Текст книги "Генетика этики и эстетики"

Без приведенных в эпиграфе трех законов робототехники писателя-фантаста А. Азимова, без их встроенности в кибермозг можно представить себе роботов только в виде либо примитивных автоматов, либо ужасающей угрозы человечеству. Но без эволюционно созданных биологических основ и аспектов гуманистического поведения, встроенных в человеческое сознание и ждущих лишь импульса для своей реализации, не смогло бы существовать никакое сообщество.

Насколько губительным может быть отсутствие встроенных инстинктов и, например, заботы о потомстве, наглядно показывает естественная история царя животных – льва, вообще не знавшего до появления человека достойных врагов, зверя, способного убить и сожрать любое другое животное, за исключением, может быть, слона и крокодила. Львы охотятся стаями, зачинщицы – львицы, но «львиную долю» добычи беспрепятственно пожирают самцы. Только после этого приходит очередь львиц. Львятам часто вообще ничего не остается, и они нередко погибают от голода. Эволюционный дефект – отсутствие заботы о потомстве – был одной из причин того, что могучие львы так и остались немногочисленным видом, на благо всем другим животным.

Просто символично, что самое могучее существо, хищник, который живет среди беззащитных жертв, не может одержать эволюционную или популяционную победу только потому, что плохо заботится о потомстве. В качестве контраста можно привести маленькую газель Томпсона; при появлении хищника газель сразу прыгает на всех четырех ногах вверх, так что ее в саваннах видно за полтора километра; прыгнувшая вверх газель тем самым подвергает себя отчаянной опасности, но зато стадо получает мгновенное предупреждение. Газель Томпсона необычайно многочисленна как вид.

Отметим, кстати, что древняя формула «человек человеку – волк» является клеветой на волков, которые очень миролюбивы друг по отношению к другу и даже в борьбе за самку ведут себя, если так можно выразить-с я, рыцарски: признавший себя побежденным подставляет шею под укус, как бы поднимает руки вверх, и победитель тут же прекращает драку.

Эволюционные механизмы ограничения внутривидовой борьбы почти бесчисленны.

С.А. Северцов (1951), изучая эволюцию рогов у оленей и полорогих, пришел к выводу о том, что половой отбор создает «турнирное» оружие, позволяющее победить сопротивление соперника и прогнать его, не умерщвляя.

«У оленей турнирный характер достигается ветвлением рогов, у полорогих изменением способа боя и приобретением такой формы рогов, при которой опасный для жизни укол рогов делается невозможным». Северцов различает восемь способов драк между самцами, причем безопасное для соперника дуэльное применение рогов сменяется, например у полорогих, при нападении хищника смертельным ударом острым концом рогов снизу вверх и вперед.

Самоочевидно, что, отправляясь в мир диких животных в поисках доброго начала, мы встретимся с бесчисленными примерами злого начала. Не будем считать злым началом межвидовую борьбу, плотоядность. Дикие, хищные звери охотятся не из злобы, а потому, что им иначе не прожить, точно также, как травоядные уничтожают растения не из злобы, а из-за голода. Мы вправе ограничиться тем, что происходит внутри сообществ высших животных.

«На куске шелковой материи, взятой во время последней войны во дворце китайского императора, была изображена акула, пожирающая крокодила, глотающего змею, пожирающую орла, который терзает ласточку, клюющую червя. Вся природа пожирает и пожираема. Она состоит из хищников и жертв» (Гюго В. «Труженики моря»). В картине только не хватает человека, вылавливающего акулу и пожирающего ее плавники, а главное, не хватает и длинной цепочки жертв, следующих за пожираемым червем, которому, кстати, достанется человек. Но ведь с таким же успехом в качестве хищников можно представить и травоядных, да и жизнь вообще, начиная с вирусов и бактерий, невозможна без пожирания живого. Речь идет затем и об уровне эксплуатации человека человеком, об уровне порабощения. Создается неудержимая система, с одной стороны, противоречий в верхних прослойках (условия для деградации системы из-за регрессии внутри), с другой стороны, «заговора чувств» у населения и сплочения внешних врагов. Заговор чувств? «Если горе ближнего трогает нас по отражению, то это происходит оттого, что бесчисленные поколения предков, живших среди более или менее общинного строя, передали нам чувство общественности, человечности – чувства скрытые, но все еще живущие в глубине нашей совести» (Летурно Ш., 1889, с. 62-63).

«Когда всякая дисциплина исчезла, все учреждения разбиты вдребезги, законы бездействуют, водворился полный хаос, и обычные факторы прогресса, основанные на принуждении, связанные с насилием, теряют всякую силу; когда нет ни войска, ни власти, ни вождей, ни; суда, ни законов, – тогда может разгореться еще не вполне угасшая искра древней солидарности и восстановить развалившееся общество. Так было во Франции в эпоху Столетней войны при Жанне Д’Арк, то же случилось у нас в конце Смутного времени» (Энгельгардт М.А., 1899, с. 153); добавим: то же случалось постоянно в истории человечества, достаточно вспомнить религиозные войны во Франции, когда в Париже ели человечину, и их окончание Генрихом IV. Состояние дикости, всеобщего развала сменяется повышенным требованием справедливости. Возникают тенденции, сформулированные еще Платоном: «В благоустроенном государстве все общество должно испытывать радости и горести каждого из своих членов».

Любопытные парадоксы такого рода вскрывались в ходе войны за освобождение негров в США. Как известно, на стороне Юга оказалось 11 штатов, в которых проживало 5,5 млн белых и 3,5 млн черных рабов. Север опирался на большинство штатов с 20-миллионным населением, почти сплошь белым, с развитыми промышленностью и сетью железных дорог. Почти все офицерство и большая часть оружия оказались у южан, которые и одерживали крупные, хотя и малорезультативные победы в первые годы войны. Однако здесь нас интересует другое обстоятельство. Южанам пришлось освободить от военной службы не только крупных плантаторов, но и почти всех рабовладельцев в целом, потому что нельзя было иначе удержать в повиновении массу рабов. Возник парадокс: тяжесть войны за сохранение рабовладения пала почти целиком на неимущих белых. Прошло полтора года войны, прежде чем Авраам Линкольн смог решиться на призыв негров-северян в армию и на закон об освобождении негров на Юге: требовалось преодоление стойких психологических факторов у северян. Но когда это произошло, разгром Юга осуществили довольно быстро. Не будем недооценивать роль чувства справедливости. Рассказывают, что когда Авраам Линкольн встретил впервые Гарриет Бичер-Стоу, он воскликнул: «Так это Вы – та маленькая женщина, которая ввергла великую нацию в кровопролитную войну!».

Для нас, однако, важно другое: белые, как южане, так и северяне, были убеждены в неполноценности негров (отсюда невозможность призвать их в армию северян с самого начала войны). Но северян «Хижина дяди Тома» убедила в справедливости их дела. Что касается Юга, то, несмотря на наличие превосходных полководцев и офицеров, система несправедливости оказалась самовзрывающейся: для удержания в повиновении массы рабов пришлось воздержаться от отправки на фронт всей той прослойки угнетателей, которая была действительно материально заинтересована в сохранении рабовладения. Это помешало и развитию первоначальных успехов, это позволило северянам оправиться от первых поражений, позволило правительству найти на смену трусливым и бездарным полководцам Гранта, Шермана и Виллиха, а затем и одержать конечную победу, несмотря на огромную помощь, оказанную южанам Англией и Францией. Сторона, базирующаяся на несправедливости, рано или (чаще) поздно оказывается разоблаченной. Еще важнее то, что ей приходится тратить огромные, стратегического масштаба средства на то, чтобы избежать разоблачения, избежать осознания справедливости массами, избежать перехода массы на сторону тех, кто несет ей свободу.

Это знали еще драматурги древности: «Суровыми путями ведет нас милость, стоящая у руля свободы» (Софокл).

Эти пути, однако, настолько тяжелы и длительны, что человечество нередко теряет» веру в конечную победу правого дела. К тому же, как хорошо известно, «пока пролетариат борется, буржуазия крадется к власти». Если в этой марксистской формуле подменить слова, подставив «угнетенные» и «угнетатели», сразу получится формула, охватывающая всю историю человечества.

Таким образом, и в истории, и в биологии мы сталкиваемся с крайними противоречиями: необозримая коллекция фактов величайшей жестокости (мы ведь ограничились немногими примерами) сосуществует с бесчисленными же фактами самоотверженности. Выгодность агрессивности сочетается с ее саморазрушительностью. Цивилизованнейшие народы мира пятнают себя совершением актов дикой, массовой жестокости, а затем как бы выздоравливают, протрезвляются и возвращаются к обычным нормам. Среди храбрейших хищников мы встречаемся с неожиданным проявлением убийственного для вида пренебрежения к потомству, а робкая газель жертвует собой ради спасения всего стада.

Историю можно рассматривать как историю доброго начала, можно рассматривать и как историю побед жестокости. У одних видов существует стойкая моногамия с верностью самца самке и потомству, у других видов – полигамия с жесточайшей борьбой между самцами. У одних видов эта борьба ведется насмерть, у других видов это взаимобезопасная дуэль, сводящаяся к выяснению превосходства. Жестокая борьба за территорию у одних видов сменяется у других видов полным коллективизмом. Таким образом, и из биологии, и из истории можно извлечь диаметрально противоположные выводы о природе человека, о том, что он собой представляет. Массовой жестокости противостоит и массовая самоотверженность. Попробуем разобраться в этих противоречиях.

Логике примитивного социал-дарвинизма противоречат факты массового героизма и самоотвержения с существованием героической верности долгу, с самоуничтожением ради выполнения долга, с существованием стойкого чувства товарищества в самых тяжелых условиях. Теория эгоизма как основы этики человека опровергается фактами быстрого распространения религий и таких мировоззрений, которые требовали немедленного самопожертвования во имя блага будущих поколений, в частности мировоззрений, не обещавших своим приверженцам ни благ на земле, ни загробной компенсации. На всем протяжении истории человечества идея справедливости обладает необычайной способностью к «регенерации», она оказалась Ванькой-Встанькой, Фениксом, возрождающимся из пепла.

Теория разумного эгоизма опровергается быстрым массовым развитием чувства справедливости у таких детей, которых воспитывали в духе устремления к благополучию во что бы то ни стало. Герцен упоминает мимоходом, что Боткин воспитывался в среде, где думали и говорили только о наживе. Неужели разумным эгоизмом, а не взрывом нерасчетливого альтруизма объясняется отчаянная попытка аристократов-декабристов провести лично им невыгодную и предельно опасную революцию?

Не существует ли, пусть перекрываемая, подавляемая, искажаемая классовыми, кастовыми, племенными, национальными, экономическими и любыми иными социальными наслоениями какая-то общечеловеческая «совесть», биологические основы которой закреплены естественным отбором и распространены им на все или почти на все человечество? Если такой вопрос допустим, то сразу возникает задача, оставив в стороне все эти давно и превосходно освещенные чрезвычайно важные наслоения, сконцентрировать внимание именно на этом биологическом компоненте. Оговорим, что здесь, конечно, придется ограничиться лишь некоторыми из важнейших особенностей, наиболее общечеловеческими и загадочными.

Является ли, например, массовый уход добровольцев на очень опасную войну, или политические выступления, тоже опасные для «активистов», как, например, борьба за подлинное равноправие негров в США, в которой приняли участие массы демократически настроенных белых аболиционистов, от Джона Брауна и Авраама Линкольна до Джона и Роберта Кеннеди, лишь следствием воспитания, своеобразным брачным оперением или же выражением какого-то естественного альтруизма? Если справедливо последнее, то откуда этот естественный альтруизм появился?

Ради личной наживы способен всерьез рисковать жизнью только кондотьер, конкистадор, ландскнехт или бандит. Миллионы людей из поколения в поколение шли на пытки и смерть за справедливость или за то, что они считали справедливым. Заметим, кстати, что и конкистадор, ландскнехт, бандит и вор действовали обычно тоже на основе своеобразной коллегиальной этики.

Бесчисленные восстания рабов (безоружных и не обученных сражаться, т.е. беспомощных против регулярной полиции и войска, поэтому восстания заведомо безнадежные), затем бесчисленные восстания морисков, альбигойцев, жакерии, крестьянские войны в Германии и России – все это были самоотверженные устремления к социальной справедливости, тогда как личную свою судьбу любой повстанец мог гораздо лучше устроить предательством. Конечно, предатели находились всегда, и всегда они получали свою награду, но они составляли единицы среди сотен.

Можно найти, конечно, в истории бесчисленные примеры того, как жестокость, несправедливость, вероломство, подлость помогали не только социальному подъему, но и оставлению большого числа потомков. Достаточно вспомнить гаремы завоевателей, властителей, богачей и просто состоятельных людей. Достаточно вспомнить широко распространенный в древнем Риме обычай работорговцев приживать детей от своих рабынь и наживаться на продаже этих детей в рабство, или широко распространенный обычай норманнов приживать множество детей от пленниц-наложниц. Иногда «незаконнорожденные» становились наследниками, взбирались «вверх» по социальной лестнице. Несомненно, что именно бессовестность зачастую задерживала не только социальную, но и биологическую победу над совестливостью. Мы здесь ограничимся лишь показом того, что в эволюционном становлении человечества шел также и интенсивный отбор в противоположном направлении, порождая сложность и противоречивость наследственной природы человека.

2. С чего начались этичность и альтруизм

Вероятно, никто не станет оспаривать, что готовность матери или отца рисковать жизнью, защищая свой помет или детеныша, вызвана не воспитанием, не благоприобретена, а естественна, заложена в природе матери и отца, причем родительское чувство у животных длится лишь тот срок, на протяжении которого детеныш или помет нуждаются в помощи и охране родителей, а затем родители перестают обращать внимание на выросшее потомство. Очевидно, что этот сложный инстинкт закреплялся лишь постольку, поскольку он способствовал передаче наследственных особенностей родителей, в частности, инстинктов защиты потомства, непосредственным и отдаленным потомкам родителей. Наоборот, отсутствие родительских инстинктов отметало начисто такие дефективные генотипы, что сохраняло и совершенствовало сами родительские инстинкты. Но уже у стадных животных этот тип альтруизма распространяется за пределы семьи, охватывая стаю, стадо, которых отсутствие чувства взаимопомощи, долга у ее членов обрекает на быстрое вымирание – ибо у многих видов животных только стая, а не пара родителей способна одновременно осуществлять системы сигнализации об опасности, системы защиты и системы прокорма детенышей. Естественно, что даже при отсутствии передачи опыта родительским примером (если медведь Балу не обучает детенышей законам джунглей) все же стадно-стайные инстинкты оказываются наследственно закрепленными, точно так же, как защитная окраска, наличие когтей и многих других средств самообороны, хотя анатомический субстрат этих инстинктов, «шишку коллективизма» или человечности еще никто не видел.

Что наследственно закрепленной, а отнюдь не заученной или выученной может быть довольно сложная система действий, показывает пример птенца кукушки, который, не видя никогда своих родителей, точно выполняет всю программу сложных видоспецифических действий.

Гелады заботятся о потомстве всей стаи, и детеныши, обычно бродящие в стаде далеко от матери, во время тревоги бросаются на спину любого животного, несущегося в укрытие. В стаде павианов мать с ребенком пользуется особыми привилегиями, помимо защиты всеми самцами.

Если отбросить как не окончательно доказанные многие сообщения об интеллекте и активной доброжелательности дельфинов, все же окажется, что в совершенно разных ветвях филогенетического древа независимо создавались многие «человеческие» свойства. Но для того чтобы из некоторых задатков наших обезьяноподобных предков за полсотни тысяч поколений выработалось столь социальное животное, как человек, неизбежно требовался отбор по строго определенному направлению, «программированному» жестко скоррелированными изменениями: чрезвычайным ростом головного мозга и его мощи, удлинением срока заботы о потомстве, усложнением сотрудничества и усилением самоотверженности. У питекантропов во время охоты осуществлялась уже очень совершенная система связи и координации, немыслимая без так или иначе развитой системы этических представлений.

В природе человека заложено много «звериного». Но в зверях заложено много «человеческого».

Рассматривая один за другим виды высших позвоночных, мы найдем почти у каждого из них тот или иной инстинкт, эмоцию или способность, обычно считающиеся монополией человека: героическую охрану потомства и заботу о нем, взаимовыручку в опасности, организованную самоотверженную защиту стада, верность и преданность, способность к быстрой выработке условных и экстраполяционных рефлексов, комбинаторные способности, острую память, способность к обучению и членораздельной речи, жизненно важные формы коллективизма.

В Южной Африке павианы имеют страшного врага – не льва, слишком тяжелого, чтобы лазить по деревьям и скалам, а леопарда – это легкий «вездеход», вскарабкивающийся на любое дерево или скалу. А его «пятизарядная» лапа все равно убивает сразу. Натуралист Евгений Маре, проживший среди павианов три года, однажды подсмотрел такой случай. Стадо павианов, самцы, самки, детеныши опоздали вовремя добраться до безопасных пещер, а недалеко от их дороги спокойно залег леопард. Добыча ему обеспечена. Но вот от стаи отделились два самца. Они взобрались на скалу над леопардом и разом кинулись вниз на него. Один вцепился в горло, другой в спину. Леопард одним взмахом задней лапы вспорол брюхо нижнему павиану и махом передних лап переломил кости верхнему. Но за доли секунды клыки уже выпотрошенного павиана добрались до яремной вены леопарда, и на тот свет отправилась вся тройка. Можно не сомневаться, что оба павиана при всей своей «тупости» знали, что их ждет неминуемая гибель, но они пошли на нее.

Если бы искалеченный леопард уцелел, то предметный урок – к стаду павианов лучше не подходить – получили бы все леопарды в окрестностях.

Особенный интерес представляет работа Р. Триверса (Trivers R. L., 1971), посвященная проблеме естественного отбора на взаимно альтруистическое поведение с разбором трех систем: 1) симбиоза между рыбой-хищником и видом-санитаром, очищающим его тело от эктопаразитов-рачков, 2) предупредительный крик у птиц, 3) не ограниченный кругом родственников взаимный альтруизм у человека.

Число видов крупных рыб-хищников, обслуживаемых мелкими рыбками, очищающими их от эктопаразитов, почти безгранично, число видов-санитаров близко к полусотне. «Хозяева почти никогда не пожирают своих санитаров, имеющих яркую предупреждающую окраску, заметность которой усиливается особыми движениями при подплывании. Без «санитаров» хозяева быстро гибнут от эктопаразитов, ради очистки приплывают в места, изобилующие санитарами и тратят на их поиски и очистку ими своего тела почти столько же времени, сколько и на охоту. Очищенный хищник энергичными движениями предупреждает своего санитара перед закрытием пасти, так что тот успевает уплыть» (Maynard Е., 1968). Поведение хозяев закреплено не «преемственностью», а наследственностью. Так, выращенный в одиночестве до шестилетнего возраста морской окунь, который привык сразу хватать все ему брошенное, не только не схватил подсаженного к нему санитара, но раскрыл пасть для очистки, а затем веером развернул для очистки и жабры. Более того, некоторые мелкие рыбы мимикрируют под «санитаров» не только по окраске, но и по движениям.

Важным примером альтруизма являются предупредительные крики птиц; они иногда становятся жертвами хищника, о котором предупреждают собратьев; предполагается, что имеет место групповой отбор; из-за предупреждения хищник часто остается голодным и слабым, отучается охотиться за жертвой данного вида и в данном ареале.

Триверс рассматривает три модели: 1) альтруист систематически рискует собой для других членов популяции, в этом случае «ген» альтруизма обречен на вытеснение (если только на выручку альтруисту не будут приходить и не спасенные им); 2) альтруист рискует собой только ради близких родственников, при малом риске для альтруиста, большом шансе на спасение гибнущего ген альтруиста распространится широко; 3) альтруист рискует собой преимущественно для альтруистов же и для способных на взаимный благодарный альтруизм. В этом случае интенсивность отбора тем выше, чем чаще в жизни особи встречаются ситуации, требующие взаимной выручки.

Но во всех трех случаях число переменных, определяющих направление и интенсивность отбора по признаку взаимного альтруизма очень велико.

При прочих равных условиях важное значение имеет видовая длительность жизни индивида – чем она больше, тем больше шансов на выгодность взаимного альтруизма; степень дисперсии и перемешивания особей определяет вероятность встречи в беде со спасенным; степень взаимозависимости особей определяется и их территориальной близостью друг другу: чем меньше общество, тем более «выгоден» взаимный альтруизм; он очень важен в схватках между коллективами.

Но особое значение Триверс придает проблеме «обманщиков», т. е. особей, воспользовавшихся помощью, но не выручающих спасителя, попавшего в беду. Такая неблагодарность карается во всех сообществах очень жестоко, однако вопрос о том, в какой мере это стремление карать неблагодарного является производным общего наследственного чувства справедливости или же узко специфично, либо же порождено воспитанием, в настоящее время можно решать лишь косвенным путем.

Выводы Триверса о том, что отбор на агрессивность по отношению к неблагодарным (обманщикам) может повлечь еще более сложные формы отбора, нам представляется далеко идущим. Обзор Триверса заканчивается словами: «…При психологической и познавательной сложности, которую быстро приобретает система, трудно решить, в какой мере роль альтруизма в эволюции человека пустила в ход отбор на психологические и познавательные способности, частично породившие резкое увеличение объема человеческого мозга во время плейстоцена».