Текст книги "Гранатовый остров (сборник)"

– Ты чо, паря, делашь? – сказала ему как-то вахтерша баба Маня, – ты, гля, пожелтел весь! Водка, она прилипчивая!

– Брошу, баб Мань, брошу, просто сам пока не хочу!

– Ето значит, вторая стадия у тебя. Мужик думат: брошу, просто щас сам не хочу, а на самом деле Сатана, что в бутылке, уже крепко держит человека… Ты с етим не шути. Молодой ведь ишо, жись себе спортишь, кому потом нужон?

Слова бабы Мани крепко запомнились Ефиму именно потому, что это и был тот самый «вокс попули – вокс деи»[27]27
  Голос народа – голос Бога (лат.)


[Закрыть] в справедливости которого не приходится сомневаться. А на пятом курсе, когда прогулял чуть не семестр и едва не отчислили, сам пошел к наркологу. Закодировался. Сдал экзамены. Получил диплом и работу. Женился. Но хитренькая мысль «А посмотрим, на сколько хватит…» осталась в подсознании.

На два года только и хватило. Потом пошло-поехало. Сначала пропивание получки и недоразумения с женой, потом ссоры с женой, потом скандалы с женой, потом вообще перестал домой приходить, частенько ночевал у случайных «друзей». Потом пошли опоздания на работу, прогулы, увольнения одно за другим, потом стал пропивать свои картины, продавая их за бесценок, потом выносить из дома вещи…

Ефим взглянул на фото на стене: Анюта с грудной Маришкой на руках, и вновь услышал горькие слова:

– Ты бросишь? Сто раз слыхала! Никогда не бросишь! Устала я, Фима, кончилась моя вера… Последнюю десятку спрятала, под ножку стола сунула, и там ведь нашел!.. Молока купить не на что, а он уже готовый!

Что тебе жена и дочь, что собственный талант, что будущее дочери! Все в бутылке утопил, и первым – стыд! Чем так жить – лучше одной!

Ефим тогда уехал на Север. Друг устроил рыбаком-охотником, показал поначалу, что и как. В тундре хорошо! Ни тебе друзей, ни магазинов, поневоле сам бросишь.

Только от себя не убежишь. По приезду в поселок как не отметить конец сезона? Столько новых друзей и приятных знакомств, и водка рекой на недели и месяцы…

Впрочем, прежде чем загулять, – а крупные загулы случались дважды в год: с пушного сезона и с рыбного, – Ефим всегда отсылал ровно половину зарплаты по адресу бывшей жены, хотя она на суде и отказалась от алиментов. И писал короткое письмо. Она всегда отвечала. Все, что он хотел знать о дочери, он знал из этих писем. О себе же никогда ничего не писала. Как чужая, как быль, как сон…

* * *

Всю неделю стояла прекрасная погода. Рыба ловилась – успевай выбирать! А в пятницу Ефим взял лопату и рюкзак, подался поправлять охотничий путик. Ночевал в промысловке, километрах в десяти от избы. В субботу, в середине дня, услышал «гостей». Комариный писк мотора нарастал и, наконец, километрах в пятнадцати выше по течению проявился на воде черный жук с белыми усами по бокам.

Ефим не стал спешить назад. Пускай сами себе обед готовят! Мяса все равно нету, а рыба – вон она, в леднике, дверь палкой подперта!

* * *

– Ну, по маленькой! – враз рявкнули оба ухаря, едва Ефим отворил дверь, – проходи, хозяин, гостем будешь! – Жуликоватые рожи гостей сияли таким неподдельным счастьем, такой радостью, что он не мог не рассмеяться. Подошел, поздоровался, познакомился с Гришей.

На столе дымилась уха, красовались огурцы-помидоры, желтели яблоки и янтарно светились бананы! Желтый вечерний луч взблескивал на упругих ягодах черного винограда и медовыми каплями стекал с винограда белого. «Продолговатый и прозрачный, как персты девы молодой!», – сразу вспомнился Пушкин.

– Ай, молодцы! Ай, спасибо, распотешили душеньку! А я слышал лодку. Иду, да ругаюсь. Многие ездят за рыбой. А хоть бы раз патронов, хлеба свежего или пожрать чего путнего привезли. Нет! Никто не подумает. Все норовят водкой отдать!

– Обижаешь, начальник! – пробасил Миша, – самолет со свежаком был с материка. Для Бетховена как не взять? Лепший друг на всю тундру!

Ни грубая эта лесть, ни мысль о том, что теперь-то уж пол-ледника выгребут за фрукты, не испортили настроения. Бананы и виноград! Такого еще не было на этой зимовке со дня ее основания! Да и не такие уж плохие они люди, эти гости, старались ведь именно для него. А рука у каждого к себе гнется…

– Ну, раз вы тут хозяйничали – наливайте ухи! – Ефим хрупнул огурцом и взял ложку.

– Сначала стопочку, без нее уха не уха! – Миша пододвинул «стопочку», полстакана проклятой жидкости.

– Не пью, – коротко бросил Ефим.

– Это как, – после паузы удивился Миша. – Бросил, что ли?

– Бросил, – без эмоций пояснил Ефим.

– И давно?

– С неделю как. Решил: хватит! Свою норму я выпил!

– Вот это правильно! Решительный ты мужик! Даже не ожидал от тебя. Вот за это и надо выпить!

– Ты по-русски понимаешь? – начал заводиться Ефим.

– Только без нервов! А ну-ка, Гриша, оп-па!

И Гриша, оп-па, вынул из сумки длинную зеленую бутылку с красивой этикеткой.

– Не нашенская. Ребята пробовали – годится, слабая токо. Оно понятно – сухач!

Ефим взял бутылку, покрутил в руках, посмотрел, прочитал надпись «Аликанте»! Испанское вино на Таймыре, на 73 параллели! Ну, хлопцы, удивили! Показалось даже на миг, что это не «меновщики» приехали, а старые институтские друзья пожаловали.

– Ты ведь зарок на водку себе давал? А это сухое. Компот. Водичка сладкая!

– Это так. На вино не зарекался… На-аливай! После вина, за разговором, пошла и водочка. Миша с каким-то даже злорадством наполнял «стопочку» хозяина зимовья, лишь она опустеет. Вторая, третья, пятая…

Проснулся Ефим к обеду следующего дня. Проснулся, чувствуя себя последней мразью. Мрачно оглядел картину вчерашнего «побоища». То же самое, что и неделю назад. Так бросишь ты, Фима, или нет? Или ты последняя тряпка и судьба тебе умереть, задохнувшись в блевотине? Боже, как тяжело! И не на кого опереться… А эти чужие, чужие, чужие…

Кое-как растолкал гостей. Похмелились, вяло заели остатками. Пошли грузить рыбу.

– Сколько надо? – Ефим открыл ледник.

– Да с полтонны, – просто ответил Миша. – Зима, она длинная, да и друг вот приехал. Ему с собой.

Друг Гриша ласково улыбнулся и глянул рыбаку в глаза.

– Так ведь не увезете!

– Мотор новый, потащит!

– Как знаешь… Я тут список составил, чего мне надо к зиме. В следующий раз привези, по возможности. Без водки. Бросил.

«Видели, как ты бросил», – хотел съязвить Миша, но прикусил язык.

Десять мешков мороженой рыбы перекочевали из ледника в лодку.

– Хватит?

– Давай еще пару!

Ефим молча вынес еще два мешка. Попрощались, Перегруженная лодка тяжело отошла от берега. Мотор не вытягивал судно на глиссирование.

– Скидавай мешка три! – крикнул Ефим. Говорил же!

– Куда уж теперь! Назад – примета плохая! Так почапаем!

– Пока!

Вернувшись в избу, Ефим сходу набулькал себе полстакана и опрокинул в рот.

Не жалко рыбы. Жадность человеческая изумляет. Вместо четырех часов будут теперь «чапать» все пятнадцать. Но зато под завязку…

Хмель не брал. Выпил еще полстакана. «Завтра брошу… Расстроили меня эти… Лучше б не приезжали…»

Он подошел к печи, натолкал в нее дров, плеснул солярой, прикрыл дверцу, не опустив щеколду, и как был, в одежде, бросился на кровать…

* * *

В печке стрельнули дрова. Незапертая дверца приоткрылась, и на железный лист выкатился уголек.

Упал он на соляровую капельку. Она вспыхнула. От нее загорелась соляровая дорожка. Огненная ниточка пробежала к банке и легко заплясала поверху, сладко вдыхая пары и раздуваясь в шар. Минута – и огонь, цепляясь красными когтями за дерево, взлетел к потолку.

Нэсси, спавшая на своем ящике у печи, тревожно мяукнула, перескочила на кровать к Ефиму и стала рвать его когтями за плечо. Но тот лишь бормотнул что-то в пьяном сне и рукой сбросил кошку на пол. Огонь уже тек по стене, как вода, и кошка, вспрыгнув на захламленный стол, исчезла в форточке.

А Ефиму снится море. И пляж. На втором курсе как-то ездили всем факультетом в Геленджик. Купались, дурачились и пели песни под гитару у костра.

Как весело и жарко трещит костер! Ну, кто перепрыгнет? Эй, не бросайте сырые ветки, от них дым и трудно дышать!

…Так жарко и так тяжело. Так пахнет дымом, говорил же вам, не подбрасывайте больше в огонь!

Наконец Ефим сильно закашлялся и проснулся. Секунду он лежал весь во власти сна и похмелья, затем, разом все поняв, сорвал со стены уже горячий карабин и скатился на пол. Патроны! Сейчас начнут рваться патроны!

У самого пола еще можно хлебнуть воздуха. Ефим нашарил под кроватью коробку с винтовочными и ружейными патронами, сунул ее в ящик с кистями, красками, готовыми и неготовыми картинами, набросками, этюдами, – самым дорогим, что было для него в зимовье, – и закрыл ящик на оба крючка.

Схватил тяжелый табурет и, резко приподнявшись, хрястнул им в переплет оконной рамы. И зря. Рама выдержала, но из разбитого окна потянуло воздухом и огонь зверем загудел над головой. Опять упал на пол. Дышать уже тяжело. Еще раз вскочил во весь рост и обрушил табурет на окно. Переплет треснул, но табуретка застряла в дверной раме, и вырвать ее не удавалось. Еще секунда, – и разом вспыхнули волосы на голове, загорелась одежда.

На полу он сбил с себя пламя, но воздух в легких кончился. Передняя стена у печи и входная дверь – сплошное пламя. Но другого пути нет. Прикрыв лицо ящиком, а стыдное место левой рукой, Ефим бросился на входную дверь и она, полусгоревшая, после второго удара рухнула. Пробежав по коридору, – огненной трубе, – Ефим вывалился во двор, отбросил подальше ящик и карабин и покатился по мху, сбивая с себя огонь. Жадно глотая воздух, сбежал вниз, к реке и бросился в воду.

Холод вернул способность рассуждать.

Пламя уже пробило крышу зимовья. Изба – сплошной костер. Там уже ничего не спасти. Но в сарае, метрах в десяти от избы, снегоход «Буран», лодочный мотор, сети, запчасти и прочий рыбацкий скарб. Вплотную к стене сарая – две бочки с бензином. И дом, и сарай стоят на глинистом бугре, но если взорвутся бочки с бензином, огонь перекинется в тундру, а сушь стоит уже неделю…

Глотая злые слезы, Ефим вскарабкался на берег. Крыша сарая уже горела, и обе бочки ощутимо нагрелись. Ефим откатил их в распадок к ручью, обмотал голову какой-то тряпкой и рванул дверь сарая. «Буран» завелся сразу, как ждал. Ефим отогнал его туда же, к ручью и вернулся. Черный рубероидный жир тек сверху на едва прикрытое обгорелым тряпьем тело, продолжая гореть, как напалм.

Лодочный мотор удалось вырвать из огня, все остальное уже горело. Сети, подвешенные на поперечной балке, стекали вниз желтым капроновым клеем.

Все. Теперь в поселок! Держись, доктора! Будет вам работы – ставить заплатки на дырявую шкуру Ефима Копылова! И ты, Фима, тисни, тисни зубы, крепись. Это еще не боль. Вся боль еще впереди.

Он снова полез в воду, смывая с себя жуткий запах горелого мяса, паленых волос и тряпок. Медленно вышел из ласковой, снимавшей боль воды и осмотрел себя самого.

Наверное, только лицо, да это самое место, – то, что прикрыл рукой и ящиком, остались нетронутыми огнем. Да, парень, плохо твое дело… Четыре часа до поселка… Три канистры бензина… За четыре часа не помру ведь… Ну, больно, ну, буду водой себя поливать… Пошли, Фима, пошли…

С трудом набрал он канистру, добавил масла и спустился вниз, к лодке. Сердце билось у самого горла, все тело тряслось от озноба… С тоской глянул Ефим на береговую кручу и решил, что больше не полезет вверх… До ручья еще и назад… Одной канистры хватит добраться до Усака. У того рация…

– Нэсси, Нэсси! Иди, поедем! Не сгорела же ты в самом-то деле..!

Ефим выбрал якорь, оттолкнул лодку от берега и тяжело перевалился через борт. Лодка тихо пошла по течению, а он, намотав на маховик заводной шнур, резко дернул.

Мотор чихнул и замолк. Ничего, сейчас заведется. Сейчас, посижу только немножко… И тут темнота, поднявшаяся, наверное из глубины реки, убрала свет из глаз… Чтобы не выпасть за борт, Ефим ухватился за руль и опустился на сиденье.

Так, без сознания, пробыл он довольно долго. Когда очнулся, понял, что лодку снесло уже километра на три. Фарватер здесь проходит у самого берега, и высоко над лодкой, на фоне желтой, к холоду, зари проплывали темные лиственнички.

Первая звезда проткнула вечернюю синь, дальний остров, как лодка оверкиль и закат, как пожар. Вдоль берега бойко скачет вслед за лодкой песец-щенок в серой шубке. Любопытный… Ефим попытался подняться, но не смог даже рукой пошевелить. Не осталось, кажется, и самого дыхания…

«Как, смертушка моя, приходишь ты не вовремя, как не вовремя приходишь ты, нежеланная! Еще ноженьки не набегались, еще глазыньки не насмотрелись, уши не наслушались. Еще тянется рука к холсту и полно в голове новых замыслов. Совсем не ждал я тебя сейчас, совсем не чаял, что ЭТО будет сегодня…»

Звездочка настойчиво смотрела прямо в глаза. Ефим догадался, чего она хочет, и четким полушепотом выговорил вслух то, что давно хотел сказать Ему, да среди гордыни и суеты повседневной так и не сказал даже в трезвую, чистую минуту:

– Господи, я грешник! Прости меня и спаси! Дал Ты мне жизнь, молодость, талант. Не сумел я, не сумел распорядиться…

* * *

К утру выпала обильная роса и покрыла лодку, затвердевшую руку, сжимавшую заводной шнур, и запрокинутое к небу лицо с открытыми глазами.

Внезапно налетевший хиус сыпанул снегом, крутанул белым вихрем – перекати-полем и отогнал лодку на середину реки, где ее подхватило течением. Зверек, бойко скакавший за лодкой вдоль берега, спрятался от ветра среди камней. Уже совсем рассвело и хорошо видно, что это совсем не песец-щенок. Это крупная дымчато-серая кошка с белой грудкой и свежей царапиной между коротких ушей.

* * *

У себя в общаге, на кухне, мы с Пал Палычем готовили ужин. Он потрошил налима, я чистил щуку. Муторное это дело. Кто чистил щук, знает, какая у них мелкая, крепкая, будто приклеенная к телу, чешуя.

Вошла Валентина, жена Миши Каталова. У нее в тазике два крупных чира.

– Откуда дровишки? – полюбопытствовал Пал Палыч, хотя прекрасно знал Мишкин способ ловли.

– Мой привез, – не без гордости за мужа-добытчика ответила Валентина. – Умеет! И чистить легко, и щуке не чета!

Когда она отлучилась на минутку, Пал Палыч подошел к раковине и ткнул пальцем в рыбину. Оттаял только хвост, все остальное рыбье тело было еще твердым.

Вошла Валентина, открыла кран, пустив на чиров теплую воду. Пал Палыч обваливал мукой налимьи куски на столе и громко ворчал:

– Н-ну, Норильский комбинат, ну, жлобы-пакостники, всю плероду по Таймыру спортили. Рыба под водой и та очумела, дуром прет в сети прям-м-м морожена…

Валентина низко наклонилась над раковиной. Крупная оловянная чешуя так и полетела из-под ножа.

Я отошел к окну. Резкий хиус рвал дымы из труб котельных, сыпал снегом на крыши, гнал по стеклянным лужам сивые пряди. Тонкие лиственята, рядком высаженные вдоль южной стены и застигнутые врасплох равнодушной «плеродой», зябко ежились и тянули к окнам зеленые ветви, забитые слипшимся снегом. В одну ночь из лета стала зима. И вспомнился мне булгаковский Воланд: «Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды, плохо то, что он иногда внезапно смертен…» Как эти лиственнички, подумалось, зелеными угодившие в мороз. Но деревца весной оживут.

Такое короткое лето, такая длинная зима. Катится-катится перекати-поле, сеет белые семена.

Семьдесят вторая параллель

«Кровь гуще воды»

Пословица

– Голимая соляра, есть невозможно! – помбур Лактионов с кислой миной отрезал еще кусок рыбы и отправил в рот.

– Не нравится – не ешь! – фразой из анекдота ответил тракторист Меер. – А я к соляре привыкший, мне она – фу! Навроде приправы!

Напарники ели «сагудай» – сырую свежую рыбу с солью и перцем. Только что проверили сети, и самого крупного чира, еще трепыхавшегося, Меер тут же очистил от чешуи и распластал ножом. Лактионов там временем перемешал в консервной баночке соль с перцем и поставил на костер чайник.

– Все равно не понимаю, откуда она пакостью этой напитывается, – продолжал ворчать Лактионов.

– Да ведь буровая рядом!

– Какой рядом! Шесть километров!

– А который год в этом месте долбимся? Дырок в тундре понаделали, что в решете. И в каждой соляра да грязь, грязь да мазут. По весне все в озера стекает. Из каждого озера – протока. Каждая протока – в речку, каждая речка – в реку. Некуда рыбе деваться!

– Да-а-а… уже весь Таймыр до семьдесят четвертой параллели загадили…

– Мы ж и загадили. Кто больше буровиков да геологов пакостит? Обижаться не на кого. Ешь теперь с солярой! – резал правду-матку простодушный Меер.

Лактионов не ответил. Молча пил он чай, держа кружку по-охотничьи сразу обеими руками.

Залили костерок, уложили рыбу в рюкзаки, упаковали надувную лодку, потопали назад, на буровую.

По дороге Лактионов поведал Мееру романтическую историю. Оказывается, не все места на Таймыре испохаблены вездесущим буровиком. Есть река Самай-Дине. Там пудовые таймени сами в лодку прыгают. Там растут уже ель и береза, рододендрон и можжевельник. Там морошка ковром, голубика волной, медведь непуганый, лось не считанный, олень по распадку дуром прет – вали на выбор! Людей там никого, даже охотников, до ближнего поселка 300 км. Там по ручьям-ручейкам «рыжуха» есть и камушки…

– Да ну? – заинтересовался Меер. – А что за камень?

– Хризолит. Зеленый такой. Красивше его тока изумруд. В прошлом годе за него знающие люди в городе давали по пять «лимонов» за кило. За сырец. Необработанный!

– Мало! – с видом знатока заявил Меер.

– Цены прошлогодние. Сейчас уж, наверное, все десять!

– А много его там?

– Сталинский лагерь заброшенный. Два-три балка осталось со стеклами целыми, с печками непорушенными. Уголь кучами, соляра в бочках, струменту всякого… Кругом холмики. На каком крест, на каком колышек, на каком вовсе ничего. Калмыки, прибалты да немцы Поволжья… Ты же немец? Фамилия у тебя чудная, не поймешь, еврей ли, немец?..

Меер долго молчал. Потом бросил через плечо:

– Где ты видел еврея-тракториста?

– Да ради Бога!.. Я не о том. Карта у меня… Плант старый, на кальку рисованный. Дядя Яша мне дал, как помирал. Когда при Хрущеве лагерь тот забросили, народ по домам распустили, он тут у нас, на буровой, остался. Шееле ему фамилие была. Друзьяки мы с ним были – не разлей вода, хоть и старше меня был чуть не в два раза, как вот мы с тобой… Здоровый был мужик, все лагеря прошел, а помер тут в поселке от пендициту, поздно, говорят, привезли… Я с ним до конца сидел, за руку его держал, он то по-русски, то по-своему чтось говорит, а глаза уже далеко… и не узнает меня… А то узнает, ручку просит, бумагу, каракули пишет, не поймешь… адрес какой-то, вроде родня его, так и не разобрал. Потом «карте, карте» говорит, это я понял. Вроде как мне оставляет… Ну, мне тогда не до того было, похороны и все такое… Потом уж, через год ли, два, в другу общагу переезжали, и мне чемоданишко его на глаза попался. Стоящего ничего. Белье там, да фотки, да Библия старая вроде по-немецки написана, а вроде и нет, а в Библии той карта на кальке, и тоже на ней буквы чудные, не немецкие совсем. Я в школе немецкий учил, знаю. Карту я разобрал, мы с ним раньше на эту тему говорили, смотаться туда за камушками собирались да разбогатеть… Только тогда моторов не было сильных, а на веслах спроть течения долго не выгребешь… Я уж туда два раз мотался. Есть там камень, но хорошего мало. Недаром не стали там промышлену шахту бить. Далеко и дорого… Но дядь Яша говорил: есть. И место срисовал. Рисунок-то ясный, чего не понять, а вот надписи не пойму… Я поначалу думал, зачем они, надписи-то, когда плант перед глазами… Ан нет, кака-то хитрость есть – не пойму… Ты по-немецки-то читаешь?

– Читаю. Только там, как я понял, готическим шрифтом написано, старонемецким языком. Покумекать надо… А напарник твой прошлогодний, Храмов, куда подевался?

– Жена захомутала. Вези на материк, и все! Два года без ягод, а то хоть в развод! А что мужику охоту-рыбалку спорушила и все такое, то ей наплевать. Баба – существо неразумное. Ну и ехай себе с детишками; нет, обязательно надо мужика к юбке пристегнуть! А что ягоды! Трава… А ты – холостяк. Чем на материке пузо жарить да рак кожи зарабатывать, здесь за отпуск, ес-лив повезет, еще две зарплаты сколотишь. За неделю. А уж рыбалка там! Ты такого и не видал еще!

Словцо «еслив» Лактионов выговорил тусклым не значащим тоном, как и положено такому неуверенному, шаткому слову, зато «повезет» выговорил сочным, вкусным баритоном и даже на «е-от» нажал, как пропел. Меер примолк и задумался.

На другой день – смена вахты. Вертолетом вылетели в поселок. Впереди 15 свободных дней. Почти отпуск.

Вечером Лактионов расстелил перед Меером на столе «плант» – старый пожелтевший кусок кальки с четким рисунком тушью.

– Давай, Шура, разбирайся, а я пока – ужин…

Меер взял в руки лупу. Из древних витиеватых готических букв проступило лицо бабушки такого же цвета, как эта старая калька, увидел рядом с ней себя за столом у керосиновой лампы, старую Библию, по которой учил готику, и младшую сестренку, заглядывающую через плечо.

Вспомнилась школа в дальнем чужом селе, он – пятиклассник-чужак. И слово «фашист», брошенное сначала в спину, а потом и в лицо… И не по-мальчишески жестокая драка на переменке…

Кто-то из девчонок тогда «стукнул». Директор школы, высокий, суровый человек, оставивший на фронте правую руку, собрал всех мальчишек для «мужского разговора» о том, кто такие немцы, и кто – фашисты… От невеселых воспоминаний отвлек Меера голос Лактионова:

– Так по-немецки или нет?

– Хитрый мужик был твой дядя Яша! План этот сам по себе ничего не значит. Его надо наложить на карту-двухкилометровку и перегнуть по линии Север – Юг так, чтобы совпали эти две контрольные метки и точка, обозначающая высоту 412. Вот эти штрихи и точки – старые шурфы – на склоне этой сопки. Там копать. Написано коротко: хороший камень.

Помбур принес карту. Наложили план, совместили контуры и контрольные метки, и Лактионов воскликнул:

– Да я там был! Там точно есть старые шурфы и ямины! Но я даже не копал. Вижу, в виде буквы «У» по всему склону нарыто – значит, пробные… А оно – вона как…

Утром выехали. Десять канистр с бензином и два тридцатилитровых бачка тяжело оттягивали корму, лодка едва вышла на глиссер. Но погода стояла безветренная, и в первые же сутки друзья «пробежали» почти 300 километров до устья реки Амундарки, где в охотничьем балке заночевали.

На следующий день пошел дождь. Река вздулась и почернела. С крутых берегов потекли светлые нити, у каждого притока, каждого ручья – водоворот из обломков дерева и грязи. Напарники установили над лодкой тент и продолжили путь.

Когда подошли к устью реки Самай-Дине, где собирались оставить лодку, оказалось, что вода поднялась настолько, что скрыла верхушки порогов. Лактионов сбавил обороты и повел лодку между бурунов и камней, искусно отыскивая фарватер. Меер с уважением поглядывал на затвердевшее лицо помбура, на крепкие руки, уверенно держащие руль, и ему вдруг стало жалко этого старого холостяка. Почему в пятьдесят два живет один? За таким мужиком баба как за каменной стеной. Но вслух спросил:

– А назад как же? Камни-то?

Но Лактионов был спокоен.

– А почем знать, может, опять в горах задожжит. Рано об этом… нет, так самосплавом пойдем. Вырубим по шесту – успевай камни отпихивать!

Поднялись по речке километров на двадцать. Наконец, перед большим порогом, зубья которого белым гребнем перегородили всю реку, остановились, вытащили лодку далеко на берег и обложили якорь большими камнями.

– Все! Дальше пехом. Тут километров с пятнадцать всего.

Но обещанные пятнадцать километров растянулись, по мнению Меера, на все тридцать. Часа три карабкались сначала вверх по склону, потом сквозь низкий лиственничный лес, прошитый строчками елок, потом по вязкой глинистой тундре. Когда, наконец, впереди показались полуразрушенные строения, Меер уже и ног под собой не чуял. А Лактионову хоть бы хны! Прет, как лось, и не оглянется. Двужильный он, что ли?

У входа Лактионов скинул рюкзак, помог и Мееру освободиться от ноши и принялся палочкой счищать глину, налипшую на сапоги. Меер потянул ручку двери на себя и замер.

В сенцах стоял двухметровый детина в камуфляжной форме и прегнусно ухмылялся в густейшую черную бороду. Карабин у него под мышкой казался игрушечным. Черный ствол дрогнул и уперся Мееру в живот…

Руки Меера сами собой поползли вверх и так же медленно, изумленно поползла кожа на щеках и на лбу, а глаза стали такими выразительными, что детина в голос захохотал, чем несколько разрядил обстановку.

– А ну, вали на все четыре! – рявкнул он густым басом – Не положено! Собственность норильского комбината. Охраняется!

Меер засуетился и отступил на пару шагов.

– Да руки-то, дура, опусти, а то в штаны наложишь! – из дверей показался второй бородач с лысиной во всю голову.

– Мужики, да ведь ночь на дворе. Совесть поимейте! Дозвольте переночевать, а утром – наше вам! Не знали мы, что охраняется, звиняйте… – В голосе Лактионова не слышалось и следа волнения, он был так же ворчлив и негромок, как всегда, даже просьба прозвучала, как упрек между давно знакомыми людьми, и совсем ошарашенный Меер подумал, что незнакомцы – давние друзья Лактионова.

Лысый с минуту разглядывал тяжелые рюкзаки и усталые лица гостей.

– Оружие есть?

– Ружье вон, – Лактионов кивнул на рюкзак.

– Давай сюда!

Лактионов молча расстегнул рюкзак и протянул лысому разобранную двустволку.

– Патроны!

Помбур, не глядя, бросил вверх пачку патронов. Лысый ловко перехватил на лету.

– Еще есть?

Лактионов бросил вторую пачку.

– Еще?

Лактионов недовольно покрутил головой, но отдал и третью.

– Ты че башкой крутишь? Че башкой-то крутишь, говорю? Раз ружья нет – на кой хрен тебе патроны? – в голосе лысого явственно слышалась угроза. – Все отдал?

– Все! Проверяй!

– Ладно. Вон тот балок. И чтоб завтра духу вашего здесь не было! Ружье утром верну.

– Ясно…

В балке сырость и нежилой дух. На заплесневелом столе немытая посуда с остатками засохшей еды, огрызки, окурки, грязь.

– Свиньи здесь жили, а не люди, – облегчил душу Меер.

Молча собрал он посуду, прихватил чайник и спустился к ручью. Там он сорвал пучок осоки и принялся все перетирать с песочком. Лактионов занялся печкой.

Через полчаса в балке уже было тепло, прогрелись доски нар, и тонко пищал чайник.

Напарники раскатали на теплых досках спальники, Меер открыл консервы, нарезал сала и хлеба. И тут в дверях появился рослый бородач и с порога уставился на бутылку «белой» в центре стола.

– Соточку примешь? – перехватил его взгляд Лактионов.

– Йет можна-а…

Выпили по чуть-чуть, поговорили о погоде. Еще по чуть-чуть, еще о погоде. О прошлогодней. Помолчали, и Лактионов предложил вдруг будничным тоном:

– А че, мужики, мы ведь на недельку всего. Комбината с того не убудет, а мы б вам часть оставили… Скажем, двадцать процентов. Как?

– Щас узнаю, – Бородач поднялся.

– Бутылку возьми. Друга угостишь, – Лактионов сунул водку в лопатообразную ладонь, и бутылка исчезла, как растворилась. Бородач неслышно прикрыл дверь и так же неслышно исчез, как появился. Даже песок не скрипнул за окном.

– Ну, ты нахал, Капитоныч, ну, ты даешь! – восхитился Меер.

– Тока так! Охрана там! Такие ж гаврики, как мы с тобой, понаглее тока. Помешали им, вот и гонят… Лопата в сенцах – глина не обсохла, ножи самодельные, рожок на карабине напаян. Охране все казенное выдают…

– А форма?

– Ты ж глянь. Новье! Складки не разгладились. Нас узрели – надели. Да и форма щас – любой покупай, носи, никто слова не скажет!

– Глазастый!

– Поживи с мое! «Рыжик» моют, да мы помешали… Вошел лысый бородач.

– Потолкуем?

– А че толковать? Тут дело простое. Неделю мы копаем камушки. Пятая часть вам. И разбежались. Вы нас не знаете, мы вас не знаем!

– Три дня! Камни пополам. Если нет – утром выметайтесь!

Лактионов с минуту размышлял для большего весу.

– Лады!

И когда бородач вышел:

– Ну и мурый этот мужичок, ну и мурый, прям клещ!

С утра Лактионов и Меер прилежно зарылись в землю на склоне высоты 412. Тундра здесь оттаяла почти на полтора метра, и Меер скоро скрылся по плечи – только лопата взблескивала. В крупнозернистом песке гнездами попадались камешки невыразительного зеленого цвета, крупные и помельче. Меер набрасывал их в таз и относил Лактионову. Тот промывал в решете с мелкой ячеей. Среди щебня и дресвы взблескивала на дне решета тусклая мокрая зелень.

– Ну, как? – интересовался после каждой новой промывки Меер, наблюдая, как напарник трясет решето, выбрасывает породу, а зеленые камешки – три, пять, семь после каждой промывки – складывает рядом на ржавый железный лист.

– Оливин идет, – недовольно ворчал Лактионов, демонстрируя угловатые и некрасивые зеленые камешки, – ты давай, давай, чтоб я не ждал тебя. Как ювелирка пойдет, позову.

К вечеру набрали килограмма полтора-два, «путних» камней, по мнению Лактионова, не было. Так, на бусы только…

Меер приуныл:

– И ради такой вот херни тащились в даль несусветную? Тратим отпуск, бензин, гробим мотор, и лоб под пули подставляем? Да куда проще – разбил бутылку, обточил осколки – вот тебе и хризолит! Сдается мне, или дядь Яша твой загнул чего-то, или не там копаем…

– Ты не суетись, еще не натакались на стоящий камень. Там красота. Глаз радуется!

На второй день Меер начал новую траншею, и после первой же промывки Лактионов позвал негромко:

– А ну, Шурик, подь сюды!

На красной ладони помбура лежал зеленый камешек. Тракторист взял меж пальцев эту крупную фасолину, повернул к свету, и радостный зеленый луч, яркий, как весенняя зелень, полоснул по зрачку.

– Ювелирка, – уважительно заметил Лактионов, – конечно, обточится – меньше станет, но все равно уже – класс!

Воодушевленный Меер экскаватором вгрызся в грунт.

Вечером, после ужина, в желтом свете свечи рассматривали камешки. Зелень янтарно отсвечивала и казалась живой и таинственной, а скуластый Лактионов с лупой в корявой руке – волшебником из арабских сказок.

– Что? Годятся? – в который раз интересовался Меер.

– Трещины… Микротрещины… Хороших мало…

– Эх! Завтра последний день! Не могли, жлобы, недельку дать! Сколько б накопали!

Лактионов тяжело глянул на Меера.

– Даже не день, полдня. Уйдем сразу после обеда!

– Ну-у… Как? А этим отдать?..

– Отдать, отдать! – передразнил его Лактионов. – Ты что, вчера родился или пальцем деланный? Все отберут, ничего не оставят!

– Договаривались же!

– До-огова-аривались! Карабин – вот и весь договор! Ишачим на них – рожи вспомни. А ты бы как поступил, если два «лоха» сами в руки идут?

– Отдал бы, как условились…

Меера вдруг неприятно поразила мысль, что помбур Лактионов, которого он знал уже пять лет, не так прост и в душе оправдывает грабеж «лохов». Единственное, что ему не нравится – самому быть в роли «лоха».