Текст книги "Жизнь Маяковского. Верить в революцию"

Вернемся, однако, к стихотворению «Домой!»

Традиционное многолетнее выпячивание тех строчек «бронзовеющего» Маяковского, которые несут в себе некий гражданский пафос, совершенно исказило как общий смысл творчества поэта, так и суть стихотворения «Домой!», в частности. На самом деле стихотворение «Домой!» – глубоко лирическое, пронзительно-личное, исповедальное стихотворение. Написано оно на пароходе, везущем поэта через Атлантику в Европу. Это была самая длительная, почти полугодовая поездка Маяковского за рубеж. Он отправился из Москвы в Кенигсберг 25 мая 1925 года. Затем – Берлин, Париж. Некоторое время в Париже ожидал американскую визу. Не дождавшись, 21 июня отплыл на пароходе «Эспань» в Мексику. Из Мексики после 20-дневного ожидания поэту наконец-то удалось въехать в США, где он пробыл три месяца.

Были выступления, лекции, поездки в крупнейшие рабочие центры страны – Нью-Йорк, Чикаго, Детройт, Кливленд, Питтсбург, Филадельфию. Встречи с рабочими, коммунистами, видевшими в поэте прежде всего представителя нового общества, многим тогда казавшегося столь притягательным. Отзывы в газетах, интервью… В Нью-Йорке в день отплытия парохода в Европу разразился проливной дождь. Но Маяковского провожали. «Холод и дождь, – вспоминал позднее Д. Бурлюк, – не помешали нью-йоркским рабочим прийти на последнее свидание с поэтом…»

Но… абсолютно ничего этого нет в стихотворении «Домой!», написанном на пароходе (за исключением, пожалуй, дождя)… Итак – домой!

 
Уходите, мысли, восвояси.
Обнимись,
души и моря глубь.
Тот,
кто постоянно ясен, —
Тот,
по-моему,
просто глуп.
 

Несмотря на частое цитирование последних двух довольно эффектных строчек, ставших почти афоризмом, так и неясно, что же они здесь конкретно означают, с чем или с кем соотносятся. Ясно, что далеко «неясен» и сам автор.

Очевидно, душа поэта находится в смятении. Ситуация носит явно неоднозначный характер…

А дело все в том, что помимо шествия по Америке советского «агитатора, горлана, главаря», помимо выступлений, интервью, деятельности, бывшей у всех на виду, была еще и личная жизнь Маяковского-человека. Была любовь…

Она, Элли Джонс (Елизавета Петровна Зиберт) – русская (из обрусевших немцев), в свое время выехавшая из России с мужем-англичанином. Родилась Елизавета Петровна в 1904 году в Уфимской губернии. По словам Давида Бурлюка (его жена Мария Бурлюк была родом тоже из Уфимской губернии), отцу Лизы принадлежала кумысолечебница в поселке Давлеканово в ста с небольшим километрах от Уфы. Лечебные свойства кумыса привлекали сюда и иностранцев. Так Лиза познакомилась и вышла замуж за Джорджа Джонса, который приехал в Россию по линии международной помощи голодающим. В 1922 году Джонсы уехали в Англию, затем перебрались в США. Но их семейная жизнь в Америке не заладилась.

Три месяца Маяковский и Элли Джонс были вместе… И вот – расставанье, причем расставанье с любимой женщиной, ожидающей от поэта ребенка. Маяковскому уже 32 года, а настоящей семьи у него все еще нет. Что же мешает и ему, и ей сразу же уехать в Россию вместе? Для Елизаветы Петровны, дочери богатого землевладельца-колониста, некоторые родственники которой во время революции пострадали, пути назад, по-видимому, уже нет… Но что же делать? Остаться самому? Это, конечно, невозможно для поэта, воспринимаемого очень многими именно как посланца нового мира.

Билет куплен, все дела завершены. Да и с деньгами не густо. Надо уезжать. И вот, вспоминая момент расставанья, еще и еще раз мысленно «прокручивая» прощальный диалог со своей любимой, прерванный, видимо, на полуслове, поэт как бы вновь возражает ей:

 
Все равно —
сослался сам я
или послан к маме —
слов ржавеет сталь,
чернеет баса медь.
Почему
под иностранными дождями
вымокать мне,
гнить мне
и ржаветь?
 

О смятении мыслей поэта говорят и строчки, сохранившиеся в черновом автографе стихотворения «Домой!», но не вошедшие в окончательный текст (записная книжка 1925 года № 33):

 
Чтобы я мое имя Владимир,
похожее на вымер, на стон,
сменил на чужое имя
и звался «мусье Гастон»?..
 

Нет, это не публицистические строки 1927 года о «всяких заграницах»: «Землю, где воздух – сладкий морс, бросишь и мчишь, колеся…» («Хорошо!»). Тут раздумья поэта явно выходят за рамки обычных туристических впечатлений: приехал – посмотрел – уехал.

Вся вторая половина стихотворения «Домой!» (в том числе и упомянутые выше «сталинские» строки) – лишь набор самоубеждающих аргументов в правильности сделанного поэтом выбора, сплошное самонастраивание на советскую «сплошную лихорадку буден» после американского «лирического отступления». В философском плане – это попытка поэтическими средствами разрешить антиномию между духовным, иррациональным (счастье, поэзия, любовь…) и материальным, рациональным (завод, Госплан, комиссар…). Это мечта дополнить (или наполнить) процесс индустриально-технического роста страны ростом духовным, нравственным.

При этом Маяковский ясно понимает, даже остро ощущает, что он все же что-то существенное, что-то важное в себе утрачивает, теряет во имя такого вот «служения коммунизму»:

 
Пролетарии
приходят к коммунизму
низом —
низом шахт,
серпов
и вил, —
я ж
с небес поэзии
бросаюсь в коммунизм,
потому что
нет мне
без него любви.
 

Это – то, что в последней его поэме отзовется итоговым выводом:

 
Но я
себя смирял,
становясь
на горло
собственной песне…
 

Пока же у поэта, даже расслабившегося физически («Вот лежу, уехавший за воды, ленью еле двигаю моей машины части»), никак не уходят «восвояси» тревожные мысли. Впрочем, как сказано в стихотворении, над ним, над его каютой на корабле – танцы…

 
Я в худшей каюте
из всех кают —
всю ночь надо мною
ногами куют.
Всю ночь,
покой потолка возмутив,
несется танец,
стонет мотив:
«Маркита,
Маркита,
Маркита моя,
зачем ты,
Маркита,
не любишь меня»…
 

Мотив, конечно, «несется» и «стонет» явно не по-русски, но у поэта под эту мелодию идет свой поток размышлений:

 
А зачем
любить меня Марките?!
У меня
и франков даже нет.
А Маркиту
(толечко моргните!)
За́ сто франков
препроводят в кабинет…
 

Маяковского в Париже буквально перед отплытием в Америку полностью ограбили. (Накануне, готовясь к отъезду, он взял все деньги наличными из банка.) Пришлось срочно занять довольно крупную сумму, которую еще только предстояло выплатить. Так что в Америке поэт неожиданно оказался весьма стесненным в средствах. В то же время значительную часть гонорара за свои выступления он традиционно жертвовал в поддержку левых профсоюзов и левых изданий. Приведенные выше строки говорят о том, что в непростых прощальных разговорах с любимой, видимо, затрагивалась и денежная тема. Ведь незаурядный талант Маяковского, не только поэта, но и художника, мог бы обеспечить ему в Америке вполне безбедное существование. (Кстати, въездную визу в США Маяковскому удалось получить не как поэту, а как художнику по рекламе.) Но, нет – домой!

В ходе своего заокеанского турне Маяковский кроме стихов написал также серию прозаических очерков «Мое открытие Америки». В этих очерках тот же мотив «Маркиты» описывается поэтом совершенно в иной тональности, как услышанный еще во время следования из Европы в Америку (а не обратно) в июне – июле на пароходе «Эспань»:

«Палуба разукрашена разноцветными фонариками, и всю ночь танцует первый класс с капитанами. Всю ночь наяривает джаз:

 
Маркита,
Маркита,
Маркита моя!
Зачем ты,
Маркита,
не любишь меня…»
 

Маяковский на «Эспани» тоже плыл первым классом (билет был куплен до ограбления). Возвращался же он из США в ноябре на «маленьком пароходике «Рошамбо»: «Рассматриваю в последний раз пассажиров. В последний, потому что осень – время бурь, и люди будут лежать влежку все 8 дней».

Очевидно, именно такова и была в целом реальность. Поэту, однако, важно подчеркнуть в стихотворении «Домой!» смятение собственных мыслей именно в данной ситуации, т. е. при возвращении. Смятение мыслей, которое никак не дает возможности объяться «души и моря глуби». И поэт использует «мотив», услышанный еще на «Эспани», четырьмя месяцами раньше.

Танцевальная мелодия не случайно становится опознавательным знаком «роковой любви» и разлуки. Вспоминается образ из поэмы «Про это», написанной в начале 1923 года. Влюбленный герой поэмы в полубреду, прячась, стоит на лестничной площадке у двери любимой, не имея права войти:

 
Сглушило слова уанстепным темпом,
и снова слова сквозь темп уанстепа…
И снова
хлопанье двери и карканье,
и снова танцы, полами исшарканные.
И снова
стен раскаленные степи
под ухом звенят и вздыхают в тустепе…
 

Справедливо наблюдение Р. Якобсона: «Поэтическое творчество Маяковского от первых стихов в «Пощечине общественному вкусу» до последних строк едино и неделимо. Диалектическое развитие единой темы. Необычайное единство символики. Однажды намеком брошенный символ далее развертывается, подается в ином ракурсе. Порою поэт непосредственно в стихах подчеркивает эту связь, отсылает к старшим вещам (например, в поэме «Про это» – к «Человеку», а там – к ранним лирическим поэмам)…»[60]60
  Jakobson R. Selekted Writings. The Hague, 1979. Vol. 5. P. 357.


[Закрыть]

После глубокой душевной травмы, нанесенной Маяковскому и вызвавшей к жизни поэму «Про это», его личные отношения с героиней этой поэмы существенно изменились. Летом 1924 года Маяковский в стихотворении «Юбилейное» констатировал:

 
вот
и любви пришел каюк,
дорогой Владим Владимыч.
 
 
Я теперь
свободен
от любви…
 

В сентябре 1924 года в стихотворении «Тамара и Демон» он вновь возвращается к этой теме: «Любви я заждался, мне 30 лет…»

Встреча поэта в США с Элли Джонс вновь согрела любовью его «сердца выстывший мотор». Но подошла разлука. Когда-то состоится новая встреча? И в черновом варианте стихотворения «Домой!» появляются строчки:

 
Проценты на время! Как не идти —
в хороший отданы рост.
Мне 30 уже, и у тридцати
Пошел пробиваться хвост…
 

Да, сделанный выбор – домой! – дался поэту очень не просто. Принося столь серьезную личную жертву, фактически отказываясь от личного «мещанского» счастья во имя по-своему понимаемого им служения обществу, поэт ждет хотя бы минимальной взаимности от Родины:

 
Я хочу
быть понят моей страной,
а не буду понят, —
что ж,
по родной стране
пройду стороной,
как проходит
косой дождь.
 

Именно так заканчивалось стихотворение «Домой!», впервые опубликованное в январской (№ 1) книжке журнала «Молодая гвардия» за 1926 год. И именно так оно исполнялось на встречах с читателями.

Маяковский вернулся в Москву 22 ноября и сразу же включился в текущие дела. Начались выступления, отчеты о поездке перед читательской аудиторией. 19 декабря 1925 года на встрече в Политехническом музее Маяковский впервые прочитал стихотворение «Домой!». Накануне, 18 декабря, открылся 14-й съезд ВКП(б). С отчетным докладом выступил И. В. Сталин. Были и в стихотворении известные строки о Сталине. Поэт даже несколько видоизменил последнюю строку четверостишия – вместо «чтобы делал доклады…» появилось «перед съездом докладывал Сталин». Эта редакция была сохранена и в первых публикациях стихотворения. Но называлось стихотворение тогда, 19 декабря, на афише в день первой читки, – «Маркита»!

Продолжая свои отчетные встречи с читателями, Маяковский в конце февраля 1926 года прибыл в Тифлис. После выступления в театре им. Руставели компанией поехали к художнику Кириллу Зданевичу. В воспоминаниях В. А. Катаняна об этом говорится: «Маяковскому не сиделось. Со стаканом вина в руке он переходил с места на место. С тахты на качалку. Топтался, бормотал, напевал:

 
Маркита,
Маркита,
Маркита моя,
Зачем ты,
Маркита,
не любишь меня…
 

И потом последняя строфа этого стихотворения, которая не была еще тогда отброшена:

 
Я хочу быть понят моей страной,
а не буду понят, —
что ж?!
По родной стране
пройду стороной,
как проходит
косой дождь.
 

Не один и два, а много-много раз повторялись те же строчки, и вновь он возвращался к ним:

 
Я хочу быть любим
моей страной,
а не буду любим —
что ж…
 

И в этом гипнотически-настойчивом повторении и варьировании все больше и больше слышалось тревоги и драматических интонаций.

Ушел он не прощаясь. Просто вышел в прихожую, взял шапку, пальто и стукнул дверью»[61]61
  Звезда. 1977. № 1. С.183. В сходных тонах описывают эмоциональное состояние поэта еще два участника того же вечера, оставивших свои мемуары: Симон Чиковани (см.: Чиковани С. Мысли, впечатления, воспоминания. М., 1968. С.74–75) и Г.Д. Катанян в статье «Азорские острова» в сб.: «Встречи с прошлым». Вып. 7. М., 1990. С. 335.


[Закрыть].

Стихотворение уже опубликовано, живет своей, отдельной от автора жизнью. Но… Нет, не давала ему покоя его далекая «Маркита».

Сердце поэта разрывалось между «моей страной-подростком» и «моей Маркитой», между общественным «наше», громогласным «улица – моя, дома – мои» и тихим собственно «моим домом»… Да и где он, его дом-то?..

Конечно, на эти непростые раздумья поэта – «хочу быть понят… любим моей страной…» – дополнительные тревожные обертоны наложила неожиданная трагическая гибель 28 декабря 1925 года другого великого русского поэта – Сергея Есенина. Поэта такого же бездомного, такого же скитальца.

Уже в поезде Тифлис – Москва (Маяковский выехал из Тифлиса 2 марта 1926 г.) начинают складываться первые строчки стихотворения «Сергею Есенину». 25 марта рукопись стихотворения была передана в Москве для публикации тифлисскому издательству «Заккнига» (редактору В. А. Катаняну). И нетрудно видеть, что по своей главной теме, ведущей идее это стихотворение – прямое продолжение стихотворения «Домой!». Здесь те же мучительные размышления о месте поэта и поэзии в современной Маяковскому вздыбленной стране.

Примечательно, что в статье «Как делать стихи», говоря о процессе создания стихотворения «Сергею Есенину», Маяковский признавался: «Работа совпала как раз с моими разъездами по провинции и чтением лекций. Около трех месяцев я изо дня в день возвращался к теме и не мог придумать ничего путного. … Уже подъезжая к Москве, я понял, что трудность и долгость написания – в чересчур большом соответствии описываемого с личной обстановкой. Те же номера, те же трубы и та же вынужденная одинокость…»

Именно после поездки в Америку у Маяковского начинается своеобразный период философско-поэтических исканий (1925–1927 гг.). Последовательно создается целая серия произведений, ведущей темой которых являются раздумья о месте поэта в современной жизни, о соотношении служения обществу и личной жизни поэта: «Домой!» – «Сергею Есенину» – «Разговор с фининспектором о поэзии» – «Как делать стихи» – «Письмо писателя… Маяковского писателю… Горькому»… И везде, вторым планом – настойчивое самоубеждение в правильности лично выбранной позиции:

 
Очень жалко мне, товарищ Горький,
что не видно
вас
на стройке наших дней…
 

Между тем продолжалась внешняя и внутренняя жизнь стихотворения «Домой!»: Я хочу быть понят моей страной… хочу быть понят…

Однако при последующих перепечатках стихотворения Маяковский снял это заключительное четверостишие!

Грузинский поэт Симон Чиковани по этому поводу писал в своих воспоминаниях: «Я не соглашался и поныне не согласен с таким решением. Эти четыре строки – органическая часть всего стихотворения, и их «ампутация» мне до сих пор кажется недопустимой. Концовка эта вызвала споры не только в Тбилиси (речь идет об упомянутом вечере у Кирилла Зданевича. – В. Д.), но и в Москве, и автор после внутреннего сопротивления (достаточно сильного) все же уступил одному из близких ему советчиков»[62]62
  Чиковани С. Мысли, впечатления, воспоминания. С. 74.


[Закрыть].

Об этом же случае упоминает Р. Якобсон в статье 1930 года «О поколении, растратившем своих поэтов», посвященной трагической гибели Маяковского: «Это исторический факт: окружающие не верили лирическим монологам Маяковского, «слушали, улыбаясь, именитого скомороха». За его подлинный облик принимались житейские маскарады: сперва поза фата… потом повадка рьяного профессионала-газетчика… Сам Маяковский (самооборона поэта) порою охотно способствовал заблуждению. Разговор 1927 г. – Я: «Ранний износ нашего поколения можно было предсказать. Но как быстро множатся симптомы…» – Маяковский: «Совершеннейший вздор! Для меня все еще впереди. Если бы я думал, что мое лучшее в прошлом, это был бы конец». – Напоминаю Маяковскому о его недавних стихах:

 
«Я родился,
рос,
кормили соскою, —
жил,
работал,
стал староват…
Вот и жизнь пройдет,
как прошли Азорские
острова».
 

– Это пустое! Формальная концовка! Только образ. Таких можно сделать сколько угодно. Стихи «Домой!» тоже кончались:

 
Я хочу быть понят моей страной,
а не буду понят – что ж,
по родной стране пройдусь стороной,
как проходит косой дождь. (Так у Р. Якобсона. – В. Д.)
 

А Брик сказал – вычеркни, по тону не подходит. Я и вычеркнул»[63]63
  Jakobson R. Selected Writings. The Hague, 1979. Vol. 5. P. 374–375.


[Закрыть].

Некоторые детали этого «вычеркивания» передает Л. Брик: «Стихотворение «Домой» раньше кончалось так:

 
Я хочу быть понят моей страной (…)
 

С этим концом оно было уже дважды напечатано, когда он (Маяковский) опять прочел его (О. М.) Брику. Поднялся разговор о том, что содержание этих строчек неправильное. Разве может так говорить поэт, цель всей работы которого, цель жизни – быть во что бы то ни стало услышанным и понятым своей страной? Маяковский сказал, что он и сам это знает, но прибавил, что очень уж жалко выбрасывать такие хорошие строчки. И стал придумывать способы сохранить их. Острил, что есть только один способ: приписать их какому-нибудь другому поэту, напечатать и покрыть «за идеологию». Больше Маяковский эти строчки не печатал…»[64]64
  Брик Л. Из воспоминаний о стихах Маяковского // Знамя. 1941. № 4. С. 228.


[Закрыть].

Так «ближайшие друзья» успешно «помогали» Маяковскому «себя смирять, становясь на горло собственной песне». Так поэт был вынужден оберегать тайники своей очень ранимой души. Но такие размашистые жесты «рьяного профессионала-газетчика» давались Маяковскому поистине кровью сердца.

В журнале «Новый ЛЕФ» (1928. Июнь. № 6) Маяковский публикует «Письмо Равича и Равичу». Молодой поэт из Ленинграда Л. О. Равич прислал в журнал стихотворение «Безработный». В нем показана трудная, полуголодная жизнь молодого парня-безработного в период нэпа. От не го, безденежного и голодного, ушла и девушка, ушла на бульвар, где «покупают их мясо за деньги…» (Сравним у Маяковского: «За сто франков препроводят в кабинет…») Но заканчивается стихотворение Равича словами:

 
Эй ты, сердце, до жизни охочее,
Веселее и жарче стучи!
Скоро утро —
Придут рабочие.
Попрошусь таскать
Кирпичи…
 

Чем-то задела эта тема Маяковского, возникли какие-то ассоциации… Маяковский, главный редактор «Нового ЛЕФа», счел необходимым выбрать это стихотворение из потока присылаемых в редакцию и лично, печатно ответить автору. В целом одобряя этот стихотворный опыт начинающего поэта, Маяковский в заключение пишет: «Темы «голод», «безработица» взяты чересчур поэтически, описанием переживаний. К сожалению, эти темы в жизни шире… Ноющее делать легко – оно щиплет сердце не выделкой слов, а связанными со стихом посторонними параллельными ноющими воспоминаниями (курсив мой. – В. Д.). Одному из своих неуклюжих бегемотов-стихов я приделал такой райский хвостик:

 
Я хочу быть понят моей страной,
а не буду понят —
что ж?!
По родной стране
пройду стороной,
как проходит
косой дождь.
 

Несмотря на всю романсовую чувствительность (публика хватается за платки), я эти красивые, подмоченные дождем перышки вырвал…»

Такова вкратце история, таков скрытый от посторонних «потаенный» смысл стихотворения «Домой!». Так на примере одного стихотворения видно, как поэта, для которого «любовь – сердце всего», постоянно засовывали в прокрустово ложе «гражданственности» и «идеологической выдержанности». Это делалось «ближайшими друзьями» поэта при его жизни, это на многие годы стало нормой нашего маяковедения после смерти поэта.

На этом можно было бы и закончить историю данного стихотворения, если бы она не имела продолжения в реальной жизни.

15 июня 1926 года у Маяковского и Элли Джонс в США родилась дочь Хелен-Патриция. 20 июля 1926 года он получает об этом письмо от матери ребенка, своей возлюбленной Элли Джонс. Но между ними – огромное пространство, океан. В житейском море они разъединены, как корабли в океане.

И вот среди массы пропагандистски-гражданских и разоблачительно-сатирических стихов поэта этого периода неожиданно появляется задушевное лирическое стихотворение. По существу – единственное в 1926 году стихотворение о любви. Правда, стихотворение весьма своеобразное. 20 сентября Маяковский впервые прочитал его на встрече в Политехническом музее. Это – «Разговор на одесском рейде десантных судов: «Советский Дагестан» и «Красная Абхазия»»:

 
Опускайся,
южной ночи гнет!
то один моргнет,
а то
другой моргнет.
Что сигналят?
Напрягаю я
морщины лба.
Красный раз…
угаснет
и зеленый…
Может быть,
любовная мольба.
Может быть,
ревнует разозленный.
– …Я устал,
один по морю лазая,
подойди сюда
и рядом стань…
 

Конечно, это прямая отсылка к собственному стихотворению «Военно-морская любовь» («По морям, играя, носится / с миноносцем миноносица. / Льнет, как будто к меду осочка, / к миноносцу миноносочка…»). Стихотворению, написанному в Петрограде в 1915 году «красивым двадцатидвухлетним», жаждущим любви поэтом.

Но это и «сигнализация» о прошлогоднем заокеанском путешествии и соответствующих размышлениях поэта. Сравним:

 
Скучно здесь,
нехорошо
и мокро.
Здесь
от скуки
отсыреет и броня…
 

(«Разговор на одесском рейде…»)

 
…слов ржавеет сталь,
чернеет баса медь…
…вымокать мне,
гнить мне
и ржаветь?..
 

(«Домой!»)

А в октябре 1927 года в «Библиотеке «Огонька» выходит маленькая книжечка стихотворений Маяковского «Избранное из избранного». Само название сборника говорит об особо тщательном отборе помещенных в этой книжечке 15 стихотворений. И из дореволюционных стихов сюда включено только одно стихотворение – «Военно-морская любовь»!

Да, море, океан стали для Маяковского не только символом глубины, обширности чувства любви, но и физической мерой реальной отдаленности его возлюбленной и дочери.

Маяковский и Элли Джонс переписываются, договариваются о встрече. В архиве поэта сохранилось четыре письма Элли Джонс к нему и две рождественские открытки, а также еще два пустых (?!) конверта и несколько фотографий дочери и ее матери. К сожалению, после смерти Маяковского все эти материалы попали к Лиле Брик и долгие годы даже об их наличии (не говоря уж о содержании) было практически неизвестно.…

Маяковский не имел возможности вновь посетить США. Поэтому, когда дочь чуть-чуть подросла, встреча была назначена в Европе.

В октябре 1928 года поэт приезжает во Францию. Сюда же, в Ниццу, прибыла Элли Джонс с дочерью. Свидание было и радостным, и грустным. Оно по-прежнему не внесло должной определенности в их отношения. Семья так и не объединилась. Переписка продолжалась. Предполагалось встретиться вновь.

И уже в конце февраля 1929 года Маяковский вновь спешит во Францию. К сожалению, эта поездка, ставшая вообще последней зарубежной поездкой поэта, обернулась невстречей.

А здесь, в Москве, была работа, были «ближайшие друзья» – Брики…

Но, видимо, именно поездка в США 1925 года окончательно привела Маяковского к решению освободиться от постоянной «семейной опеки» Бриков. Не раз он пытается образовать собственную нормальную семью, но все эти попытки очень умело расстраиваются его «ближайшими друзьями».

Старшая сестра поэта Людмила Владимировна Маяковская, близко к сердцу принимавшая трагическую судьбу своего брата, – лицо, конечно, пристрастное. Прислушаемся, однако, и к ее мнению, высказанному незадолго до смерти в 1972 году: «Мне кажется, что в сверхлюбознательности <…> есть нечто схожее с неуважением к поэту, который просил: «Пожалуйста, не сплетничайте!» И все же тактичное изучение интимной жизни Маяковского нельзя считать второстепенным. <…> В воспоминаниях о Маяковском Л. Брик повествует о сердечном внимании к больному юнцу, который перешагнул порог их богемы в 1915 году в Петрограде. Трудно судить, была ли такой встреча жаждущего любви молодого Маяковского. Важно, что Л. Ю. и О.М. Брики не оказались слепыми и во взбудораженном поэте сумели оценить главное – талант и будущее Маяковского. Они увидели заманчивую возможность в выгодном союзе создать себе приватную жизнь. Это была цель, она стала их тайной профессией. <…> Володя <…> часто скрывал от нас горькую правду о вымышленном семейном уюте, будто бы полном любви и счастья, не хотел огорчать. <…> Он был добрым и гордым. Такие люди замыкают в себе свои страдания. Естественно, что многие свои переживания, и особенно личные, он переносил в стихи, поэмы…»[65]65
  Цит. по: Ногинский вестник. 1990. № 112. 14 июля. С. 3.


[Закрыть].

Но следы переживаний Маяковского остались не только в его художественном творчестве. В наш рассказ вовлекается материал, не привлекавший ранее внимания исследователей.