Текст книги "Гранатовый остров (сборник)"
Автор книги: Владимир Эйснер
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Когти Розы Соломоновны
I. «Покажи парубку чего»
В двадцатых числах декабря, в самую глухую полярную ночь, мое зимовье осиял луч с неба: знакомые пилоты «тормознули» у избушки.
Со свистом и грохотом вертолет завис в полуметре от земли, рывком открылась дверь и механик махнул рукой:
– Давай!
Я передал ему карабин и рюкзак с пушниной, запрыгнул сам и втащил испуганного пса.
В поселке сразу же побежал на склад сдавать пушнину.
– Показывай!
Оценщица, Людмила Сахно, не отличалась многословием. Она осмотрела лишь верхние шкурки и брезгливо поморщилась:
– Остальные такие же?
– Да.
– Неправильно обработано! Можешь сдать, но я тридцать процентов срежу на доводку. Надо оно тебе?
Мне оно было не надо.
– Тогда вот что…
Она черкнула пару строк в блокноте и вырвала листок:
– На теплом складе найдешь Розу Соломоновну Грушевскую. Она покажет, как по ГОСТу сделать. Будешь готов – приноси, выпишу государственную квитанцию.
Записка была краткой и выразительной: «Роза покажи парубку чего».
II. Сапожник и пастух
Заинтригованный, пошел я на теплый (отапливаемый) склад. Не часто встретишь женщину с таким редким именем и отчеством. Грушевскую я никогда не видел, знал лишь по слухам, что первого мужа она убила, за что немалый срок «оттянула», а второй, с которым много лет прожила, года три как пропал в тундре полярной ночью.
«Теплый склад» оказался длинным холодным помещением с инеем на потолке. Я пристегнул поводок собачьего ошейника к едва живой батарее отопления («Ждать, Таймыр!») и открыл дверь первой от входа комнаты. Там сидели несколько женщин с повязками на лицах. Перед каждой стояла на широкой электроплитке железная оцинкованная ванна с отрубями. В помещении висел густой запах горячей пшеницы и бензина. Женщины руками в толстых перчатках натирали песцовые шкурки горячими отрубями, старательно удаляя с них кровь и грязь, а зажиренные места чистили бензином.
– Здравствуйте! Где можно видеть Розу Соломоновну?
Чей-то претолстый палец указал на внутреннюю дверь.
В следующем помещении висели под потолком песцовые тушки, как стреляные, так и с перебитыми капканами лапками, оттаивали. Местами кровь на тушках засохла, местами нет, и капала на пол.
У широкого столика, с сильной лампой на нем, сидела женщина с высоко подколотыми черными волосами и снимала с песца шкурку.
Снимала через рот. Правая рука ее, оголенная до плеча, ловко двигалась внутри песцовой «шубы», левая придерживала тушку за шею. «Голая», блестящая от жира и крови, голова песца скалила зубы как «Веселый Роджер» на пиратском флаге. Ах, если бы эту картину видели одетые в меха модницы из глянцевых журналов!
Я снимал шкурки с добытых песцов с огузка и такому способу очень удивился. Поставил карабин в угол и подошел.
– Вы Роза Соломоновна? Вам записка.
– Подожди чудок, я щас.
Пока Роза Соломоновна медленно, как малограмотная, читала записку, я внимательно эту амазонку разглядывал.
Стройная, одного со мной роста (а во мне 176 см), кареглазая, с правильными чертами лица и девичьим румянцем на щеках, которого не мог скрыть и желтоватый искусственный свет.
Пытаясь определить ее возраст, я задержался взглядом на высокой, молочного цвета шее. И с трудом отвел глаза. К этой нежной светящейся коже хотелось прижаться губами и ощутить биение крови в тонких голубых жилках.
Стало жарко, я отодвинулся.
Но и Роза Соломоновна наблюдала за мной.
– Так это ты тот новенький, который в такую даль согласился? На х… бы они упали те шхеры Минина[5]5
Шхеры Минина – группа скалистых островков (шхер) в Карском море, в двухстах километрах севернее острова Диксон.
[Закрыть], когда по Енисею две зимовки пустуют?! И рыба там, и дрова, и олень круглый год держится. Пароходы мимо – торгуй, не зевай!
Ругательство само собой сорвалось с ее пухлых губ. Так ребенок скажет иногда ненароком грубое слово, не понимая его значения.
– Откуда же было знать? Начальство направило.
– Какое на х… начальство? Когда тебя на работу принимали, Кольчугин в отпуске был!
– Меня исполняющий обязанности принимал. Главный инженер по промыслу, Николай Николаевич.
– Ах, Николаша! Нет, он не «и.о.», он – иа. Осел, каких мало!
Ну и ну! Я только руками развел.
– Люда звонила за тебя. Вытряхай на х… свой рюкзак, поглядим.
Она быстро просмотрела весь мой «пух». К некоторым шкуркам принюхивалась, выворачивала наизнанку и бесцеремонно совала мне под нос. От плохо обезжиренной пушнины исходил неприятный запах.
Она показала мне, как марлей снимать со шкурок тонкую пленку мездры, как выдавливать жир ножом и промокать его хлопковой тряпочкой.
Я принялся за свою работу, она вернулась к своей. Пораженный грубостью этой красивой женщины, я молчал, она тоже не делала попыток продолжить разговор.
Под моими неумелыми руками одна из шкурок порвалась и я невольно вскрикнул.
– Что т-такое?
– Порвал…
Она посмотрела.
– Малая дыра – не беда. Смочи края водой, чтоб дальше не лезло, и зашей, тогда ни х… не будет. Цена та же. «Елочкой» шить умеешь?
– Че ж нет? Умею.
– Уме-э-ешь? А наши мужики – нет. Как попало зашивают. А кто понаглей – к нам. «Помогите, бабочки, у меня пальцы толстые!» – она негромко, беззлобно рассмеялась. – Ну-к, дай гляну!
Посмотрела, как я шью, и осталась довольна:
– Иголку тонкую взял. Пра-а-вильно… Стежки бы меньше, а так ниче. Где учился-то?
– Нигде, я деревенский.
– Ну так что же – деревенский! Не каждый и деревенский знает. Тут был у нас один х… моржовый, – побежал еловую иголочку искать. Это в тундре-то! – она опять рассмеялась и откинулась к стене всем телом. – Ф-фу, притомилась! Так где, говоришь?
– Нигде. Отец показал.
– Он сапожник?
– Нет. На колхозной ферме работал. Зимой – скотник, летом – пастух.
– Пастухи – да, умеют по коже.
– Конечно. Кнут сплести, седло зашить, сапоги залатать, а зимой валенки подшивали.
– Валенки? Иглой или крючком?
– И так и этак можно. Но я люблю крючком – ловчее.
Она вдруг резко встала, подняла ногу на подоконник, нимало не смущаясь тем, что юбка задралась выше колена, и сдернула с ноги подшитый валенок с кожаным запятником на нем.
– Иглой или крючком?
Я осмотрел валенок. Подцепил концом ножа дратву стежка и потянул. Показался узелок, каких не бывает при работе иглой.
– Подошва – крючком. И недавно. Узелки не стерлись. Запятник иглой пришит. Наверное, даже двумя иглами одновременно, так быстрее. Хорошая работа, аккуратная.
– Это дядь Яша Фишман из Дома быта. Спец. Эх, какой мой папаня был мастер! Все начальство в его сапогах щеголяло. Для сук энкаведешных такие «лодочки» шил – закачаешься! Но и пил, как сапожник. Иди-к сюда!
Она достала из под стола початую бутылку коньяка, из шкафчика на стене – два стакана, плеснула на ладони синей жидкостью из пузырька, вытерла руки марлей.
– Рукомойник замерз. X… бы им в глотку, алкашне кочегарной! Протри руки тройнушкой, а то бывает, больной пес попадет.
Я тоже протер руки одеколоном.
– Вот, шоколадку отломи. «На ферме работал». Что, отец умер уже?
– Да. И мама. Недавно.
– И мои… Царствие им небесное. Помянем.
Мы выпили, не чокаясь. Долго молчали.
– Теперь – за знакомство. На «Вы» не говори, я не барыня.
Она опять плеснула в стаканы на палец коньяку.
Но выпить не успели. Открылась дверь и закутанная фигура указала на меня пальцем:
– Новенький! К телефону. В колидоре на стене.
Грушевская вышла следом.
III. Сейф
Некий сержант Будьласка (да что они тут, все с Украины?), из районного отделения милиции, требовал, чтобы я немедленно сдал карабин на склад. Я глянул на часы: семь вечера. Оружейный склад до пяти. Бегать по поселку, искать кладовщицу? Нельзя ли завтра утром?
Но Будьласка был неласков:
– Никаких завтра. Раз в общаге прописан – сдать немедля. Уже было такое: напьются, постреляются, а похмелье наше.
– Дай-ка! – Роза Соломоновна мягко, но решительно взяла у меня трубку.
– Васыль Петровым, это я, Роза. У Гали дите грудное. Не пойдет она щас на склад, имей понятию, тридцатник с ветром, а ну – грудь застудит? Что? Да контролирую я, контролирую, вот те крест, затвор выну, и в сейф положу. Под мою ответственность, Петровым, ты же знаешь меня! – и она быстро прижала трубку к моему уху.
– Сдайте утром и отзвонитесь! – гудки отбоя.
Мы вернулись на рабочее место и выпили по второй. Я пошарил глазами по комнате, но никакого сейфа, кроме посудного шкафчика на стене, не нашел. Так и сказал Розе.
Она рассмеялась:
– А ты не знаешь, где у бабы сейф? Уморил, парубок! – и повернулась ко мне пышной грудью. Я вспомнил, где наши деревенские женщины держат деньги, чтобы не украли на базаре, и мне тоже стало весело.
IV. Золотые люди
– Ну, вот что: время семь вечера. Мы – до восьми. Собирай-ка свою трахомудию обратно в рюкзак и в камору на мороз. Завтра доделаешь. А щас доставай пса с крюка и мне одного дай, покажу, как правильно снимать и на ходу обезжиривать.
Я снял две тушки с гвоздей на потолочной балке, одну отдал Розе, вторую взял сам.
– Вот смотри: начинаешь ножницами. Жировую подушку с лапки срезаешь и – на х… на рогожку! Потом ножом чуть подрезать шкурку и кругом от косточки освободить. Коготки подцепить ножницами, потянуть, обрезать у крайнего сустава. Теперь по суставу лапки ножом чикнуть, обрезать и тоже на х… на рогожку! И так – все четыре. Лапки удалишь – легче дальше работать.
– Роза, ты почему такая матершинница?
– Н-ну? А ты че, идейный?
– Нет. Просто неприятно: красивая женщина, красивые губки – и грязь.
– Красивая? Ты меня молодой не видел. Щас вот столько не осталось!
– Осталось, Роза, поверь мужику, осталось!
– А сколько мне, думаешь, лет?
– Если бы не лапки у глаз, – не больше двадцати. А так, думаю, – годки.
– Сколько тебе?
– Тридцать четыре.
– М-м-м – «годки»! Сорок три не хошь?
– Не верится….
– Не верится? У меня сын в десятом классе, дочь в седьмом. Вот и считай.
Она отложила нож в сторону и взяла скальпель.
– Теперь смотри внимательно: губы подрезать и помаленьку всю голову освободить. Глаза и уши аккуратно обойти, хрящи из ушек вырвать – не нужны. Чуть было не сказала «на х… на рогожку», но не буду, раз тебе неприятно.
– Так ведь сказала уже!
– Но тихим голосом и глазки вниз. Вишь, я хорошая тетечка!
В глазах ее прыгали искорки, я рассмеялся.
– А теперь кажи руки, охотничек!
Недоумевая, протянул я обе руки вперед.
Она поочередно притронулась к большим пальцам моих рук и легонько потрясла их.
– Чтобы быстро снять-обезжирить, надо нокоть отрастить. Большой, как у меня. Вишь?
– Ну.
– Если правша, – на правом, левша, – на левом.
– Не пойму…
– Вот смотри: Нокотем цепляешь пленку на шее и давишь. Нокоть – не нож, шкурка не рвется. Потихонечку шкурку кругом отделяешь, пеньки лапок, вишь, сами выскакивают? И пошла, пошла шкурка вниз. А пленки и жир на тушке остались! И обезжиривать не надо. Время-силы экономишь. Я за день – двадцать пять делаю. Под настроение и больше.
Потом надо жир-кровь бензином снять, стальной расческой пух вычесать, прутиком хлопать, пыль выбить. Тогда станет красивая, пушистая, мягкая и в Питер поедет на пушной ау – аукцьон. Международный. За золото. Понял, мы какие? Золотые для государства люди!
V. Любовь, кровь и балалайка
Но я плохо слушал. Я смотрел на оголенные до плеч руки этой женщины. На правой руке выше запястья были белые скобы и полосы. На широком шраме у локтя – точки от иглы хирурга. Левую ладонь пересекала грубая красная черта. За нож хваталась.
Роза выпрямилась на стуле:
– Во работенка! Спина, как чужая. А руки, хоть смотри, не смотри, – память мне за любовь… Семнадцати замуж вышла, через год уже срок тянула. Прихожу с ночной, а он с бабой! Да ладно бы где, простила бы. Нет – на постели нашей! Ну, я в кухню и нож! И он – свой складник. Бились – поле Куликово. А стерва ушла! Я за ней с тубареткой по улице гонялась, пока не упала.
Роза Соломоновна положила на стол нож и ножницы и стала легонько раскачиваться из стороны в сторону. Тихая песня на языке, так похожем на мой родной, зазвучала в забрызганной звериной кровью комнате:
„Liebe ken brennen un nit ojfheren,
Herze ken vejnen,vejnen on trenen.
Tumbala, tumbala, tum, bałałajka,
Tumbala, tumbala, tumbalala…"
Tum, bałałajka, spił; bałałajka,
Tum, bałałajka, tumbalala".
(«Только любовь лишь горит, не сгорая,
Сердце без слез безутешно рыдает.
Тумбала, тумбала, тум, балайка,
Тумбала, тумбала, тумбалала.
Тум, балалайка, играй, балалайка,
Тум, балалайка, тумбалала»)
Открылась дверь, четверо женщин из соседнего помещения вошли в комнату. Откинули повязки с лиц и подхватили припев:
«Тум, балалайка, играй, балалайка,
Тум, балалайка, тумбалала…»
Сероглазая женщина среднего роста постучала пальцем по браслету часов:
– Завязывай, Соломонна, щас сторож придет.
Она сняла с балки двух последних песцов, одного отдала Розе, второго стала обрабатывать сама. Женщины принялись наводить порядок и убирать ободранные тушки в мешки.
Я выносил мешки на улицу и вытряхивал содержимое в большой ящик на тракторных санях у дверей. Многим ли отличается судьба человека от судьбы песца? Так же ждет тебя капкан болезни, случайности, старости. Шкуру, правда, не сдирают, но зато пух с тебя вычесывают всю жизнь.
Холодно. Наверное, за тридцать. Морозная дымка окутала высокую луну и огни фонарей на той стороне пролива. Громада атомного ледокола угадывалась у пирса. Я с трудом разглядел прожектор на крыше своего общежития. Пора домой. Сначала позвонить, чтобы парни белье взяли и пару одеял лишних. На скорую руку построена общага. Щелястая. Дует.
Когда я вернулся в помещение, радостно-теплое с мороза, обнаружилось, что Таймыру моему постелена оленья шкура и он грызет кость с хорошим шматком мяса на ней.
В «обдирочной» включили верхний свет. На столе была постелена скатерть, стоял чайный прибор, в корзинке – печенье и шоколад.
– Садись с нами, – сероглазая хлопнула по свободному стулу рядом с ней.
– Спасибо, девушки. Мне еще на ту сторону бежать.
– Пережди. Последняя вахтовка в десять.
– Зачем? Я напрямик.
– Не советую. Вчера ледокол прошел.
– А мне пилоты говорили: позавчера. Уже прихватило канал при ветре таком.
– Тогда вот что, – Роза встала и принесла из соседней комнаты небольшой железный ящик, в каких механики держат инструменты. Вынула из него напильник на деревянной ручке. Уложила напильник на цементный пол и резко ударила молотком. Сталь раскололась посредине, образовав острые, рваные края. Половинку с ручкой на ней Роза протянула мне.
– Держи. Если вдруг провалишься, этим когтем себя вытянешь.
– У меня нож.
– Руки порежешь. Да и соскальзывает, ломается, неужели не ясно?
– Ясно, Роза. Мне приходилось.
– Вот! Не фраерись!
– Спасибо.
– Будь ласка. А теперь не дури и садись за стол. Горячее в мороз не лишне.
VI. Сватовство «майора»
В общежитии строителей, где я был прописан, ужинали двое мужчин. Бутылка питьевого спирта стояла на столе. Мужики были уже «тепленькие», но стопка белья и два одеяла лежали на моей кровати. В этот поздний час кто-то сбегал к прачке на дом.
– Спасибо, парни. А где остальные?
– Суббота. По бабам! – объяснил старший из мужчин, каменщик Савелий Костыркин. – Вертак в пять сел. Где пропадал-то?
Костыркин раньше работал охотником. Но потом бросил «эту собачью жизнь» и перешел на работу в пмк.
– На складе. Пушнину дорабатывал.
– Розку-то видел? Тама она?
– Какую «Розку»? – мне и раньше был неприятен этот рослый кривоногий мужик с криминальным прошлым, а тут прямо закипело внутри.
– Ну, еврейка эта. Симпотная такая. Мужик у ей в тундре три зимы как пропал. Санька Грушевский. Шкаф был метр девяносто на сто двадцать кило. Собаки вернулись, а нарты пустые!
– И что, не нашли?
– Так ночь. Где искать? Не искали. Уже в февралю менты на вертаке прошлись низенько, дак если и был труп, задуло давно.
Как снег сошел, она еще раз вертак выпросила. Обратно ниче не нашли.
Дак она с милиции не слазила, пока ей мента в помощь не дали, пешком значит. И с сыном. Два месяца в тундре. Все путики протопали, овраги смотрели. А че смотреть? Еслив «босой» на лед утащил, то тю-тю!
– Так она что же, одна на зимовке?
– В путину[6]6
Путина – Сезон рыбной ловли.
[Закрыть] бригада у ей рыбацкая. И дети. А зимой че ж, – одна.
– Так ведь ночь три месяца!
– На собаках. Они и в пургу домой привезут.
– А волки-медведи?
– Карабин у ей, ты че?
Боже мой! Я вспомнил себя самого под зеленым светом сияний по восемь, по десять часов в тундре. Когда и больше, как погода. Минус тридцать – это в радость. Терпимо. Возвращаешься – изба выстыла. Не до чаю. Дров в печку – и спать. Если вдруг метель и не надо на путик, то праздник. Отпуск.
На вездеходе кабина. А собачья упряжка – это на ветру.
– Что же она сейчас-то в поселке?
– Дак еврейка жешь. Хитрая. Как самая ночь, середина декабрю – посередь январю, так она сюда ныряет. Вроде как пушнину сдать. Дети, праздники, халам-балам. Начальство – как не видит, не знает. Ранше дело заводили, еслив участок бросишь. А щас, при Горбаче, послабуха пошла, никто ниче не боится.
А в этот год она по делу. Песца много. Любители сдают – завал. Обдирать некому, желающих приглашают. Дак че я говорю, – ты же знашь приказ-то?
– Знаю.
– Розка, говорят, по сорок штук в день делат, как орехи щелкат. Две сотни в карман. За день. Это на материке-то месячна зарплата. Инженерная. Ловка! К ей многие клеились по вдовьему делу. Всем – шиш! Я – друг ведь Сашкин. Рядом стояли. Тоже в прошлом годе зашел к ей. Мол, так и так. Не-е-е. Че ты-и! Как кошка – спину дугой и кш-ш-ш! Не порти, грит, памяти, иди с Богом!
Савелий набулькал себе полстакана разведенного спирта, выпил залпом, схватил кусок мяса с тарелки, стал жевать.
– Бушь?
– Нет, с утра работы много.
– Ну, как знашь. Нам больше останется.
Я принял душ и постелил постель. Сходил на кухню, включил чайник. Савелий, уже пьяный в грязь, все сидел за столом, уронив голову на руки, и бормотал про себя.
– Ну-ну, поживи, поживи одна… плох я тебе, плох? Походи, походи одна… год походи, два походи… а нет – туда же пойдешь… туда же пойдешь… туда… не вернешь…
Я все ворочался на постели. Костыркин, думалось мне, знает больше о пропавшем без вести охотнике, чем вдова и милиция. И приснился мне затвор от карабина. Лежал он, холодная кривая железка, в уютном «сейфе» Розы Соломоновны, и я все пытался скинуть его рукой, все пытался стряхнуть его, выбросить, не гоже железяке в таком нежном месте. И проснулся с зажатым в руке углом подушки.
VII. Коготь
Почти месяц пробыл я тогда в поселке, а в середине января вернулся попутным бортом на свою зимовку.
Вскоре услышал по рации новость: Роза Соломоновна замуж вышла. И пишется теперь Петере. Юриса Петерса, высокого светлоглазого латыша, я знал. Раньше Юрис работал у геологов механиком. Был он спокойным, рассудительным человеком, и я мысленно пожелал этой паре здоровья и долголетия.
В середине марта я вернулся в поселок и сдал пушнину, на этот раз нормальную.
Многие охотники уже работали на припае: добывали нерпу. Присоединился к ним и я.
В нашу группу направили на практику студента-охотоведа из Иркутска.
Звали его Андреем, и он не столько учился охотничьему ремеслу, сколько бегал с фотоаппаратом. И приспичило ему заснять нерпу в момент, когда она выныривает для вдоха и расталкивает носом тонкий свежий ледок.
Видя его неопытность на льду, я отдал ему «коготь» Розы Соломоновны. А через два дня, когда мы спокойно обедали в избушке, Андрей ввалился в дверь из последних сил. Одежда на нем была покрыта ледяной корой и грохотала как жестяная.
Мы раздели его. Растерли докрасна. Кто свитер с себя снял, кто рубаху, кто штаны, одели в теплое, чаю налили: рассказывай! А он только клацает зубами по стакану, ни говорить, ни пить не может. Когда чуток отошел, объяснил, как из трещины выбрался. Обломок напильника раз за разом впереди себя на льду втыкал и подтягивался.
– Спасибо Вам, – уставил он в меня благодарный взгляд, – без этого «когтя» я бы… – и заплакал.
– Не мне спасибо, – и я рассказал собравшимся, при каких обстоятельствах этот «коготь» получил и кто его в одну минуту изготовил.
VIII. Второй коготь
Через пару дней я встретил Розу Соломоновну на выходе из магазина.
– Здравствуй, Роза, и поздравляю! Юрис – хороший мужик. Дай-ка сумки!
– Возьми, а то набила доверху – руки отпадут. Здравствуй и ты!
– Совет да любовь!
– Спасибо на добром слове! А то знаешь, разное говорят. Он ведь много моложе. Захомутала «мальчишку», закогтила, под каблук загнала. Н-ну, бабы! Лишь бы языки почесать.
– Надо оно тебе, Роза? Потрещат и забудут.
– И то. Знаешь, у него руки на месте. Вездеход собирает. Решили – собак в резерв. Будем на технике в тундре. И еще хочет такой, на колесах дутых, сделать летний тундровой мотоцикл. Поедем Сашу искать. Чует сердце, нет его в живых, а не успокоюсь, пока косточки не похороню.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?