Текст книги "Издалека долго. Том II"

На пристани, обычно многолюдной и шумной, стоял только дежурный матрос, серьёзное лицо которого с выпученными сигнализирующими глазами, показывало, что на берегу неприятности. Серафим пришвартовался, отдал необходимые команды и сошёл по трапу, исключительно красивый и привлекающий внимание безукоризненной выправкой и строгостью. Не успел он войти в арку дебаркадера, как из служебной комнаты вышли трое вооружённых военных с петлицами НКВД:

– Товарищ, Ершов?

– Так точно.

– Вы арестованы. Вот ордер. Мы должны с Вами проехать в наше заведение. Вашу трость, пожалуйста, – сказал лейтенант, предъявив новенькие корочки чекиста. Серафиму пришлось подчиниться.

– Тяжёлая, а по внешнему виду не скажешь, – удивился литёха.

– Немец подарил в семнадцатом году, – иронизировал арестант, которого бесцеремонно ощупали и изъяли документы.

– Оружие имеется?

– Имеется, в сейфе, в рубке.

– Ключ от сейфа и побыстрее, – давил старший группы. Серафим отдал ключ, и один из конвоиров пошустрее метнулся за наганом.

– А как же груз, баржи? – безнадёжно спросил капитан.

– Разберутся без Вас, – ответил краснощёкий старшина, малый спортивного вида выше Серафима, непредставившийся и нагловатый. – Прошу в машину на Набережной и без фокусов.

– Я похож на циркача? – попытался шутить Серый.

– Вы похожи на арестованного, с которым нам не велено разговаривать по пути следования.

– Мы можем заехать ко мне домой предупредить жену?

– Нет. Служба предупредит. Прошу следовать наверх по лестнице, – сказал главный, и Серафим невольно улыбнулся: «Ясно, что не по каменистому склону». Больше ему смеяться и хохотать не пришлось довольно долго…

В кабинете на улице Бородулина, куда его доставили за пять минут, Серафима поджидал новый начальник, Баранов А. В. Листая дело Ершова Серафима Васильевича, он заранее знал, какая судьба тому уготовлена, и курил папиросу.

– Курите? – спросил начальник, увидев, что Серафим задержал внимание на пачке «Казбека».

– Курю… трубку, – ответил арестованный.

– Вас не удивляет, что Вас привезли к нам?

– Нет. Я служил в царской Императорском флоте и дружил с сыном купца Щаплеевского.

– И женаты на его дочери, сестра родная замужем за террористом, Вы забыли добавить, а также жили за границей.

– Не вижу криминала в том, что с детства дружил с Борисом и Евой, а также с Глебом, их младшим братом. С Борисом мы вместе учились в питерском политехе, вместе мечтали летать на аэропланах, но потом наши пути разошлись. Он остался лётчиком, а я стал моряком. Супруга, Ева Щаплеевская, набожная женщина и работает в церкви и лазарете медсестрой. Что касается Франции, где я в Сорбонне преподавал физику и математику по направлению из института и прожил около двух лет, рассказывать почти нечего.

– «Почти нечего». Об этом позже. Меня интересует, как Вы связаны с организацией эсера и террориста Бориса Савинкова «Союз защиты Родины и Свободы», и с Вашим зятем.

– Никак. После тяжёлых ранений в грудь и ногу я ушёл из авиации во флот, куда меня всегда тянуло ещё с детства, но за ненадобностью офицеров и развале флота на Балтике в 1917 году я вернулся в Рыбинск, где около пятнадцати лет работаю в речном флоте страны. Политикой не интересуюсь. Считаю свой главной функцией ответственно выполнять задачу переправки грузов по Волге.

– Не связаны, не знаете, не интересуетесь, а как же Щаплеевские бесследно улизнули из города и оказались в рядах Колчака?

– Об этом надо у них спросить. Я не располагаю информацией об их участии в мятеже 1918 года, с той поры не видел их троих и не знаю, что с ними случилось ни-че-го.

– А родные?

– Две младшие сестры жены умерли. Если б знали, они бы сказали нам. Писем мы от Щаплеевских не получали, и судьба их мне неизвестна. Где-нибудь сгинули. Сестра, Ирина, давно перестала убиваться по поводу пропажи мужа. Я ей помогаю поднимать двоих детей.

– Странно, не находите? Жили, учились вместе, работали у Щаплеевских капитаном торгового каравана, женаты были на сёстрах, от которых имеете детей, и не соизволили побеспокоиться об участи родственников.

– Я работал в найм не у Щаплеевских, а горбатился за копейки на Щаплеевских, – соврал, не моргнув, Серафим, намекая на классовую разницу между Василием Степановичем и им. – Ева вышла за меня не от хорошей жизни, также как и умершая Алёна, потому что не привыкли руками зарабатывать на хлеб. Стирать да выносить за больными – максимум их способностей. Что касается Бориса, так мы одногодки, выросли сызмальства, наши отцы дружили, но, повзрослев, пути наши разошлись. Егора я почти не знал, так как он был сильно младше нас.

– Итак, Вы утверждаете о непричастности к контрреволюционному восстанию в июле 1918 года, отрицаете принадлежность к организации Савинкова и не знаете, куда подевались Ваши родственники, – подытожил Баранов А. В. – Что ж придётся посидеть в камере и подумать. Может быть, до утра что-нибудь вспомните.

– Мне добавить нечего, – проговорил Серафим, видя, как майор ехидно улыбнулся чему-то.

– Караул, увести подследственного!

Его втолкнули в камеру, где уже находились пятеро человек разного возраста, из которых он узнал двоих, видимых им до революции на речной бирже. Трое оказались уголовниками, попытавшимися загнобить удручённого Серафима.

– Политический? – спросил прыщавый парниша и пнул в сторону Серого табурет. – Спать будешь надо мной, вон там, – указал он пальцем на свободное место нар. – Как зовут, речная душа?

– Серафим, – спокойно ответил капитан и сел к столу.

– Знаешь, что мы делаем с контрой? – начал неугомоныш и сжал кулачище перед лицом Серого. Он не успел договорить, как оказался под нарами, не подавая признаков жизни. Его кореша пошушукались и, приведя в чувство парнишу, затихли в углу.

– Кто ещё хочет мне что-нибудь указать? – спросил капитан. Народ расползся по койкам, не решаясь связываться.

Часа через два им дали поесть баланды, а ещё через два забрали и внесли потом окровавленным и избитым до полусмерти купчика, одного из двух знакомцев Серафима. Он стонал сквозь разбитый рот и ничего не видел из-за заплывших от побоев глаз. Пострадавшего обмыли водой и уложили на верхнюю полку. «Да, шутки кончились», – подумал Серый, прислушиваясь к шумам снаружи камеры. Иногда до них доносились глухие звуки то ли борьбы, то ли возни, то ли криков, то ли стенаний, но ночью никого более не вызывали. Серафим понял, что наговорил много лишнего с нервяка («Про Егора и про Ирину не спрашивали, а я напомнил») и решил на завтра отвечать коротко и по возможности односложно. Наутро их никого не трогали, а под вечер взяли второго знакомого, вернувшегося бледным, но весёлым.

– Я им всё-всё доложил и, представьте, мне сказали: «Молодец! Расскажешь о вашей организации, и мы тебя отпустим, а пока посиди-подумай.» Ни о какой организации я не знаю и не помню – малой тогда в восемнадцатом году был, двенадцать лет. Может, впрямь отпустят?

– Догонят и припустят, – невесело прокомментировал Серафим и замолчал. Пожилой друг разговорчивого малого отлёживался, не поднимаясь на пол.

На третий день в коридор на выход вызвали Серафима.

– …Значит, признаваться и рассказывать не желаем, – проговорил пожилой следователь и вызвал Федю. Федя был мордоворотом под двести килограмм с пониженным эмоциональным уровнем. Он бил умело, с наслаждением, пытаясь с нескольких ударов вызвать мольбу о прекращении или о пощаде. Редко, кто выдерживал разговора с этим боровом. Серафима три раза откачивали, пока изо рта не пошла кровь, Феде же до лампочки, были ли у тебя ранения лёгких, ан нет. Правая невезучая нога у Серафима опять была сломана, а кровь не останавливалась. Зубы с правой стороны жирная скотина выбила полностью. Вызвали врача, тот обнаружил след от ранений, и Серафима поместили в тюремный медпункт, где оказалась и Ева со сломанной левой рукой. Они, правда, не догадывались, что находятся друг от друга в десяти шагах.

Еве наложили гипс на руку и снова вызвали на допрос. Когда ей начали задавать вопросы и в комнату ввалился Федя, она потеряла сознание. Девушка была слишком хрупкой, чтобы противостоять физическому насилию. На неё вылили ведро воды, а потом Федя сломал ей шутя правую руку, и Еву выпустили. От боли и обиды на человечество она еле добралась до травмпункта, где знакомый доктор, не спрашивая ни о чём, наложил ей второй гипс и сам отвёз на Стрелку. Случилось это спустя неделю, как освободили Серафима.

Ничего подобного Серафим Ершов и представить не мог. Ему несказанно повезло, так как Министерство водного хозяйства срочно запросило по нему информацию в НКВД. Капитанов толкачей-буксиров, а, тем более лоцманов по совместительству, на всю Волгу можно было сосчитать по пальцам. План по перевозкам срывался, специалистов взять и поставить на судна не представлялось возможным (их попросту не существовало), и руководство речного управления обратилось в ЦК ВКП (б). Только это спасло Серафима и Еву от неминуемой гибели. Его на костылях доставили к родному буксиру, дали молодого выпускника речного училища и ещё одного палубного матроса в помощники и отправили в заключительный рейс навигации. На Серафима было страшно смотреть, но он не показывался на публике, оставаясь в капитанской рубке, с трудом ел и перемещался с кем-нибудь из команды. Когда ребята по прибытии обратно доставили его домой, то супруги рыдали и смеялись: рыдали, потому что всё-таки увидели друг друга, и истерично ржали от своего вида – оба в гипсе, оба почти недвижимы, у неё руки, у него ноги. От смешного до трагического каких-то несколько шагов.

Не было бы счастья, да несчастье помогло. Семья сплотилась, несмотря на трудности. У Георгия шёл последний год обучения в школе, и родители наперебой помогали ему в учёбе, вспоминая гимназические знания. Когда сын был моложе, Серафим частенько брал его с собой в плавание. Мальчику нравилась Волга, папин буксир, его машинное отделение и речная свобода. Отец не перегружал пацана, но у юнги всегда были строгие обязанности на корабле. Он драил палубу буксира до блеска, соскабливал и подкрашивал борта с отколупывающейся краской. Георгию нравилось судовождение, и он подолгу наблюдал, как отец ловко маневрирует кораблём, чтобы выполнить поставленную задачу. Он тоже решил стать капитаном, но сначала постичь инженерную науку.

Мария и Анна, которым в августе исполнилось по четырнадцать лет, сводили с ума парней, живущих поблизости своей красотой.

– Машка, посмотри, невеста. Скоро внуки будут, – мечтал Серафим.

– Брось, накаркаешь. Рано ещё, маленькая, – говорила Ева.

– Мы с тобой в её годы много чего успели, – подмигнул супруг, а жена смутилась и покраснела вдруг.

– Мы это мы, а они комсомольцы. Им страну поднимать, а не любовь крутить, – нашлась Ева.

– Тебе виднее. Ты ей про взрослую жизнь-то рассказывала?

– Конечно, нет. Думаю, они уже просвещены, не глупее нашего. С моим гипсом не показать толком, не в туалет сходить.

– Я полагаю, умнее они… А девчонки вокруг нашего Георгия так и вьются. Надо его в Питер отправлять на учёбу. Сегодня же переговорим с ним о его будущем. Ты-то чего ждёшь от него?

– Пусть сам решает: инженерная жилка у него есть – весь в тебя, а что у него на уме, я не знаю.

– Хорошие у нас дети, Ева. Разъедутся скоро – скучать будем. Может, ещё одного-двух придумаем?

– Ага, только гипс сниму, – она засмеялась, а он чуть не заплакал, но пересилил слезу. «Какое же мне сокровище досталось!» – подумал Серафим, любуясь своей хрупкой и очаровательной женой со скульптурно белеющими гипсами.

– А с тёмно-синими я разберусь, дай срок, – зло заключил избитый, но выздоравливающий речник.

Ева решила отправить дочь к тётке Клавдии, у которой останавливалась, когда пряталась по дороге в монастырь в 1922 году. Они переписывались, и Клавдия Степановна очень хотела увидеть детей своей любимой племянницы. Тётка жила в двадцати верстах от Рыбинска в старинном городе Мологе, что при впадении реки Мологи в Волгу. Анна, дочь Ирины, тоже попросилась в гости, и Георгий сопроводил их и маленькую Антошку на катере к бабушке Клаве.

Клавдия Степановна кроме Рыбинска нигде не бывала, но, обладая феноменальной памятью, знала обо всём и много. Она была примерной домохозяйкой, потому что муж, местный городской судья, обеспечивал семью. Он умер в февральскую революцию, не пережив отречение царя. Супруга похоронила его на городском уютном кладбище и в советское время работала в местной библиотеке. Детей у них почему-то не родилось, и Клавдия Степановна с наслаждением изучала разные науки самостоятельно и очень много читала, отчего носила очки на цепочке и иногда казалась рассеянной. Когда прибыли внук и внучки, бабушка оказалась на вершине счастья. Наконец-то, её знания и кулинарные способности востребовались. Она доставала на рынке и по знакомству разные вкусности, покупала домашние молоко, муку и творог, ягоды и фрукты, чтобы испечь пироги, творожники, оладьи или блинчики с начинкой. Дети были в восторге. По вечерам баба Клава рассказывала девчонкам разные истории из прошлой жизни. Особенно много она знала о родном крае.

Сказки бабушки Клавы

– Давным-давно, так давно, что и книги, и люди не помнят, кроме меня, конечно, здесь жили аборигены, которые назывались ведруссами. Никто не мог их завоевать, потому что они не противились природе, а жили с нею в ладу и напрямую общались с отцом всего сущего, с Богом, как отцом их всевидящим. Они не поклонялись ему, но вершили дела свои и сотворяли мысли его в созидании прекрасного. Они не рубили деревья, не ломали кусты и не перегораживали рек, как бобры, которые предназначены для такой работы и, действительно, способны строить плотины в несколько вёрст. Люди жили согласно с растениями и с животными, помогающими человеку во вселенском воплощении задуманного, потому что у них судьба такая – помогать людям.

Долго и счастливо жили ведруссы в божественной красоте Земли, пока тёмные силы не извратили задумку прекрасного в других народах, в иных краях. Красивый образ ведический не мог быть побеждён извращённой подменой, и тогда жрецы эгоистически вызвали катаклизмы масштабные, ледниковые. Похолодало на Мологе, замёрзли реки и озёра, наползли на леса зелёные мощные льды с севера. Ушли люди с нажитых родных полянок и речек на юг, многие погибли в пути без связи с Родиной, но прошли годы, и растаяли ледники, проросли замороженные временем семена и вновь воспряла природа, потекли молочные туманные реки ведруссов, и сами они вернулись в родные края. Проросли в земле местные семечки. Снова пришли животные в помощь людям, и ничего не получилось у злосчастных земных жрецов.

Хитрые они были и изворотливые, решили уничтожить всех до одного ведрусса. Грех смертный, уничтожать себе подобных и живой мир, но хотели жрецы управлять над всеми народами. Наслали они силы чёрные, несметные, которые за десятилетие убили всех древних жителей нашей земли, но те, кто приходил сюда, переселяясь и давая потомство, через благодатную природу вновь впитывали со временем знания древности, и возрождались ведруссы, воплощаясь в души детей и внуков. Прекрасные девушки и юноши зарождались на русских просторах, и не могли с ними справится тёмные полчища, потому что правила здесь сама богиня Любви и её помощницы, Лада и Мокошь, Вера и Надежда.

По рекам и реченькам отправляли девушки венки, сплетённые с вложенными гостинцами и подарками, с зажжёнными свечками и медовыми напитками, а юноши доплывали до венков и находили безошибочно потом свою суженую. Знала вода текучая, кто кому пригодится…

Приходили жить на нашу землю словене и кривичи, веси и карелы, и постепенно начинали говорить и писать, как природа пишет и разговаривает. Красива, многообразна природа русских лесов, полей, озёр и рек – снова счастливо живут люди на ней. Призадумались надолго силы тёмной стороны, не поработить им никак северные просторы. Хитростью, лестью и деньгами пытались обмануть счастливый народ, но отвергал и смеялся народ над потугами бесполезными. Новый ход придумали бесноватые: славить Бога-отца надобно, он-де дал Вам жизнь такую распрекрасную, строить храмы в честь него положено и обряды выполнять и подношения. Подпустили болезни и беды природные для убедительности.

Любят ведруссы бога, отца своего и мудрого советчика. Стали строить красивые церкви да колоколенки, храмы расписные с крылечками узорчатыми да со звонницами. Хорошо было ведруссам и с новыми постройками, вписались они в природу-матушку. Защищать теперь надо святые места, строить в недоступности врагов и огораживаться. Пошло обособление и отталкивание мира животного. В скоплении народа на Стрелках рек, охраняющих, надёжно живётся, но требуется питание постоянное. Его добывать надо за стенами городскими. Появились охотники и стали животных умертвлять, используя в пищу. Вместо природных растительных божественных даров начали люди убивать души живые, и стали скудеть умом и духовными энергиями. Вроде правильно всё делали: и отца восхваляли, и веру защищали, а отдаляться выходило им от изначальной праведности. Навязали-таки народу образы чуждые и постылые. Другие религии жрецы ввели, стравили народы между собой. Красоту заменили богатством материальным и денежным. Стали люди накапливать их и драться за обладание ими, убивать начали друг друга. Понадобились защитники и воины, и пошло расслоение людей на материально богатых, на воинов и ремесленников, бояр-князей и крестьян-землепашцев. На грабительство и на защиту накопленного создавались дружины и войска, а князья и полководцы вели их на завоевание народов других и расширению границ государства своего. Росло государство – множились жестокость, жадность и несправедливость.

– Что же, бабушка, исчезли чистые ведруссы с земли нашей? – спросила младшая внучка, Антонина-Антошка, со слезами в голосе.

– Нет, внученька. Слушайте дальше, – продолжала бабушка.

– Так образовались Новгородское княжество, Псковское, Польское, Ливонское, Владимиро-Суздальское, Булгарское, Нижегородское и другие. Молога включена была в Новгородские земли. Жили Новгородцы по демократическим законам. Главным являлось Вече народное. Собирались люди и решали, какого князя избрать на временное руководство и как дальше жить. Право голоса не имели только холопы – слуги, рабы беспризорные и пришлые люди, бесхозяйственные. Ушли как-то новгородцы воевать и грабить в дальнюю сторону и не было их семь лет…

Ходит Любовь по Земле, невидимая глазом, смотрит, непорядок в стране новгородской – маются зря девушки и женщины, нет продолжения рода человеческого, бросили их мужи, непотребством занимаются. Стала Любовь сводить холопов с девицами новгородскими, и зажили они припеваючи, да тут вдруг вернулись мужи пропащие. Испугались холопы и убежали с любимыми женщинами вглубь лесов, в устье реки Мологи и построили город, который народ прозвал «Холопьим городком».

Не простили мужи новгородские измену женскую и дерзость холопскую. Пришли они на Мологу без оружия, а с кнутами только и разорили город, наказав женщин и мужчин недостойных, а потом вернулись в Новгород. Вернулись в разорённый городок испуганные выжившие холопы, сбежавшие в лес от наказания, и возродили город Cholopy, как указано на картах старинных, туда, где заливные луга, тёплые мелкие заводи для разведения рыбы, идущей с Каспия в верховья Волги к Рыбной слободе и Мологе. Прошло время. Место здесь оказалось удобным для торговли и обмена товарами. Стали постепенно съезжаться сюда люди торговые с разных концов света: с запада по Мологе-реке, с юга и с востока – по Волге (Ра называлась она в те годы – райская), с севера по Шексне приплывали купцы-викинги и покупатели северные. Материальное богатство буквально реками текло к устью Мологи, и поменяли название холопье, неблагозвучное, на название речное, город Молога…

 
На белых ветках колдуны
Поддакивают треску ночи
И двигаются валуны
На ту опушку, на сорочью,
 
 
Где близко подо льдом река,
У берега круты изгибы,
И царствуют древён-века,
Сосна, лет триста, на отшибе.
 
 
Любуется зимой заря
И гладит лучиком вершины,
А на макушке декабря
Здесь необычные картины.
 
 
В провале ночи у зимы
Секреты красоты и звука.
Чего там шепчут колдуны,
Костлявые сжимая руки?
 

Рос, богател городок, строились дома и храмы. Богатство привлекло прихожан, гостей и чёрный народ, монашеский. Стали строить вблизи города и реки Юги монастыри великие, подворья открывать в Мологе и в Рыбинске, обходить единой иконой Югской Божьей матери оба города в Крестный ход по праздникам и по мору людскому в эпидемии…

Знали Будущее божественные ведруссы. Волхвы их всезнающие, высадили дубравы из святых желудей и кедры родовые из шишек сибирских, заложили тайны вековые в места родные: следовики каменные, курганы насыпные, лабиринты из камней и спирали хитроумные. В свое время они откроют тайны свои премудрые…

Говорят, семитское происхождение у слова «Молога» – глубокая река переводится с древнееврейского. Неправда, ведрусская этимология этого гидронима, означающее молочную (туманную) реку с кисельными берегами, смородинными. Растут здесь вековые реликтовые, самые северные дубовые рощи и леса, а травы после половодья ягодные, сочные и питательные.

Зажил в материальном достатке житель Мологи. Каждый год приносили ярмарки доход немалый горожанам и государственной казне. Сотни пудов серебра собирали государевы сборщики налогов, а на Мологе корабли стояли рядами в полверсты так, что пройти можно было с одного берега на другой посуху. Прямо на судах подчас и торг шёл, и сделки заключались, и перегруз товаров с лодки на лодку. Позавидовали враги богатству ярмарочному, перекрыли доступ по Волге к устью моложскому.

Переместилась торговля большая на среднюю Волгу, в Казань и в Макарьев, а потом в Нижний Новгород. Остался на Мологе торг внутригосударственный, тоже приличный и доходный. Но, как говорят писания, не все пока испытания прошёл люд моложский – худшее ожидается…

– Что же предсказано, бабушка Клава, – спросили заинтригованные слушательницы.

– Не знаю, милые. Скоро увидим.

– Как же ведруссы, выживут ли они?

– А вы и есть потомки тех жителей мудрых, мамы и папы ваши и я, – рассмеялась бабушка Клава. – Уютный у нас городок, компактный и речной, не правда ли?

– Да, хорошо здесь, спокойно, – ответили девочки, засыпая на мягких сенных подушках и на бабушкиных пуховых перинах…

Бабушка и внучки сдружились за лето. Она им показала самые интересные уголки города, рассказала почти о каждом доме и церкви. Вместе ходили в кинотеатр и купаться на реку молочную. Баба Клава предупредила соседского шестнадцатилетнего парня Андрея Шестова, главного хулигана двора, чтобы никто не посмел обидеть девчонок. Он обещал и слово сдержал, тайно влюбившись в Анну, но кому нужны провинциальные женихи, если за вами бегают уездные красавцы. В конце августа Серафим с Евой приплыли за детьми, и трогательно прошло расставание стара и млада.

Антонина, особенно привязавшаяся к бабушке, не хотела уезжать, но надо было идти в третий класс начальной школы. Миленькая и тихая, она самостоятельно ходила в школу на проспекте Ленина, у Спасо-Преображенского собора. Она любила помогать Еве в хозяйственных делах по дому, а у папы подолгу сидела на коленях, частенько засыпая. Он нежно относил её на кровать, боясь разбудить, а, если она не спала, гладил её по светлым выгоревшим белого цвета волосикам, пока дочка не умолкала, завидев сон. Серафим любовался дочерями, радовался за сына и гордился городом, преодолевшим кризис разрушения.

Закончился первый пятилетний план экономического развития страны. Было построено 1500 крупных промышленных предприятий, в том числе Днепрогэс (самая крупная в мире электростанция), металлургические заводы в Магнитогорске, Липецке, Челябинске, Новокузнецке, Норильске, Свердловске (Уралмаш), тракторные заводы в Сталинграде, Челябинске, Харькове, Нижнем Тагиле, автомобильные ГАЗ и ЗИС. Начал разрабатываться крупный угольный бассейн – Кузбасс. СССР занял второе место в мире по машиностроению и третье по выработке электроэнергии. Страна активно включилась в выполнение второй советской пятилетки.

Рыбинск в первой пятилетке интенсивно изменялся и модернизировался: достроили цеха «Русского Рено», в которых до революции предполагалась сборка автомобилей, но теперь запустили первый собранный авиадвигатель по французской лицензии; завод «Металлист» спроектировал и изготовил первую в стране полиграфическую плоскопечатную машину «Пионер-1», а завод «Дормашина» выпустил в 1931 году первый советский дорожный каток. Судостроительный завод отправил на воду десять металлических катеров для речных нужд. Товарооборот порта с каждым годом увеличивался и к концу второй пятилетки достиг предвоенного уровня 1913 года. Серафим был горд, что приложил к этому непосредственно собственные силы и знания. Буксировка барж и судов требует умения и навыка, опыта и смекалки. Странно звучит ныне слово «пятилетка», а тогда под пяти годовалый ритм подстраивалась страна и многомиллионный народ.

Всю зиму промучился Серафим с гипсом и медленно заживающей правой ногой. В марте сняли гипс, и он смог ходить на костылях. Ежедневно он массировал и разминал мышцы и тело, постепенно увеличивая нагрузку на ногу. К открытию навигации его ещё видели с костылём, а уже второй рейс он завершал со стальной выкрашенной под дерево тростью. Серафим никому не простил нанесённых увечий. Под ледостав исчез Федя: пошёл ловить рыбу и не вернулся (тело не нашли, наступила зима). Хитрый Баранов за высокие показатели в раскрытие политических преступлений перевёлся в область, где попал под очередную волну репрессий аппарата, а розовощёкий лейтенант, который не удосужился вернуть изъятую у Серафима трость, возглавил следственную группу ненадолго. Его обнаружили пьяным и замёрзшим в снегу.

Летом Георгий отправился по стопам отца поступать в питерский политех, но прислал телеграмму, что институт расформировали и он подал документы в Ленинградский университет. Он окончил школу на отлично, и его зачислили на механико-математический факультет, на астрономию. Отец не опекал его, но подробно рассказал, что и как. Дальше сам. Летом у речного флота работы хоть отбавляй, расслабляться некогда. Георгий поселился в общежитии и, пока не начались занятия, играл с другими студентами в футбол. Он, как отец, любил играть в защите и в полузащите, организовывать игру и участвовать в атаках на чужие ворота. В детстве папа показал ему несколько финтов и научил бить с правой и с левой ноги. Как и Серафим, юноша был высок и зол по-спортивному. Он обводил соперника на скорости слева и справа, точно отдавал пасы и не боялся брать игру на себя. Георгий умел проигрывать, но не любил и бился до конца в любом матче, читая и понимая суть действа. Парня пригласили в сборную универа, и он умудрялся хорошо учиться и заниматься спортом.

Ева выздоровела раньше мужа и устроилась по совету тётки работать в библиотеку, потому что руки побаливали, и докторами рекомендовался более лёгкий труд. Она взялась за переводы с французского и английского, чтобы не забывать языки и помогать изучать его Марии, которой особенно нравился французский. Ева и Серафим запланировали-таки девочку.

– Страна живёт по плану, а мы что, хуже? Состаримся – у нас помощница будет, красавица в тебя и умница.

– Умница, конечно, в тебя, – подначивала супруга, однако, прихорошилась. Как можно отказать такому импозантному мужчине, хоть немного и побитому. Небо не забывало их, и в сентябре женщина точно знала, что станет мамой в третий раз.

1933 год входил в осень. Рыбинск менял свой облик. Меньше стало гужевого транспорта, появились грузовики и набирал мощности порт за элеватором, летом отремонтировали шлюзы на Черемхе, которую почему-то стали называть Черёмухой. Машиностроение уже в семь раз превышало мукомольное производство до революции – главное производство города. Вторая пятилетка ознаменовалась широким индустриальным развитием молодой страны Советов, и к сороковым годам наладился выпуск военной промышленности, химической, авиационной, танкостроительной, в деревне полным ходом развернулась коллективизация. Крестьянина закрепляли на земле («Земля крестьянам!» – только наоборот). Интересный факт: сапожники, которые в каждой деревне были и шили обувь точно по ноге, а сапоги из разной кожи являлись непревзойдёнными по качеству, покинули родные края и ушли в города, где будто растворились в общей массе. Обувное, сапожное знаменитое на весь мир индивидуальное производство в России исчезло почти полностью.

Наряду с индустриализацией и коллективизацией раскрутился маховик массовых репрессий. Сажали за принадлежность к Троцкому, Бухарину, за слово против линии коммунистической партии, просто из зависти, по анонимным письмам, за то, что имеешь крепкое индивидуальное хозяйство. Стихийные аресты привели к арестам плановым, спускаемым сверху.

 
Тени
 
 
Тени ночью ходят-бродят,
Мечутся от ветра, скачут,
Топчут потолки и своды,
Держат подворотни мрачно,
 
 
Неотступны с телом тени,
Возникают в ритме квантов,
Прячась изредка на время,
Как зверьё и диверсанты.
 
 
И молчат, бегут от света
Вас хватают за одежды,
Нападают на поэтов,
Умирают, как надежды,
 
 
Но хилеют на рассвете,
Растворяясь в атмосфере,
Усыпляя ум поэтов,
Тех, кто ночи лунной верит.
 
 
Тени днями в пряже серой
И в жару ласкают кожу,
Застывают в интерьерах
И присутствуют ничтожно.
 
 
Люди пляшут, словно тени,
Окружают и хватают.
Злом цепляют во мгновенье,
За судьбою вырастая.
 
 
Ночь. Крадутся всюду тени,
Вновь мерещатся угрозы.
Закрываю шторы. Темень
Сном съедает стих и прозу.
 

Волгострой в 1936 году начал возведение плотины и ГЭС на реке Шексна и шлюзов на реке Волга. Тысячи заключённых свозилось в чашу «Рыбинского моря». После политических репрессий инакомыслящих у страны появилась дармовая армия трудящихся, которую курировали силовые органы. В тяжелейших условиях проживания люди гибли пачками. Никто не считал умерших, захороненных в общих могилах. Заключённые жили в освобождённых от монахов монастырях и были задействованы в рытье огромного водоёма, вырубке вековых лесов, вывозе ценной древесины, бетонировании плотины и шлюзов.

Сотни тысяч человек предполагалось выселить с насиженных старых мест. Я лично видел в библиотеке географическую карту 1848 года, которая вдоль многочисленных речек была испещрена названиями сёл, деревень и починков. Затоплению подвергались сотни населённых пунктов, в том числе город Молога, с церквями, соборами и монастырями. Вот когда заговорило пророчество, высказанное Клавдией Степановной. Около ста тысяч человек переселялось в окрестности Рыбинска и в сам город, который, естественно, был не готов к приёму такого количества переселенцев. Люди разбирали дома и сплавляли или вывозили их в окрестности Рыбинска, в основном, за Волгу, в район Слипа. Многие вынуждены были бросать недвижимость за невозможностью переместить или за ветхостью строения. Людей переселяли в Весьегонск, Череповец, Пошехонье и Рыбинск. Слёзы лились рекой на место будущего искусственного моря…