облако в штанах»: «Когда я спросила Маяковского, как мог он написать поэму одной женщине (Марии), а посвятить ее другой (Лиле), он ответил, что пока писалось «Облако», он увлекался несколькими женщинами, что образ Марии в поэме меньше всего связан с одесской Марией и что в четвертой главе раньше была не Мария, а Сонка (речь идет о С. С. Шамардиной – В. Д.). Переделал он Сонку в Марию оттого, что хотел, чтобы образ женщины был собирательный…» И т. д. (Дружба народов. 1989. № 3. С. 188). Можно вспомнить и пикантную ситуацию с последними, предсмертными незавершенными любовными стихами Маяковского. По воспоминаниям Вероники Полонской, Маяковский читал и посвятил их ей. (Наверняка, так оно и было!). Но после смерти поэта они были опубликованы Бриками («Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.») как посвященные… Лиле Юрьевне Брик!


[Закрыть].

Ну, а рифма «море не запятнится – спит Ницца» была использована Маяковским в стихотворении «Монте-Карло» в 1929 году. Здесь уже совершенно иное, резко саркастическое настроение…

Вообще, что касается «парижских» стихов Маяковского 1928–1929 годов, бросается в глаза то, что «лирическим взлетом» отмечен лишь осенний – октябрь – ноябрь 1928 года — период пребывания во Франции. В этот период Маяковский не только познакомился с Татьяной Яковлевой, но вновь встретился с Элли Джонс и впервые увидел свою дочь. В следующий же приезд Маяковского в Париж, в марте-апреле 1929 года, встречи с Т. Яковлевой по-прежнему продолжались, но поездка в Ниццу не состоялась. И это самое длительное, более чем двухмесячное пребывание поэта в Париже не отмечено ни единой лирической строчкой. Зато появилось несколько обличительных, сатирических стихотворений. И в частности – «Монте-Карло».