Текст книги "Гранатовый остров (сборник)"

– В общем, уходим после обеда, – тихо и твердо командовал Лактионов, – дрыхнут они с час, я заметил. Раму выставим, а до ручья-то всего сто метров. И – адью! Так что, давай, парень, укладывай рюкзак, там некогда будет.

Меер, намахавшийся за день киркой, вскоре крепко заснул, а Лактионов все ворочался с боку на бок. Вскоре он встал, нарочито громко брякнул чайником, со скрежетом открыл дверцу печки, подбросил дров. Меер не проснулся.

Тогда Лактионов быстро отсыпал примерно треть камешков из мешочка себе в карман и вышел во двор. За дровяным сараем у него была припасена полоска старого «сталинского» брезента, оторванная от ближней палатки. Полоска эта от времени и непогоды стала тонкой и мягкой, но была еще достаточно прочной. Лактионов высыпал на нее камешки и скатал полоску в длинную плотную колбаску. Колбаску эту подвязал себе под колено поверх резинового болотного сапога и опустил отворот.

«Вот так, робяты. Ни шурикам, ни мурикам, а Станислав Капитонычу! Я тут первый был, я это место надыбал, мне и доля по праву первая! От этих уйдем, а ты, Шурик, звиняй, хватит тебе, по первачке, и того, что потом пополам поделим. А на будущий год посмотрим…»

Утром напарники раненько встали, похапали завтрак и в половине седьмого уже были в «карьере».

Камень, как назло, шел красивый да крупный. Меер только кряхтел уважительно, глядя, как после каждой промывки Лактионов отсыпает в мешочек то семь, то восемь, а то и все десять камешков.

– Эх, жлобы!.. С недельку бы тут… Озолотиться можно!

– Не скули! Вернемся на другой год, а щас – дай Бог ноги!

Часам к двенадцати набрали килограмма три.

– Пошли, пора! – Лактионов отставил решето в сторону и пересыпал с ладони на ладонь камешки последней промывки, не все чистой воды, но, в общем и целом, с килограмм ювелирки набрали. Уже не зря. За три дня совсем неплохо!

Обедать не стали. Съели по куску засохшего хлеба и запили холодным чаем. Лактионов сунул Мееру топор.

– Постучи во дворе, с понтом дрова рубишь. Пусть видят – дома!

За ними, и правда, наблюдали. Дважды зыркал помбур через щель в дверях на окно напротив и дважды замечал за ним белое пятно лица.

Меер оторвал старую доску от сарая и добросовестно нарубил полное беремя дров. Подбросил в печку, положил сверху кусок рубероида, чтоб дым.

– Нате вам!

Окно Лактионов уже вынул. Напарники помогли друг другу надеть отощавшие рюкзаки.

– Присядем на дорожку. Ну, Господи, пронеси! – Лактионов перекрестился. Меер, редко задумывавшийся о существовании Всевышнего, сделал то же самое.

Тихо перешагнули через низкий подоконник и, прикрываясь избой, как щитом, спустились к ручью. Скользнули по песку обрыва и разом исчезли из вида. Поначалу бежали, прыгая по камням, затем ходко пошли напрямик, по болоту, проваливаясь чуть ли не до колен. Отмахали уже с полкилометра, когда сзади как ладонью шлепнуло по воде, и раздался раскатистый звук.

Оба разом оглянулись.

Высокий бородач припал на колено на берегу, лысый колобком катился сверху.

Вторая пуля цвикнула в воздухе, третья расплющилась о камень рядом.

– Во дурень! – возмутился Меер. – Так и попадет!

– Ни хрена! Был бы умный, стрелял с упора… а так… наддай, наддай, Шура, счас главное – ноги!

Но Меер вдруг крикнул:

– Ты глянь на него!

Лактионов тоже оглянулся. Было видно, как лысый вырвал у стрелявшего карабин и отбросил его в сторону, а затем вдруг засвистел беглецам вслед. Громко. Ухарски-весело.

– Свищи, свищи, Соловей Разбойник! Просвистал свое, теперь не возьмешь! – Лактионов враз повеселел.

Вдоль берега опять пошел плотный грунт, и напарники, все-таки напуганные, припустили бегом и скрылись за поворотом.

А возле опустевшего балка высокий напирал на лысого:

– Ты чего, ты чего, а? Я их достану! Достану, говорю!

– Из-за горсти камней мокрушничать? Еще чего! Пошли, покажу! – Лысый резко повернулся и зашагал к избе.

Когда высокий с карабином в руке, пыхтя от возмущения, зашел в балок, он увидел лысого у стола.

Одним движением тот смахнул на пол чашки-ложки и расстелил карту.

– Глянь сюда!

Палец лысого прошел вдоль голубой нити ручья, следуя всем его изгибам, и уперся в крутой поворот километрах в трех от избы.

– Видишь? – Высокий бородач, существо сколь волосатое, столь и недалекое, промолчал. Не доходило.

– Они – по ручью. Здесь он горку огибает. А мы – прямо! Им пять километров. Нам – меньше трех. Тут и перехватим. Все заберем! Давай карабин, пошли!

– А чего свистал тогда, чего свистал, как позорник?

– А чтоб успокоились-посмеялись. Надурили, мол. А мы – как снег на голову. Увидишь – очумеют!

– Голова-а…

Взволнованный удачным бегством, Лактионов припустил вдоль ручья, как спугнутый лось. Меер опять едва поспевал за ним. Весело прыгали напарники с камня на камень да с кочки на кочку, на ходу срывая крупную прохладную морошку. Рюкзаки не давили, солнце смеялось, душистые ягоды освежали дыхание. Что еще надо человеку на данный момент? Вот спешит только помбур, не дает вдосталь ягодой насладиться.

«Ямщик, не гони лошадей!..» – мурлыкал про себя Меер, раз за разом отправляя в рот крупную нежнейшую морошку.

«Нам некуда дальше спешить…» – откликнулось эхо от ближнего валуна и даже добавило: «там-там, тара-рам!..» Необычное поведение эха не насторожило Меера, но вот интонация песни была явно издевательской, и подсознание сразу это отметило. Рука, срывавшая ягоды, машинально сжалась, давя оранжевую плоть, – до слуха донеслось мелкое подленькое хихиканье, и Меер застыл, как вкопанный.

У валуна, на теневой стороне ручья, стояли как из-под земли возникшие «охранники» и белозубо ухмылялись навстречу. Лактионов, шедший поодаль, резко повернул, собираясь дать деру, и тут же хлопнул выстрел. Пуля щелкнула в голыш справа и запела в воздухе. На камне остался красивый восклицательный знак. Лактионов шарахнулся в другую сторону, и тотчас вторая пуля оставила белую черту на камне слева.

– Кончай баловать! Так и сапоги продырявишь! Ходи потом с мокрыми ногами, – ворчливо заскрипел Лактионов, – вода холодная, простуда вмиг цепляется!

– А я те щас – третью таблетку. От простуды. Вмиг все болячки забудешь!

– И надо-о-о-лго… – насмешливо добавил лысый.

– Ну, суки! Н-н-ну с-с-суки, все ж так накололи! – Лактионов сорвал вязаную шапчонку и с силой шмякнул ее о камень. – Ладно, забирайте ваши проценты!

– Земеля, да ты молодец! – восхитился лысый. – В другой раз беру в напарники! Проценты, говоришь?.. А ну вытряхай все как есть, да живо, живо!

Лактионов нехотя, с расстановочкой, развязал рюкзак и молча протянул бородачу плотный холщовый мешочек.

Тот передал мешочек лысому и полюбопытствовал:

– Чего дернули-то? Договорились же – пополам!

– Так ведь все равно отобрали б!

– Уж это – бу спок! Зато по-культурному, без нервов. А то бегай тут за ними! Уморили!

– Прощевайте, земляки, да впредь не в свое место не суйтесь! Ну, давай, давай, – и лысый стволом карабина показал направление вдоль ручья!

– Ружье отдайте! – взмолился Меер. – Номерное. Объясняй потом ментам, чего да как!

Лысый с минуту подумал.

– Менты нам ни к чему. Отдай им, паря, ружье. Я сегодня добрый!

Бородач переломил двустволку, вынул патроны и протянул ружье Мееру.

– И патроны отдайте. У нас харч на исходе, а идти почти 400 км. На то и брали.

– Ладно, отдай… – лысый был само благодушие. Бородач отдал оба патрона, пошарил в кармане и отдал еще три.

– Все!

– Так мы ж три пачки давали! – возмутился Меер.

– Прикажете за ними назад бежать? – угодливо-пискляво всполошился здоровяк. – Погодь, я щас, тока пописаю!

– Кончай скоморошничать! – прервал лысый. – А ты не балуй, не балуй, рыжий, твой р-рот под носом! – заорал он вдруг на Меера, видя, что тот открыл ружье и пытается вставить патроны. – Дергайте, пока я добрый. Ну!

Лактионов и Меер зашагали прочь.

– Будете в Норильске, заходите прямо наискосок! Хорошим людям завсегда рады! – прокричал в согбенные спины бородач, но ограбленные напарники даже не оглянулись.

Спуск к реке занял менее двух часов. Лактионов так наддал, что Меер едва поспевал за ним. На ягоды больше не обращали внимания. Молчали. Только светился впереди возмущенно-красный затылок Лактионова да трещали сучья под ногами. Лишь раз Лактионов полуобернулся и тяжело вздохнул:

– Не дай Бог, и лодку кто-сь увел… Вот будет яма, так яма! Ближний балок за зо км и на той стороне реки…

Лодка оказалась на месте. Лактионов сходу скинул рюкзак и присел на борт, бессильно свесив руки. Меер глянул на помбура и поразился внезапной перемене в нем. На Капитоныче, что называется, лица не было. Он походил на проколотый футбольный мяч, обмякший, ни на что не годный. Сквозь кожу лба и щек проступили морщины, а взгляд стал, как у побитой собаки.

– Не переживай, Капитоныч! Хрен с ними, с камушками! Честно тебе скажу: копаю, копаю, а вроде, как вор, вроде, не мое это… Вот отъедем чудок, найдем место, порыбачим от души – это дело!

– Что-то ты там этого не говорил, – медленно произнес Лактионов.

– Жадность одолела, а щас, поверь слову, и на душе легче!

– И в кармане… – язвительно добавил Лактионов.

Но Меер уже не слушал: он гремел камнями, освобождая якорь, затем пропустил веревку сквозь проушины всех канистр, пустых и полных, закрепил веревку на обоих бортах лодки, вынул топор из чехла, срубил две лиственнички на шесты, очистил их от веток, подровнял торцы, и все это – не снимая полупустого рюкзака с плеч, о существовании которого, кажется, позабыл.

Лактионов не без любопытства наблюдал за действиями напарника, но с места не тронулся. Инициатива на глазах переходила к младшему, а самолюбие молчало… Колбаска с камешками была на месте, легко прощупывалась сквозь отворот сапога, но никакой радости от этого он не испытывал…

– Зачем же канистры нанизал? – лениво спросил он Меера.

– А ты глянь на реку. Вода, вишь, чуть не на метр спала. Не дай Бог, перевертыш… Тогда канистры держат. «Купался» я как-то, знаю…

Столкнули лодку в реку. Меер с шестом в руке сел на нос лодки, свесив вниз ноги, и крикнул:

– Капитоныч, стой по центру, подле мотора, будь на подхвате. Вдруг у меня шест соскользнет или чего, тогда ты…

Стоять во весь рост в вихляющейся лодке опасно, и Лактионов опустился на колени подле работающего на самых малых оборотах мотора с шестом в руке, зорко вглядываясь в набегающие мокрые лбы камней.

С полчаса удачно шли по фарватеру, Лактионов лишь изредка трогал румпель, на градус-два меняя направление, но когда подошли к большому порогу и вода за бортом закипела, Меер промахнулся: мокрый шест скользнул по мокрому камню, лодка со скрежетом вылетела боком на плоский «лоб», медленно встала на бок и перевернулась.

Напарники враз оказались в воде.

«Только б не головой!» – успел подумать Лактионов, как уже холодная вода перехватила дыхание и стремительно потянула вниз. Он сильно ударился локтем о камень, от камня же оттолкнулся, вынырнув, успел сделать вдох, и снова накрыло.

С Меера бешеным течением сорвало сапоги, его закрутило и понесло, как щепку. Он сжался в комок, и его, как чурбан, пронесло по самому фарватеру, чувствительно ударяя о камни. Почувствовав чуть ослабевшее течение, он вынырнул, глотнул воздуха и рванул в сторону спасительного берега, до которого и было-то всего метров двадцать. Непонятная тяжесть давила на плечи, он успел сделать всего несколько взмахов, вырваться из белой струи стрежня, как его с новой силой потащило вниз. Ноги вскоре коснулись дна, и он тогда понял, что это рюкзак давит на плечи, что это рюкзак наполнился водой и не дает вынырнуть. Он задергал плечами, пытаясь сбросить смертельную тяжесть, но проклятый мешок как прилип – не оторвать!

Молодой и сильный, полный неукротимого желания жить, он так и выполз на берег по дну и, когда выпрямился, не в силах больше сдерживать дыхание, вода была уже по пояс.

Радостно, шумно дыша, выволок он свое отяжелевшее тело на берег и тут понял, почему не снимался рюкзак: поперечная лямка, стягивающая оба ремня на груди, была застегнута намертво! Сам купил себе такой рюкзак в спорттоварах…

Сходу сбросил Меер рюкзак на землю и освободился от намокшей тяжелой куртки. Глянул вдоль реки.

Лодку, килем вверх, несло метрах в ста от него, чуть сбоку от центральной струи стрежня. Ближе к этому берегу махнула и скрылась человеческая рука. Еще взмахнула и скрылась.

– Капитоныч! Ка-а-питоныч! Держись, Капитоныч! – Меер стремглав понесся вдоль берега, на ходу подкатил лиственничную сушину, обогнал лодку, величаво качавшую мокрым бортом, и снова вошел в воду.

Вот опять показалась рука с растопыренными пальцами, Меер подался вперед и, как гарпун, вонзил в воду сухой лиственничный стволик. Зацепил и потащил, потащил на себя тяжелый черный клубок, понемногу выходя из воды. И когда треснул сучок, бросился назад, в воду, и успел, успел схватить за ворот энцефалитки и выволочь на песок чугунное тело напарника.

– Капитоныч! Капитоныч! Не умирай, Капитоныч… Капитоныч, миленький, ну, говорю тебе, ну… – только что собранный в комок, Меер совершенно растерялся от вида мертвенно-бледного лица со свежим синяком в углу лба и сразу забыл все способы оказания помощи утопленникам.

И Лактионов будто расслышал. Тело его содрогнулось, колени подогнулись к животу, и он со стоном перевернулся лицом вниз. Тотчас изо рта его и носа хлынули темные рвотные массы с водой и кровью, и Меер с несказанной радостью услышал хриплое дыхание загнанного зверя.

…Сначала пришла боль. Сильная боль в расшибленном локте правой руки. Она, наверное, и включила шокированный мозг, все остальное – чисто рефлекторно… Сквозь багровый туман проступил свет. Затем черные берега, красные скалы, зеленый лес… Затем мокрое, бледное лицо Меера, его дрожащие губы и радостно-испуганный взгляд. Затем лопнула пленка в ухе, и Лактионов услышал гул реки и собственное хриплое дыхание.

Он увидел себя прислоненным к валуну. Левая нога, босая и красная, пламенела на черном песке. На правой крепко держался резиновый сапог, тот самый, туго перетянутый под коленом брезентовой колбаской…

«Господи, стыд-то какой… Стыд-то какой, Господи… Тут смертушка рядом, а ты камни прячешь, дуришь напарника… За это знаешь, что полагается… знаешь, что надо за такое?.. А вытащил бы Шурка, если б знал?»

А Шурка уже пришел в себя и действовал. Минут на пять он исчез, а когда появился снова, помог Лактионону встать, перекинул его левую руку себе за шею и так, шлепая гусиной красноты ногами по влажному песку, отвел Лактионова метров за сто в лес и уложил на мягкий лапник, на изголовье из сухого мха под раскидистой старой елью.

Лактионова колотил озноб, сквозь полуприкрытые веки он молча наблюдал за напарником, не в силах сказать ни слова.

К чему вся эта суета? Впереди холодная ночь. По утрам подмораживает, обогреться негде, до ближайшего балка 30 км, и он на той стороне реки… Лучше б в воде оставил, уже б отмучился…

Но что это? Меер попрыгал на одной, на другой ноге, вытряхивая воду из слуховых проходов, растер негнущиеся руки, расстегнул сколотый булавкой нагрудный карман мокрой, в облипочку, рубашки и вытащил нечто, завернутое в несколько слоев полиэтиленовой пленки. Развернул это нечто и озорно потряс у Лактионова над ухом.

Спички! Волшебно брякнули спички! И нет лучше звука на всем белом свете!

А как горит огонь, зажженный ПОСЛЕДНЕЙ спичкой! Лучше его горит огонь, воскресший над погасшим костром, когда уже совсем нет спичек!

Через минуту от кучки веточек повалил синий дым, горько запахло жженым деревом и горячей смолой, взметнулось вверх рыжее пламя, и вот он, огонь – тепло и жизнь!

Лактионов до боли сжал веки, но слезы все же выкатились и горохом потекли по щекам. Он застеснялся и прикрыл лицо рукой, как бы от дыма, но Меер и не смотрел на него, суетился у костра.

Как хорошо иметь напарником тертого, битого мужика, знающего, почем фунт лиха! И даже нож, даже нож сохранился у него на поясе!

– У меня и рюкзак цел! – радостно крикнул ему сверху Меер, заметив, что Лактионов любовно оглаживает взглядом нож. – Там жратва остатняя. Сухари. Сгущенка. Шоколад. Орешки! А как я с воды вылазил, как вылазил! М-мм-м! Щас расскажу, не поверишь! Погоди чудок! – и он побежал вдоль берега, прихрамывая, мелькая худой мокрой спиной.

«Как же ты, паря, с рюкзаком на плечах из воды вылез?» – хотел крикнуть ему Лактионов, но по горлу лишь прошла судорога, речь еще не давалась. Тогда он подполз поближе к костру и левой рукой с великим трудом снял правый сапог вместе с заначкой. Хотел бросить в огонь проклятую колбаску, но потом подумал, что Меер заметит и спросит – объясняй потом, и лишь спрятал колбаску в изголовье.

Рядом плясало пламя, трещали мелкие веточки, как трещит плитка шоколада в твердых усталых руках. Лактионов сглотнул слюну – будем жить, будем жить, мужики!

…Меер тащил в одной руке развесистую корягу, а в другой рюкзак, волоча его за лямки прямо по камням. Молча бросил он вещмешок у костра, пододвинул к огню корягу, стал раздеваться и вешать одежду на раскидистые, обломанные ветви.

– Сушись и ты, Капитоныч, плакал наш ужин…

Лактионов бросил взгляд на темный ком рюкзака и тут заметил, что тот распорот: светло-зеленые ресницы свежего разрыва бахромой свешивались в дыру между лямок. Ткань сплошь перемазана чем-то белым, – зубной пастой, что ли? И даже как бы прокусана, пожмакана зубами здоровенной собаки… Медведь!

– Эх-х-х! Шоколад, сгущенка, сухари! Сухари белые, в три пакета увязал, как знал, что в воду попадут!.. Все! Нету! Пожрали, зверье бесстыжее! Поехали, говорит, на Самай-реку! Там то, там се, там горы златы, там камушки зелены!.. Отобрали! Все отобрали! Те жлобы – камни, река – лодку, медведи – жратву. Вода чуть жизни не решила. А он: тишина. Лось не пуган, олень не считан, таймень дуром прет! Возьми его теперь, тайменя – даже леску эти поганцы так запутали, без бутылки не разберешься! – Меер зло пнул ногой клубок зеленой лески-миллиметровки, невероятно запутанный, похожий больше на кусок зеленой тины. – После такого купания жрать хочется, аж зубы ломит, а тут – хоть кору грызи! Нет, Капитоныч, ты вообще!..

Лактионов не обиделся на эти попреки, так похожие на его собственное ворчание. Меер помог ему раздеться, и он тоже развесил одежду на коряге. Какое все-таки чудо – огонь!

Оба обогрелись, обсушились, пришли в себя. Лактионов тихонько прокашлялся, попробовал голос – все на месте. Еще бы что на зуб положить! Толкаясь у костра, помбур наступил на выпавшую из рюкзака сплющенную крепкими звериными зубами жестяную коробку. Не без труда открыл ее здоровой рукой и увидел целое богатство: тройники, крючки, жерлицы, лесы, блесны и прочую рыболовную снасть.

– Саша, твоя коробка?

Тот глянул улыбчиво: впервые его назвали Сашей.

– Ну!

– Тогда давай с леской разбираться, без ужина не будем!

Вдвоем за полчаса отмотали метров с двадцать. Меер заметно повеселел.

– Мыша умеешь делать, тракторист знаменитый?

– Приходилось.

– Тогда давай. Таймень – рыба ночная, как раз успеем.

Через полчаса симпатичный «мыш» из мехового воротника куртки, снабженный крепким тройником вместо хвоста, был готов. Еще через полчаса Меер принес двух пятикилограммовых таймешат.

– Хватит, Саня, давай чистить, я одной рукой никак!

– Погодь, Капитоныч, масть пошла, не делай из жратвы культа, щас еще пару заарканю – тогда! Кто знает, сколько нам тут валандаться, лишни не будут!

Он убежал на облюбованный им большой валун на берегу, а Лактионов разодрал высохшую рубаху, сделал себе повязку на больную руку и пошел босиком в лес за хворостом. И сразу же натолкнулся на остов разрушенной избушки.

Темные бревна вразнобой торчали из зарослей голубики и красной смородины. Метрах в десяти, в густом молодом ельнике – могилка с целой еще оградкой, еще чуть выше по склону – развалины сарая и коптильни. Лактионов молча подошел, постоял у креста, отыскивая надпись. Но никакой надписи не оказалось. Жил здесь человек, рыбак и охотник, часть этой природы и этого леса, и умер, когда пришло его время, а имя его осталось лишь в сердцах знавших его людей…

Лактионов обошел разрушенную избушку кругом. Во мху тускло блеснул черный предмет. Помбур наклонился и вытянул из сфагнума детский резиновый сапожок. Голенище, истрепанное годами, ветрами и морозами, стало рыхлым и хрупким, треснуло и раскрошилось в руке, но нижняя часть блестела, как новая. Помбур медленно повернул обувку в руке, стряхнул мох и травинки, тяжело вздохнул и сгорбился, задумавшись.

Точно такие сапожки он купил когда-то своему пятилетнему Славке… Сколько воды утекло с тех пор!

Двадцать два года! Последний раз он видел сына десять лет назад, на выпускном вечере в школе. Славка не чурался отца, но разговора по душам не получилось… Изредка писали друг другу, потом письма сошли на нет, их заменили телеграммы ко дню рождения да редкие денежные переводы со стороны отца. С глаз долой – из сердца вон…

Лактионов осторожно поставил сапожок на влажный мох. Сын Славка… Сейчас ему двадцать семь, как Сане Мееру. Два года назад он женился, год назад Лактионов стал дедом…

Не успел помбур с охапкой хвороста вернуться к костру, как услышал истошный вопль Меера:

– Капитоныч! Ка-апитоныч! Давай сюда!..

«Опять медведи!» – Лактионов схватил здоровенный сук и ломанулся сквозь кусты, забыв о больной руке. Выбежал на широкий плес и тут увидел, что опоздал.

Зеленое колесо спины и широкий, как лопасть, хвост мелькнули в воздухе, таймень, красиво изогнувшись, ушел в воду, смачно шлепнув на прощанье Меера по щеке.

Отплевываясь, восхищенно ругаясь, тот выходил на берег, по-собачьи мелко дрожа от вторичного за день купанья.

– Во какой дурак здоровенный! Крокодилина метра с два! Ка-ак дернет, и стащил меня, как пушинку. Плыву, ору, леску держу! Выволок его поближе, но он как почуял камни – леску выдернул! Я его руками – куда там!

– Жадность фраера сгубила. Говорил тебе – хватит того, что есть! Нет, как пацан!

Меер отогрелся и принялся потрошить таймешат, уже потерявших цвет жизни, блеклых, серых, как пепел костра.

Оранжевое рыбье мясо нанизывали на ивовые ветви, жарили на угольях, как шашлык. Запивали свежину из единственной помятой кружки, по очереди прикладываясь к душистому отвару из еловых игл и листьев красной смородины.

Высыпали крупные, с кулак, звезды. Меер, которого не мучили ни больная рука, ни больная совесть, сразу заснул на постели из лапника, укрывшись высохшим тряпьем, засунув ноги в оторванные рукава куртки.

Лактионов нашарил брезентовую колбаску в изголовье и вышел на берег. Размахнулся и, что есть силы, запустил камни в синий туман над водой. У костра завернулся в тряпье и крепко, спокойно заснул. Под утро приснился ему сон: старый сморщенный дедок, сидя у разрушенной избушки, показывал рукой вниз по течению: «Зачем лодка не берешь, нюча? Лодка вот он, совсем близко, однако!»

К утру похолодало. Ударил легкий морозец и превратил росу в стеклянные камешки, сияющие нежнейшим тихим светом. Высоко на скале, подожженные невидимым солнцем, загорелись лиственницы, розово засветились утесы, светлые нити ручьев упали в синюю реку. Ни ветерка. Тишина. Покой.

Меер проснулся от холода и от чувства внутреннего дискомфорта, какое испытываешь в электричке, когда кто-то долго и упорно смотрит тебе в затылок. Эх, надо подниматься, оживлять костер! Он повернулся набок, протянул руку к куче хвороста и так, полупроснувшийся, замер.

У костра, чуть тянувшего дымком, сидел молодой медведь и внимательно смотрел на человека желтыми звериными глазами. То так наклонит голову, то сяк, как пес любопытный. Его черный влажный нос презабавно шевелился, вбирая незнакомые запахи, а правая лапа cворошила мох, под которым лежали оставшиеся с вечера куски рыбы. Очевидно, решив, что странное существо у костра несъедобно и не представляет опасности, он перестал обращать на человека внимание и стал пожирать таймешатину.

Меер обиделся, схватил сук потолще и закричал:

– Опять грабить! Так это ты вчера рюкзак порвал и шоколад сожрал? Все вы тут – одно жулье! А ну, отдай рыбу, твой р-рот под носом!

Потопыч изумленно отъехал на заднице в строну, замахал лапами и зарычал.

– Не двигайся! – шепнул Лактионов. – Никаких резких движений! Хватаем по головне и ему в морду!

Двойного нападения и дикого крика мишка не выдержал и, смешно косолапя черными пятками, драпанул в лес.

– Плакал наш завтрак! – Меер обернулся к Лактионову, глаза его смеялись. – Впервые так близко вижу «босого». Забавный парень! Не грусти, Капитоныч, щас еще наловлю!

– Не наловишь… Таймень днем почивать изволит. Разве шальной какой… Теперь до вечера. Надо топать! – Лактионов оторвал от энцефалитки рукава, и Меер помог ему замотать ноги. Надолго ли хватит такой обуви – неизвестно, только идти босиком по едва обточенному водой щебню берега горной реки просто невозможно.

За первым же поворотом оба враз остановились. Невдалеке, на самом стрежне, покачивалась лодка вверх килем. Якорный фал с носа круто уходил в воду, – белая кайма пены облепила борт.

– Ну, Капитоныч, кажись, пруха пошла! На такое везенье я не рассчитывал!

– Не лезь в воду, – необычно тихо попросил вдруг Лактионов, – холод такой… Бог с ней, с лодкой…

– Не боись, Капитоныч, я себя знаю. Нырять за якорем не стану, на течении навряд отцепишь. Я фал перережу. Но сначала… сначала надо ее привязать за какой камень потяжеле. Пошли, Капитоныч, опять леску разматывать.

Леску на этот раз размотали быстро. Меер привязал ее за дерево и лихо сплел втрое. Спустился метров на сто ниже по течению и разжег там у воды костер. Разделся и сложил у костра одежду. Перетянул голый живот ремнем и прицепил нож. Вдвоем выкорчевали из плотного песка тяжелый камень, за который Меер привязал сплетенную втрое леску.

– Рукой тебе нельзя, Капитоныч, ты перекинь за спину и держи всем телом. Главное – первый рывок, как я фал обрежу. Я уцеплюсь, буду подталкивать, как смогу. Лишь бы опять на стрежень не вынесло…

Меер забежал вверх по течению и бросился в воду. Его рыжую голову накрыло водой. Был человек – и нету! Лактионов перекрестился, и губы его сами собой зашептали «Отче наш» – единственную заученную со слов бабушки в дальнем-далеком детстве молитву, начисто, казалось, позабытую…

Но вот вынырнул мокрый красный ком, два-три взмаха, белая рука прорезала белый круг пены и вцепилась в борт. Есть!

Накрепко привязав лесочный шнур за ручку на корме лодки, Меер, перебирая руками по борту, подплыл к носу. Сверкнул нож, и Лактионов, по-бурлацки державший лесу на плече, почувствовал крепкий рывок. Лодку стало разворачивать, и за несколько коротких мгновений Лактионов успел выбрать метра четыре лесы. Меер, держась обеими руками за край борта, изо всех сил молотил в воде ногами, поднимая фонтан брызг.

Тихо, нехотя отпустил стрежень свою добычу. Еще минута – разбитый вдребезги мотор скребанул по камню, и помятая посудина тяжело легла бортом на черный песок.

К середине дня выкатились из устья Семай-Дине в большую реку. Мощное течение легко подхватило лодку, напарники смогли, наконец, опустить шесты и отдохнуть.

Лактионов расстелил на полике лодки свою энцефалитку, укрылся курткой Меера и задремал. Меер зорко вглядывался в крутой правый и пологий левый берег. Какое дикое, пустынное, древнее место! Сколько света, тишины и покоя! Как много простора и синевы!..

До устья Амундарки осталось совсем немного. Там продукты, чай, сахар… Может, и опорки какие сыщутся на ноги, а то без обуви ой как плохо…

На левом берегу медленно развернулась панорама дельты небольшого притока, в ближнем рукаве дельты – лодка-долбленка и в ней рыбачка, поднимающая сеть. Фарватер, как нарочно, повернул влево, лодка, попав в перекрестие струй, закружилась, медленно пошла к берегу и ткнулась носом в песок. Меер, вместо того чтобы оттолкнуться шестом и продолжать плавание, вдруг выскочил на берег и подтянул лодку повыше. В последствии он и сам не мог сказать, зачем это сделал.

Рыбачка уже шла навстречу, стряхивая с рук светлые капли. Это была девушка лет двадцати, скуластая, смуглая, но золотоволосая и с совершенно зелеными глазами! Зеленый цвет будил свежие, не очень приятные ассоциации. Лицо парня было, очевидно, довольно выразительным, потому что девушка вдруг заулыбалась, а потом и легкий смешок сорвался со свежих губ – она увидела оригинальную «обувь» незнакомца.

На одно мгновение остановились друг перед другом. «Рыжий, рыжий, конопатый», смешной и растерянный, и юная рыбачка с русалочьими глазами, но миг этот запомнится обоим на всю жизнь. Затем девушка перевела взгляд на лодку: разбитый мотор, мятые борта, пустая рама вместо лобового стекла, пожилой мужчина, укачивающий больную, на перевязи, руку. Посерьезнела.

– Ходить ваш друг может?

– Конечно, рука только…

– Идите вдоль берега. Тут, сразу за поворотом, чум. Я поплыву, рыба у меня. Пока!

Напарники вытянули лодку еще выше, и Меер привязал ее лесой за большой плоский валун. Двинулись вдоль берега. За поворотом открылся чум на пологом берегу, блескучий огонь костра, детская фигурка, черный пес и моторная лодка у тропинки на берегу.

Девушка, ритмично взмахивая двухлопастным веслом, подплывала к чуму. Мальчик сбежал ей навстречу, помог вытянуть лодку на траву и взвалил на плечи авоську с рыбой. Из чума вышла пожилая женщина – темнолицая, узкоглазая, с внимательными карими глазами.

Девушка-метиска обернулась к мужчинам:

– Знакомьтесь. Это мама моя, Анна Алексеевна. (Тут Лактионов вздрогнул, задержал взгляд на лице старой женщины и тяжело вздохнул). Она плохо слышит, но все понимает по губам. Правда, мама? – женщина легко и печально кивнула головой. – А это братишка мой, Егорка, разбойник еще тот! – Черноволосый мальчик улыбнулся и стрельнул на мужчин такими же зелеными хризолитами, как у сестры. – Уха уже готова, чай кипит, но сначала пройдите в чум, мама посмотрит вашу руку, а вы, молодой человек, выберите себе сапоги вон там, в ящике. И не хотите ли по дрова с Егоркой? А меня зовут Ирина.

Напарники назвали каждый себя, «поручкались», Лактионов прошел вслед за женщиной в чум, а Меер выбрал себе старые сапоги по размеру и, радостный, подхватил лежавший на чурбане топор.

– Пойдем, Егорка?

Закатное солнце на ладонь не достает до земли. Пронизанный медными лучами лес кажется нарисованным. И все кругом золотое, красное, рыжее. Осеннее, бодрое, свежее.

Ярко-желтые лиственницы еще не обронили хвою, темно-красные карликовые березки прикрыли матовые ягоды голубики, под темными елями прячутся коричневые шляпки маслят и заляпанные киноварью сыроежки, а по берегам ручьев, у самой воды – северная малина: крупная, прохладная, душистая, рыжая ягода морошка!