Текст книги "Гранатовый остров (сборник)"

В пристройке старший разбойник тряс перед лицом деда выстиранной рубашкой геолога, столь большой, что в нее без труда можно было бы поместить двух человек дедовой комплекции.

– Не молчи, дед! Куда ушел этот человек? Раз стирался, значит, давно здесь живет! Или двое их? Вся палатка изнутри кровью измазана… Ранены? Где они?

– Однако, был. Однако, ушел. Кажин человек свое дело есть.

– Знаем ваши дела! Не хочешь здесь говорить, в милиции скажешь, там язык быстро развяжут! – и еще что-то кричал старику и даже топал на него ногами.

«Нет добра от этих нюча на свете. Всю тундру солярой залили, изорвали гусеницами вездеходов. Рыба болеет, олень худой, гусей не стало. Теперь им камушки надо. Тот нарочно рацию разбил, эти бегают, его ищут. Суета сует… Камушки вам? Так я знаю место – хоть лопатой греби. Бери – не жалко!»

Во дворе собаки бросились на младшего разбойника, тащившего сумку с краденым, и белый кобель прокусил ему икру ноги. Ударила очередь, и оба пса, Ургал и Минго, отчаянно скуля и орошая кровью мох, покатились по земле.

– Ты что, сдурел? А если этот рядом? Собак добей, дура, стрелять не умеешь! – Длинной очередью «пассажир» прошил собак еще раз. Истошный визг затих.

Старый охотник, казалось, лишился дара речи. Он не протестовал, когда пилот за шиворот втащил его в вертолетик и втиснул в проем между сиденьями. Аппарат легко поднялся и низко пошел над холмами. Километрах в трех от избы показалась поросшая карликовой ольхой балка, на дне которой блестела нить ручья. Пилот потянул ручку на себя и, когда машина набрала высоту, коротко крикнул «пассажиру»:

– Пошел! Ну!!!

Парень открыл дверцу, схватил деда за плечи и выкинул его из кабины. Еще раз низко прошли над оврагом. В кустах, у самой воды, лежало нечто бесформенное, серое, только что бывшее живым человеком. Младший тихо вытолкнул бледными губами:

– Надо было в озеро – концы в воду!

– Дура! Труп всплывет – улика! Атак – песцы растаскают, как и не было!

Евдоким, упавший на плотные, перевитые между собой кусты ольхи, скоро пришел в себя и, цепляясь руками, – ног будто не было, – пополз вверх по склону. Через полчаса он дополз до полянки и повернулся на спину, чтобы видеть небо. Но сразу же понял, что так лежать нельзя. Кровь из проколотого сломанными ребрами легкого обильно заливала рот. Лицом вниз ее удавалось сплевывать, а теперь ее вязкая масса затрудняла дыхание.

«… Благодарю тебя, Господи, что даешь мне умереть в сознании, со всеми проститься, у всех попросить прощения… Но кто это?.. Янго? Я-анго!.. Как хорошо, что пришел ты, Янго! Какая у тебя красивая, теплая, густая шерсть! Как часто грел ты меня зимой и летом. И теперь прибежал…»

Большой рыжий пес, на котором шерсть стояла дыбом от страха, скулил и метался над хозяином. Он облизал старику руки и, тихо поддев легкое тело хозяина носом, принялся вылизывать ему кровь на губах и подбородке.

«…Янго… Не делай так, Янго… Так тяжело, так трудно стало дышать… Правильно, Ульяна, прогони дурного пса, прогони его палкой!.. Дай мне руку, Афанасьевна, дай мне руку, помоги мне встать!»

«Пойдем, – тихо сказала Ульяна, – пойдем со мной. Там тебе не будет больно».

Андрей скорее почувствовал, чем услышал далекие выстрелы и побежал. Чувство раскаяния и запоздалая злость удвоили силы. «Осел! Ка-акой ты осел! Знаешь ведь, что эти не ведают жалости. Стрелять надо было, сразу надо было стрелять, а ты…»

Белый пес издох, положив голову на порог… В избе все раскидано, перерыто, перевернуто.

– Евдоки-им! Де-еда-а! Ургал! Янго! – стал кричать геолог во все стороны и тогда услышал из кустов тихий собачий скулеж.

Черный пес лежал у самой воды с перебитым позвоночником. Он слабо лизнул Андрея в руку и снова жалобно заскулил.

– Ах, Ургал, Ургал, что они с тобой сделали, сволочи! – Андрей присел на корточки, набрал пригоршню воды и дал собаке напиться.

– Прости, Ургал! – И выстрелил псу в голову.

Но не успел геолог подняться к избе, как рыжим вихрем налетел Янго. Он выл, скулил, вскакивал лапами на грудь человеку, норовя лизнуть в лицо, отбегал и подбегал вновь.

И когда человек понял и побежал, пес огненным факелом помчался впереди.

Легкое тело Евдокима Андрей принес на плечах. Могилку выкопал на берегу Макаровой Рассохи, в оградке, рядом с могилой жены старого охотника.

«Прости меня, дедушка, виноват я перед тобой… Пойдем, Янго, я думаю, они еще вернутся»

Прибирая вечером в зимовье, Андрей нашел отброшенную в угол, раскрытую на Евангелии от Иоанна, Библию. Зажег керосиновую лампу и так и просидел над старой книгой до утра.

«Они» прилетели на следующий день. Андрей, хотя и ждал, едва успел вынуть стекло из окна пристройки и вставить обойму в карабин.

Почти беззвучно, как на санках, скатился вертолетик с холма, и оба вчерашних крутых мужика направились к избе.

«И где же в этой летающей жестянке бензобак?»

И двух шагов не отошли гангстеры от вертолетика, как ударил выстрел, в куски разлетелся плексиглас кабины, полыхнуло огнем и спины обоих «налетчиков» враз охватило горящим бензином.

Побросав оружие, они стали кататься по земле, срывая с себя одежду. Младший с диким воплем прыгнул в ручей. Его изрубленная осколками плексигласа спина представляла собой сплошную рану. Пилот же, напротив, быстро пришел в себя и сразу потянулся к автомату.

Не надо! Вторая пуля шевельнула мох под самыми пальцами. Только тогда пилот встал с колен и медленно поднял вверх руки.

На лице нет страха. Лишь досада и злость. Не в силах смотреть на черное дуло в окне пристройки, он отвернул голову.

Мушка остановилась на измазанном сажей ухе.

«Сейчас нажму! Не думай, с-скотина, что я тебя пожалею! Хватит мне возни и с тем, что сейчас барахтается в ручье и кричит, словно женщина в родах».

Еще секунда. Уже видно, как внезапно выступивший пот протаял дорожку на грязной щеке. Но третьего выстрела все нет. И уже не будет.

В прорези прицела появляется вдруг печальный дед Евдоким. Тихо, очень тихо что-то он говорит… И сердце возвращается в грудь, и карабин медленно опускается вниз.

Далеко-далеко на севере течет одна из малых рек моей Родины.

Дикие гуси ее вброд переходят.

Дикие олени вплавь пересекают.

Дикие утки жируют на плесах.

Древний оленный народ кочует по ее берегам.

Холодной ветреной зимой ее глубокий каньон – лишь морщинка на белом лице Тундры. Но приходит благословенный июнь, и поднимается паводок бешеный и веселый, как вены на руке рыбака вздуваются тундровые потоки, и становится Рассоха полноводной рекой, и плывут, и плывут на правый берег оленьи стада, и несут, и несут в своем извечном стремлении на Север целые леса тугих тяжелых пантов[26]26
  Панты – весенние растущие рога оленей, мягкие и гибкие, покрытые темной шкуркой с коротким блестящим ворсом.


[Закрыть], налитых хмельной горячей кровью, древней и неукротимой, как весна.

А сойдут воды, и останутся на черном песке легкие теплые камешки, то ярко-желтые, как солнце над тундрой, то темно-красные, будто застывшая кровь живших до нас людей.

Белые, белые аисты

«Красавица-дочка на зорьке пришла,

полон подол серебра принесла.»

Из песни

– Чего, паря, надо?

Большой черный ворон чуть не расшибся о лобовое стекло снегохода, тут же сделал в воздухе круг и налетел вновь.

Анатолий Степанович заглушил мотор «Бурана» и слез с сиденья.

Ворон подлетел к саням, уселся на мешок с рыбой и долбанул мешковину крепким клювом.

– Кар-р!

– Тебе что, нахал, жить надоело?

– Агар-р!

Ворон еще раза два клюнул по мешку и отпрыгнул на край саней. Охотник отвязал мешок, изредка взглядывая на „гостя" и его взъерошенную подругу, вопросительным знаком застывшую поодаль.

Сорок три с ветром. Вороны – осторожные птицы. Лишь когда мороз и ветер «жмут», как сегодня, черные вороны тундры появляются вблизи дворов, норовя стянуть что-нибудь съестное. Но стоит чуть потеплеть – и они снова в лесу. Самостоятельная птица.

Анатолий Степанович достал из мешка рыбину, порубил ее топором мелко, отнес эту крошку шагов на десять от снегохода, высыпал на снег и ворон принялся торопливо подбирать накроху.

– Не части, паря, жене оставь. Мужик ты или нет?

– Агар-р!

И действительно, вторая птица, осмелев, тоже принялась клевать, не обращая внимания на человека.

Под высокой луной и птицы, и тени птичьи – как пролитая тушь на снегу… Картинка из «снежного» детства: сестренка рисует заостренной палочкой звериные фигурки и заполняет их сажей из печки…

Минус сорок три и ветер десять метров… А эти двое – «босиком» на снегу… Ком перьев, кусочек мяса да сердце… Чудо Божие – эти черные вороны.

Анатолий Семенович раздробил и оставил птицам еще одну рыбину и, вполне довольный собой, поехал дальше. «Ворона накормишь – беду отведешь», – гласит старое поверье, а с годами всякой мелочи начинаешь придавать значение, ибо ничто не происходит в мире просто так.

"Опять опоздал. Думал, к вечеру успею, а оно вон как – половина шестого утра… Спит Аня, спит доченька, а ты так грохочешь, не только дочь, весь дом разбудишь".

На самом малом газу подъехал охотник к дому и заглушил "Буран". Сбил с себя снежную пыль, отвязал мешки с добычей, подволок их по снегу к дверям пристройки и тут уперся взглядом в висячий замок, вдетый в бронзовые проушины из уключин старого рыбацкого баркаса.

Так… Утро, а дочери нет дома… такого еще не было!.. В кухне на столе записка: "Папуля! Я – на день рождения к Ленке. Там тебе блинчики в холодильнике. Разогрей. Я скоро. Α.".

Анатолий Степанович прошел к плите, поставил чайник. Кому теперь звонить? Родителям этой Ленки? Будоражить людей? А вдруг и та дома не ночевала? Ну, заяц, н-ну, погоди! Что за комиссия, Создатель, быть взрослой дочери отцом!

Хлопнула дверь пристройки. Быстрые шаги. Щелкнул замок, и взору охотника предстали две фигуры. Одна очень похожая на родную дочь, а вторая… Подружка, наверное… Нет, наверное, мать этой самой Ленки… Проводила Аню домой…

– А вот и мы, папуля! Это моя новая подруга, Вероника. Знакомьтесь! – дочь небрежно бросила пальто на стул. "Новая подруга" – женщина за сорок – тихо отступила в тень и растворилась, даже дверь не скрипнула.

– Не смотри так, па… Ну, плясали-танцевали… День рождения же…

Анатолий Степанович отошел от окна. Теперь свет падал на дочь, высвечивая незнакомое в ней. Да, уж порезвилась. Уж вскружило голову! Его милое родное дитя была крепко навеселе! И не только это. Вместе с хлынувшим в комнату букетом чужих запахов, в котором запах спиртного был лишь самой резкой струей, охотник как физическую тяжесть ощутил ветер несчастья, непоправимой беды, распознавать который научают лишь прожитые годы.

– Ну, что так смотришь, па-a? Ну, выпили немножко, я ведь уже болыненькая у тебя, шестнадцать минуло… Там пилоты с московского рейса анекдот рассказали… Что делает настоящий мужчина по утрам? Не знаешь? А так просто! Встает, умывается, бреется, чистит зубы, пьет кофе и идет домой! Ха-ха! И я так. И я стала настоящая… Твоя дочь стала настоящая… – Тут Аня выдала такое словечко, что Анатолий Степанович отшатнулся. – Я зарабатываю! Сама зарабатываю! Вот получка!

Тугая пачка денег со звуком пощечины ударилась о стол и скользнула на пол. Следом полетел мерзко хрустнувший бумажный ком и две-три банкноты.

– Вот! Платье к выпускному! Туфли! Сережки! Кулончик! Все девочки приодетые, модные, душистые, одна я, как Золушка… Ты не можешь! Не можешь? Так я сама!

И еще что-то кричала, бледная, пустоглазая, коротко взмахивая крепко сжатыми кулачками.

Вся кровь бросилась охотнику в голову. Набрякли щеки и губы и стали как булыжники, готовые оторваться и упасть… И не поверил. Невозможно. Нельзя поверить отцу, что дочь способна на такое.

Наконец снова забилось сердце, и крикнул ей в бледное лицо:

– Выбрось! Сейчас же выбрось!

И – как ждала. Осеклась, сжалась, опустились плечи. Быстро подобрала пачку, ком, бумажки, бросила в мусорное ведро.

– Руки вымой!

Молча прошла к умывальнику. Зашумела вода. Он стоял и смотрел на детский затылок с завитками мягких, светлых, как у ее матери, волос. Весь ужас того, что натворила дочь, еще не проник в сознание, и этот нежный затылок и локоны на нем никак не вязались с жутью содеянного. И подумать-то страшно, не то что выговорить… Сейчас вот обернется и скажет: "Пошутила я, па, ну, выпила немножко, ну, прости за дурацкий розыгрыш… Перебор это, па, ну, прости…"

Но плечи дочери дрожали, а он стоял и смотрел, не в силах слова сказать. Рванул рубаху на груди и подхватил мусорное ведро.

– Я щас!

Аня обернулась. Прикушенные губы, дорожки слез и почти трезвый взгляд.

– Па! Не оставляй меня одну!..

Не ответил. Не мог. Полушубок на одном плече. Выскочил во двор. Мусорная башня в другом квартале…

Что делать, как теперь вести себя с дочерью? Для того ли холил, растил, любовался, гордился, для того ли не женился вторично после смерти жены? Боялся проблем с мачехой, а ведь будь рядом внимательная взрослая женщина, такого не случилось бы. Почти год без зарплаты… Еще с той весны за рыбу не получено, а уже вторая на носу… Девчонке надо то, второе, третье. Раньше за две песцовые шкурки можно было в Москву слетать. Теперь таких шкурок надо сорок.

Демократическое правительство… Бессовестный, в открытую, грабеж тех, кто пашет землю, рубит уголек и добывает меха в мороз и полярную ночь.

Мусор не высыпался. Примерз. И то: сорок на улице. „Да что ты ведро-то колотишь! Выбрось – и все дела!"

Медленно побрел Анатолий Степанович назад. Холодный воздух и ходьба растормошили, вернули способность рассуждать. И вспомнилось: "Па! Не оставляй меня одну!".

Ах, горе-то! Ведь знает, где ключи от сейфа с оружием!

Побежал. Вбежал. Открыл.

Дочь в одном халате сидела на краешке стула. Под стулом натекла лужа. Он сначала подумал – кровь, но затем заметил открытую дверь ванной. В луже блестели ключи от сейфа. На коленях карабин. Смотрит прямо на него, а пальцы вщелкивают в узкую прорезь магазина патрон за патроном…

"Слава Богу, успел!" Но услышал в собственном голосе издевку:

– Зачем магазин-то набивашь? Один в ствол – и хватит! Со стуком уронила оружие и бросилась ему на шею:

– Папка! Папуля родненький! Прости меня! Про-сти-и! Свинья такая! Что натворила, па, что натворила! Жить не хочется, па, не хочется жи-ить…

Он молчал и гладил мокрые волосы. Да и что скажешь, когда текут за ворот горячие дочкины слезы и ком стоит в горле? Ощущал лишь ребрышки худого, еще совсем детского тела, да вбирал знакомый запах. Дотянулся до умывальника, снял с крючка полотенце и вытер ей нос. Это движение и вовсе открыло шлюзы: слезы полились рекой.

– Пойдем, доченька, горе надо заспать. Вчерашнее горе меньше сегодняшнего…

Он подхватил дочь на руки и, как маленькую, отнес ее в постель, подоткнул, как маленькой, одеяло со всех сторон и сел рядом, как сидел с маленькой, когда болела.

– Не уходи, па… не уходи. Посиди так… – Она улеглась на его ладонь зареванной распухшей щекой и вдохнула:

– Там, в стволе, патрон… Я хотела сразу… А потом подумала, как он потом? Вот приедет из тундры, а в квартире холодно, не топлено, не сготовлено, и дочки нет, и один, и не стала… И вспомнила, как ты меня на шее катал. Годика три мне было или четыре. Четыре, наверное, все-таки… Ты купил мне мороженку, и я тебе сверху всю рубашку закапала. Мама еще ругалась. Помнишь? И так мне тебя жалко стало. Старенький ты и седой. И сижу, патроны вставляю. Хоть бы пришел скорей… Два осталось… И ты пришел… ты слышал меня, па? Ты бежал? Хорошо, что ты есть у меня на свете…

И еще что-то говорила распухшими губами все тише и тише, потом вздохнула и затихла. Щекой на его ладони, держа обеими руками его руку. И он сидел так, пока не затекли пальцы, потом осторожно высвободился, укрыл свое детище и вышел на кухню.

Красное солнце светило в окно. Мокрый карабин блестел, как смола. Он поднял оружие, рывком открыл затвор. Патрон выскочил и кувыркнулся на полу. Ишь ты! Сразу стреляться!

„Где-то я видел Веронику эту. Кажись, в баре гостиницы. Девочек, значит, по заказу поставляем? – Кулак до хруста сжал черный ствол. – Ну-ну. Московский рейс. Конечно, напоили тебя, доченька, а может, и подмешали чего, но друзей таких ты выбрала сама и к поступку такому подсознательно тоже, наверное, была готова. А разве другое видишь ты ежедневно по телевизору? Разве не о тряпках и деньгах слышишь ты ежедневно от друзей, знакомых и одноклассников?"

Алое солнце на ладонь оторвалось от черного леса. Пограничный день, навсегда разделивший жизнь на "до" и "после", медленно набирал силу.

Выше советила – легкое облако, разительно похожее на белого аиста с детской зыбкой в клюве, каким его рисуют художники всех стран. Чуть отстав от облака, проплыли два черных ворона. Может, те самые.

Долгожданные, прилетают к нам белые аисты, приносят детей. А за ними черные вороны – печали, заботы, болезни. Но мы помним и рисуем лишь белых аистов, а про черных воронов забываем. Как будто бывает день без ночи или река с одним берегом.

С порога глянул отец на спящую дочь. С головой укрылась, и во сне стыдно.

Вот и стала рослая, взрослая, во всю постель вытянулась. А маленькая была. Такая маленькая – вся целиком на подушке помещалась.

Долгожданные, прилетают к нам белые аисты, приносят детей. А за ними черные вороны – печали, заботы, болезни. Но мы помним и рисуем лишь белых аистов, а про черных воронов забываем. Как будто бывает день без ночи или река с одним берегом.

Вернулся на кухню и нажал клавишу радиоприемника. Что там сегодня с погодой?

Печальный голос знаменитой певицы зазвучал оборванной струной: «Полный подол серебра принесла, девичью совесть вином залила.»

Сезон гостей

«… Пей, и дьявол тебя доведет до конца…»

Пиратская песня и житейская истина.

– Червяка жалко, – сказал Пал Палыч, перебирая блесны.

– А щуку не жалко? – съехидничал я, – все-таки более организованная материя!

– Не жалко! Хычница. Поделом вору и мука! А червяк – очень даже полезная животная, а его – на крюк! Да как! Через все тело живьем! А если тебя на железяку насадить? От и до… Не-а, я еще пацаном не мог червяка, как он корчится… я только на тесто, на жмых, на зерно распаренное, да вот щук на блесну. Не хапай!

Неизвестно, сколько продолжался бы рыбацкий спор, но тут в нашу холостяцкую комнату зашел знакомый «кадр», плотник Миша Каталов. Недолго он слушал, пошарил в сумке и хлопнул об стол бутылкой водки.

– Вот самая клевая наживка! Вы – по одной рыбке, а я – за раз целый мешок! Ну? Это рыбалка! А то – червяк! Блесна! Полнолуние! Дождь – хренождь! А на «батл» клюет в любую погоду и любая рыба! Доставай стакан – гость летит! Не поеду же я трезвый в аэропорт!

* * *

…Чудовища вырастали из углов, из стен, ползали по полу, тянули к нему страшные когтистые лапы. Он не выдержал и сорвал со стены карабин.

Вместе с пулей струя огня вонзилась в отвратительную пасть и погасила злые глаза.

После первого же выстрела Ефим проснулся и, сознавая что делает, продолжал стрелять по маске шамана в углу, по бесстыжим голым красавицам на стене, по черному пятну на потолке. Среди грохота и дыма металась по комнате крупная дымчато-серая кошка с белой грудкой и короткими обмороженными ушами. Совершенно ошалев, она вспрыгнула на остывшую железную печь, прижалась к трубе и так замерла, вздрагивая от выстрелов.

Семь, восемь, девять. Горячие гильзы, как живые, прыгали на полу.

Последний патрон. Ефим поймал на мушку кошачьи глаза и медленно повел зернышко вверх, так, чтобы лишь срезать шерсть между ушей. Кошка сидела неподвижно, и пуля аккуратно выбрила полоску на ее пологом лбу. Подпрыгнув, кошка с дурным мявом сиганула на стол и исчезла в форточке.

– Вот так-то! Не будешь мявкать зря! – Вполне довольный собой – пьяный, пьяный, с похмела-похмела, а рука не дрогнула, – Ефим тяжело ссунулся с кровати, добрел до двери и вместе с пороховым дымом и запахами нечистого помещения выкатился во двор.

Под берегом тихо светилась река. Ни рябинки на молочно-розовой поверхности, ни гула мотора, ни шума ветра. Пушистые лиственнички над обрывом, кусты ольхи у воды, последние цветы оранжево смотрят из зелени… И пьяный, грязный мужик с жутким запахом изо рта….

– Иди-ка ты, диссонанс, назад в свою конуру! – Продолжая бормотать про себя, Ефим вернулся в зимовье, нашарил под столом початую бутылку водки, выпил из горлышка, уронил бутылку на пол и вскоре уже спал, тяжело, придавленно храпя.

* * *

К Мише Каталову прибыл гость Гриша из областного центра. Надо показать Грише Север? Надо! И нравы – обычаи здешние, и охоту-рыбалку надо показать Грише? Надо! А рыбки северной надо Грише с собой на материк? Надо! Вот и поехали, все сам углядишь!

Жена у Миши завбазой. Поэтому контейнер у Миши забит водкой, купленной два года назад по той еще цене. А сколько раз с тех пор менялась цена на водку? То-то же! А водка, дорогой друг Гриша, на любой бартер сгодится!

Три ящика с водкой загрузили в лодку. Туда же – палатку, продукты, канистры с бензином и сверху совсем особый, тщательно укрытый ящик. В нем фрукты!

На реке слегка штормило. Свежий ветер рвал брызги с косой боковой волны и оба «рыбака» вскоре изрядно промокли. Наконец завернули в тихую протоку. На крутом берегу серой пирамидкой возник чум, обтянутый брезентом и старыми шкурами. Растопыренными пальцами торчали по верху концы закопченых жердей, под навесом сушилась рыба.

Лодка уткнулась в берег.

– Бросай якорь!

Гриша выбросил якорь на длинном лине, выпрыгнув из лодки, подтянул ее повыше и затоптал якорь в грунт.

– Бери ящик, пошли!

Сам Миша выхватил из ящика одну бутылку, сунул ее в карман и взял сетку с продуктами. Навстречу, редко, незлобно взлаивая, бежали две собаки. Миша пнул переднего пса ногой и гаркнул:

– Э-эй! Усак Акимыч! Принимай гостей!

Но из чума вместо старого рыбака вышла крепкая свежая девушка и, сердито щуря раскосые глаза, сходу влепила:

– Зачем собаку бьете? Если лает – не кусается!

Старый Усак за спиной дочери делал извиняющиеся жесты и пожимал плечами.

– Дочка мой, Верка. Ленинград учится. Иститут Севера… Летом у них перекур, однако… – Праходи, сушись!

– Проходите, проходите, – повторила приглашение сердитая Верка, – чай уже стоит, лодку далеко слышно, а водку несите назад!

Услышав, «несите назад» Гриша, тащивший по откосу тяжелый ящик, заспотыкался.

– Назад несите! – твердо повторила студентка. – Отец не пьет и на рыбу не меняет!

Гриша тяжело плюхнул ящик у входа в чум. Переглянулись. Ладно. Надо ж обсушиться.

В чуме оказалась еще одна девчушка. Лет двенадцати. Она уже нарезала крупными ломтями малосольную нельму и теперь разливала чай по кружкам.

Миша вынул бутылку, налил себе и Грише и подмигнул Усаку, жадно следившему за действиями гостя. Гриша разложил на столе свежий лук, чеснок, сыр, пододвинул девушкам шоколадку… Вера подобрела:

– Сами пейте, раз промокли. Грейтесь. Рыбу на хлеб и продукты менять будем, а водку не везите. Болеет после нее дед, совсем плохой становится…

Гости выпили, крякнули, хрустнули луком. Пошел вялый разговор о том о сем. Поругали погоду, правительство и нахальный «Аэрофлот», залупивший цены так, что Север превратился в тюрьму народов: ни залететь, ни вылететь.

– И за ручную кладь придираются, – вставил слово молчаливый Гриша, – моя летела с отпуску, уже денег ни копья, пришлось колбасу прямо на сиськи положить, иначе б заштопорили!

Девушки прыснули, засмущались, и Миша быстро пододвинул Усаку кружку с водкой. Тот рванул, жадно выпил, схватил кус рыбы.

Вера подошла к Мише, присела на корточки, глянула ему в глаза и спокойно, четко начала:

– Ведите себя как гость, не спаивайте старика. Просила же Вас! – и, разом жарко вспыхнув, перешла на «ты».

– Еще раз так сделаешь – ошпарю из чайника. Я здесь хозяйка!

Полуобсохшие гости поспешили откланяться.

– Не боись, Гриша, – плюнуть-растереть! Тут рыбаков понатыкано – не здесь, так там. Без рыбы не будешь!

Но в следующем чуме повторилась та же история. Только ребятишек было побольше, да женщины посерьезнее. Чтобы не отдавать шоколад, не стали и чай пить.

В третьем чуме бросилась под ноги очень похожая собака и вышла навстречу опять Верка что ли? Гриша, шедший первым, прямо остолбенел.

– Мы это… Лазарь Антоныча нету дома? – очень вежливо поинтересовался Миша.

– Сети смотрит, скоро будет. Проходите!

– Да нет, мы потом…

Мотор сердито взревел. Лодка, распуская длинные «усы», резала гладкую воду.

– Может, на яблоки попробуем? Да помидоры у нас, виноград.

– Понимают они в яблоках, как свинья в апельсинах… Мы вот что… Есть тут еще одно место. Там наверняка. Далеко, правда, еще почти сто километров.

– А вдруг и там студентки?

– Не. Мужик.

– Национал?

– Русский.

– Один?

– Один. Пьет, с-собака! Какая баба с ним жить будет! Но покладистый и по трезвянке работяга. Рыба у него завсегда есть. Ледник на точке. Другие шкерят, да солят – морока! А этот просто проверил сети – и в заморозку. В сталинские времена на его точке ссыльные немцы Поволжья стояли. Они ледник в мерзлоте и выдолбили. Ба-алыпой! Пра-асторный! Повезло Бетховену. Давай туда, не ехать же пустыми назад!

– Музыкант что ли бывший?

– За шевелюру прозвали. Волосы – той бабе на зависть! Художник. Все рисует. И краски есть всякие чудные… Только не любит, когда спрашивают. Набычится и молчит. Вообще, чудной мужик. Собак не держит. Кошку. Каждую зиму она у него замерзает, и каждый раз ему привозят новую. Такой вот «привет» у парня. Увидишь!

Гриша долго молчал, переваривая информацию, затем спросил невпопад:

– А почему этот – Усак?

– Исаак он. Поп окрестил. А Усак проще выговорить!

– А-а-а…

* * *

Ефим проснулся под вечер. Холодная похмельная испарина, слабость, сухость во рту, придавленность и душевная боль, хоть волком вой, хоть в петлю лезь…

Тяжело поднялся. На столе и в небольшом, три на четыре метра, помещении, полный разгром: грязь, пепел, окурки, пустые банки-бутылки и заляпанный грязью пол. Очередные гости «отвалили» в крепком угаре, не прибрав за собой. Простреленный потолок, со стен ухмыляются продырявленные красотки.

– Ну, ладно, будем жить дальше. Пошли-ка, парень, умываться… Ты все-таки интеллигент, Бетховен, есть у тебя и мыло пушистое и полотенце душистое и густой порошок и зубной гребешок. И не надо, не надо! Не делайте из Ефима Копылова последнего алкаша, леди энд джентльмен!

Так, вполголоса балагуря и усмехаясь над самим собой – лучшее средство от похмелья и черной тоски, когда в полярную ночь и в пургу хочется сунуть дуло в рот и разом покончить со всеми проблемами, спустился в распадок, к ручью, метрах в двухстах от избы.

Здесь он разделся и долго тщательно мылся в холодной воде, чувствуя, как вместе с телесной сходит и душевная грязь. Принес затем два ведра чудесной чистой и звонкой воды, налил в бак на печи, плеснул на сырые дрова солярой из банки, разжег огонь.

Ровно гудела печка, а он скоблил полы, стол и стены.

В первую очередь отодрал со стен похабных красоток, наклеенных в его отсутствие заезжими ухарями, и забил чопики в дырки от пуль. Забелил известкой темные эти пятна на стенах и отошел посмотреть. Покачал головой и принялся белить стены во всей избе заново. Относительно быстро справившись с этой работой, еще раз нагрел воды и вымыл буйные свои кудри, нисколько не поредевшие за 35 прожитых лет. Так, но где же кошка?

– Нэсси, Нэсси, Нэська! Иди сюда! Это я, извиняться пришел!

С крыши пристройки послышалось мягкое «мр-р-мур-р», и Нэська ловко спрыгнула на плечо хозяина. Рыльце у кошки было в пуху. Летом Нэсси промышляла сама, а то с таким-то хозяином и ноги протянешь…

– Ты прости меня, Нэська, прости зверечек, с похмелья херня всякая мерещится, «вольтов погнал», чуть вот не пришил тебя, бабоньку мою единственную… Нет мне оправдания, дурню пьяному, нету…

Нэсси мурлыкала и терлась усатой мордочкой об ухо хозяина, теплый ветерок ее дыхания скользил по щеке.

– Знаешь, за что я тебя люблю, Нэська? Зла не помнишь! Все прощаешь мне, «приветливому». И обиду, и невнимание. И накормить позабуду и воды не поставлю и чуть не убил просто так, а ты все «мур-р, да мур-р», незлобивая твоя душа. Завязывать буду, Нэсси, точно тебе говорю! А то крыша поедет. Раз бросал для жены, раз для начальства, а теперь для себя брошу! Твердо решил. Поняла? Мр-р?

– Мр-р, – подтвердила Нэсси.

– А весной, с получки, поедем на материк! Пять лет не был… Маришке уже восемь… Возьмем ее – и к бабушке на ягоды! Как думаешь, отдаст она нам Маришку? Отдаст, конечно! Деньги мы высылаем, письма пишем. Она отвечает… Может, все втроем и поедем, а, Нэська? Может, все еще хорошо будет, а, зверечек?

А какой там кот! Какой там Васька! Усатый-полосатый, хвостатый, да глазатый! Ворюга, конечно, и алиментщик, но зато какой кррррасавец! Если у вас возникнет взаимная симпатия, – дай вам Бог красивых котяток. Одного с собой возьмем. Мр-р?

– Мр-р… – согласилась Нэсси.

– Ну, тогда пойдем, пару курочек подстрелим. А то все рыба да рыба, – надоело!

Ефим сходил в дом за ружьем, сунул в карман горсть патронов. Кошка продолжала сидеть на плече, зорко вглядываясь в кусты.

У ручья из-под самых ног вспорхнула стайка куропаток. Ефим отпустил подальше и сдуплетил. Две птицы упали замертво, третья забилась в высокой траве, у воды. Нэсси спрыгнула, на слух пробилась сквозь кусты, нашла трепыхавшуюся куропатку и…

– Ма-а-у! – донесся победный кошачий вопль.

Из милой домашней игрушки кошка вмиг превратилась в безжалостного хищного зверя. Зрачки расширены, шерсть дыбом, урчит. Куропатка схвачена за горло, и чем сильнее она бьется, тем сильнее сжимает кошка зубы, и тем крепче встряхивает птицу.

– Ну, хычница, ну, тигра дымчатая, отдай – кто стрелял?!

– May! Чур на одного! Чур-р-р, – урчала Нэсси.

– Эх ты, жадина! Дай хоть кусочек!

– May! Не подходи! За себя не ручаюсь! Ур-р-р..!

– Хорошо, что ты считать не умеешь! У меня еще есть!

* * *

Ефим вернулся в избу, уютно устроился у печки и принялся ощипывать еще теплых птиц, складывая пух и перо в полиэтиленовый мешочек, на подушку. Спокойная домашняя работа дала и новый ход мыслям. Рассматривая свои дрожащие руки, – большой палец правой руки дергался и усилием воли остановить этот «подерг» не удавалось, – Ефим только сейчас понял, что опять глубоко увяз. «Думал, на зимовке отдохну от нее – так сами привозят!»

Да, парень, если дальше так пойдет, – точно «крыша» поедет. Это кошка тебя прощает. Люди не поймут… Завязывать надо, в самом деле, надо завязывать. С водкой с этой как и не живешь на свете – дней не помнишь…

Родителей Ефим не знал. Бабушка забирала его из детдома на лето к себе, в деревню. Милая бабушка! Как она гордилась внуком, когда он закончил институт, и как плакала потом, когда он развелся с женой…

В первый раз попробовали вина еще в пятом классе. Тайком. А в восьмом уже считалось лихостью прийти в школу слегка «под шофе». В десятом пробовали все, что горит, но настоящая перманентная пьянка началась в студенческие годы, с легких денег, которые давал ему талант художника. Думалось: «А! С понедельника брошу!». Но понедельник этот так и не наступил. То друзья, то левые деньги, то день рождения, а то и просто так, со скуки…