Текст книги "Гранатовый остров (сборник)"

IX. Египтяне в Арктике

Слезы звучали в ее голосе и я поспешил поменять тему:

– Роза, а ведь ты изменилась!

– Да ну?

– Правда. И в лучшую сторону.

– Это как?

– А вот смотри! – я поставил сумки на снег и постучал по часам. – Уже мы с тобой три минуты и двадцать семь с половиной секунд в разговоре, а ты еще и не ругнулась ни разу!

– Двадцать семь с половиной? Швыцар[7]7
  Швыцар – Трепач, хвастун, балаболка. (Идиш).


[Закрыть] ты, паря, прям жулик!

– Не я – часы! Не веришь – сама посмотри.

– Так че, уж и ругнуться нельзя?

– Вот когда молотком по пальцу звезданешь, так облегчи душу. Или, бывает, контекст того требует, а так, через слово, – просто грязь.

– Что за конь-текст еще?

– Н-ну, это повозка такая из древнего Египта. Книги ж каменные были. На телегах возили. Конь-текст назывались. Сноски – на дополнительных телегах: волтекст. И т. д.

Роза рассмеялась и взяла меня под руку.

– Ох, и трепач ты паря… А я тоже учиться хотела. Так на врача учиться хотела – прям страсть. Приходили бы ко мне – а я в белом халате, и всех смотрю, и рецепты. Уважение от людей и родителям почет.

А жизнь вон как пошла. После школы – замуж, потом там шесть лет, потом снова замуж. Дети, пеленки, тундра, интернат. И вот сорок два, – как не жила на свете.

– Роза, и сейчас еще не поздно на медсестру выучиться. Заочно. Ты потянула бы. Зачем тебе тундра? Не женское ведь дело, не в подъем.

– Оно так. А присохла, прилипла к природе этой, как бабка присушила. Ведь что получается: зимой три месяца ночь, летом – туман. Солнышко в праздник! Ни деревца, ни кустика, лишь жидкая травка по ручьям.

Мы щас в отпуск едем. В Житомир свой. Абрикоса щас цветет, алыча, сирень. Потом яблоня-груша пойдет, дуреешь от запаха. И родни там полно, друзей. Че ж не жить? Живи! Но пройдет недели две и заскучаю так, что злая делаюсь. Назад хочу – во сне бегу: гуси идут надо льдом.

Все: «Роза, останься!» А я не могу. Я там уже, я здесь уже, на бережку. На скале сижу, на волну гляжу, нерпей и чаек примечаю, караван идет, моржи плывут. И так мне хорошо, что тут бы и померла за раз.

Ни одного отпуска до конца не отгуляла. Когда и думаю: в себе ли ты, девка, не рехнулась ли? У меня мама полуцыганка-полухохлушка. Может, это во мне кровь цыганская бродит, житья не дает? Нет – у нас многие так. После отпуска соберемся, над собой посмеемся и – дальше жить, лямку тянуть. А почему Север так забирает человека, никто не знает. Может, ты?

– Нет, Роза. Я сам такой «забранный».

– А давно в Арктике?

– Шесть лет.

– Так беги, пока не поздно, ты учился, по разговору видно. Зачем оно нужно: охотник-рыбак? То руки в крови, то чушуя на пузе. Что тебе, чистой работы не найдется?

– Найдется, Роза, и работал. Только я люблю один. Чтобы сам себе шеф. Чтобы и работу, и день свой самому строить. Может, потому и здесь, не знаю…

– Вот. Не врешь. И хороший ты мужик, а росточком не вышел.

Я удивился такой внезапной перемене темы:

– Нормальный рост. Средний. Не комплексую.

– Так-то нормальный, конечно. А на мой глаз – мелковат. Я люблю на мужика чуть вверх смотреть. Знаю, что дура, что малорослых мужиков сколько хочешь домовитых и сильных. И ругалась в голове своей, и стыдила себя. А потом поняла – в крови оно. Пусть.

И Сашке была, и Юрису теперь – как раз до плеча.

Знаю, что обижаются на меня мужики наши, мол, злая. А что злая-то? Пить им не даю в артели на путине, это так. Но ты ж глянь – в другой год опять ко мне придут: Роза, возьми в артель! И семьи не против: зарплата не пропита у мужика, домой принес.

А ведь я – домашняя баба! Все бы дома сидела, в окошко глядела, детишек намывала, его поджидала. Сашка выедет на путик, а я в окошко гляжу. А что смотреть – ночь и ночь. Так нет – смотрю, как шальная, будто приедет быстрей.

Через часов шесть-семь фонарь ему выставлю на крышу и слушать хожу. Когда и дети со мной выскочат: скоро ли там папка, чего привезет?

Собаки свет увидят, сдалека залают. И слыхать, аж звенит. А в небе ворожба световая. Сияет – иголку видно. Как такое забудешь? Никак не забудешь.

А приедет – у меня горячее на столе. Пока он моется, собак накормлю, в катух закрою. Умаялись собачки, в комок собьются, заснут. Саша не всегда и поест. Устал, потом. Не в обиду – разогрею. И ляжет на спину, руки ноги раскинет – спит. А я одежонку его просмотрю. Где пуговка оторвалась, где рубаху зашью, где че. И детям: «Ш-ш-ш – не шуметь!» А сама рада: и муж, и дети, и дом – мое это все, внутри у меня, душа полная вся. И, не поверишь, стала забывать те шесть лет, и сказки вспомнила.

Конечно, как стали дети в интернат, так мы скучали сильно. Но и тесней меж собой.

Зато в каникулы дети с нами. Летом в тундре курорт. И другие детишки артельные целой шарой кругом. Не заскучаешь. Костры – их забота. И дрова, и все. Старшие девочки варят, мальчики отцам помогают рыбу с весов носилками в ледник. Всем работа. И едят – за ушами трещит. Так и стала я тундровая. Восемнадцать лет как один день.

А пропал он – пришла мне ночь. Хуже полярной ночь. Если б не дети, и сама бы ушла. А так – кормежку им надо, одежонку, книжонку. И стала как он, путик[8]8
  Путик – Охотничья тропа, вдоль которой стоят ловушки.


[Закрыть] на собаках смотреть, да подработаю где для детей.

А теперь шестеро нас. У Юры – тоже двое. Жена у него в прошлом годе погибла на «материке». Свели мы молодежь до кучки, стали жить. Мои-то постарше – шефство взяли!

Н-ну, умрешь с них, как говорят! А я опять белка, опять кручусь.

А как попрекнул ты меня под Новый год на пушнине, как со стороны себя увидела. Матерщина эта, пакость такая, еще там прилипла. И стало мне стыдно: крестик ношу, а свинья такая! Потише, ты, Роза, поимей совесть.

А ты-то че за себя-то молчишь, почему без семьи живешь?

– Разведенный я, Роза, и давно.

– Щас каждый второй разведенный. Женись опять, нельзя без семьи. Поверь старой бабе: нельзя. С семьей ты мужчина, без семьи ты йолд.

– Ладно, «старая баба», подумаю.

– Вот, слушай, какую причту мне бабуля моя рассказала. Как раз для вас, мужиков.

«Когда кончится время человека, предстанет он перед судом Всевышнего. И спросит Господь у мужчины:

«Сын Адама, где твоя семья?

И ответит мужчина:

«Много раз я пробовал, Господи! С первой женой меня теща развела, со второй характерами не сошлись, третья мне изменяла, четвертой я изменял, у пятой – злая родня, шестую не любил, седьмая храпела – так и остался бобылем. Прости меня, Всевышний, нет у меня семьи.

И скажет ему Господь:

«Отойди от Меня, сын Адама, я не знаю тебя!»

Ну, вот и пришли! Спасибо, а то бы руки оттянула. Зайдешь?

– В другой раз, Роза. Не серчай.

– Ну, и я пошла. Сам через час придет. Как раз успею.

Двое мальчишек, один постарше, другой помладше, сбежали с крыльца, взяли у матери сумки из рук. И вспомнил я своих детей, и стало мне тоскливо.

X. Вторая половина

На обратном пути пришла мне на память вторая половина притчи о семье:

«Когда кончится время человека, предстанет он перед судом Всевышнего. И спросит Господь у женщины:

– Дочь Евы, где твои дети?

И ответит Ему женщина:

– Господи! Ты же знаешь, сколько трудов с маленьким ребенком. Мы с мужем решили сначала для себя пожить Дети – это успеется. А затем учеба пошла и работа, стала я должности занимать, стала занята весь день, минутки нет, не то что дети. Избавлялась я от беременностей своих. И прошли мои годы, и стало поздно.

– Детей, которых Я тебе положил, ты убила, дочь Евы. Но что же не взяла ребенка из приюта?

– Разве можно полюбить чужого как своего? Прости меня, Господи, нет у меня детей.

И скажет ей Господь:

– Не та мать, что родила, а та, что воспитала. Отойди от Меня, Я не знаю тебя!»

А день был какой! А день был апрельский, солнечный, теплый. Минус пятнадцать, говорили утром по радио, и ветер всего пять метров. При минус пятнадцати начинают в Арктике валуны обтаивать и скалы на берегу. И плачут ледяные морковки по карнизам крыш.

Я зашел в контору, написал заявление на отпуск и в конце мая, когда уже появились над поселком первые осторожные гуси-разведчики, вылетел на «материк».

И две недели пробыл с детьми.

XI. На Севере

На Север!

Зачем все бегут на Север? Гуси, утки, кулички и чайки, крачки, лебеди, орлы и совы – все летят на Север. Олени, волки, лемминги, песцы – все бегут на Север. Люди, однажды побывав, тоже спешат на Север.

Почему?

Может, виной тому необычная природа, работающая враздрай с предыдущим жизненным опытом человека, природа, на которую никогда не перестаешь удивляться?

Может, это тяжкая работа изо дня в день, от которой жилы рвутся и без которой уже не мыслишь себя?

Может, это лезвие бритвы? Сегодня жив, завтра – кто его знает. И к этому, увы, привыкаешь, и это будни?

Может, это тишина? Великая, всеобъемлющая, изначальная, в подкорке отозвалась, в кровь вернулась, где и была, где и возникла еще до деревень и городов?

Может, это повышенная напряженность магнитного поля, которым пронизана всякая живая плоть? Не она ли причина ностальгии по северу? Этой непонятной, колдовской, проклятой, рвущей жизни, семьи и судьбы тоски по другому миру, по идеалу, по чистоте, по правде, по раю, может быть?

В середине июня я вернулся на свою «точку». Уже вытаяли каменные гребни, и в тундре гулькали чистейшей воды ручьи. Потом потянулись перелетные птицы, и гуси пошли надо льдом.

И от волшебного гогота гусиного, от древнего разговора птичьего загустела во мне разбавленная цивилизацией кровь, испарились ненужные знания, сошла одежда из ниток и пропал карабин.

И вот я на берегу моря в настоящей одежде. Из меха. В руке у меня – лук и стрелы, у ноги – собака.

И идут, идут над торосами, над тундрой тающей, над хребтом сверкающим несметные гусиные стаи.

И эхо от них как в лесу.

И тени как от облаков.

И я стреляю из лука. Попадаю и промахиваюсь. Подранков настигает верный пес, перекусывает им шеи и приносит к моим ногам.

И я отрезаю сердоликовым ножом голову гуся, с хорошим куском шеи отрезаю, и даю собаке: ешь, помощник, ты заслужил!

И приношу добычу домой. Жена встречает меня у чума и дети бегут навстречу.

И соседи выходят смотреть, отдаю ли по обычаю старикам и вдовам часть добычи я.

Чтобы утолить первый голод, мы тут же одного гуся съедаем. Просто макаем кусочки жира и сырого мяса в солоноватую воду от осколков двухлетнего тороса[9]9
  Двухлетний торос – Имеется в виду вода от двухлетней льдины. Слабосоленая, она часто используется, как «макало».


[Закрыть]. Это сытно и вкусно. И я ложусь спиной на свое ложе из оленьих шкур, раскидываю руки-ноги в стороны – я так люблю – и засыпаю. И слышу еще, как жена говорит детям: «Ч-ш-ш, не шумите, на улицу бегите, дайте отцу отдохнуть».

Видение это было таким ярким, что я опомнился лишь, когда осознал, что держу карабин как лук, и даже «тетиву» оттянул до уха…

Огромные стаи чернозобых казарок стали опускаться на галечниковые проплешины в километре от зимовья. Казарки – не очень осторожные гуси, к ним можно подкрасться даже на открытом месте. Мы с Таймыром так и делали: сначала подбирались, прикрываясь большими валунами, а затем ползли. Метров за двести от стаи я отпускал дрожавшую от возбуждения собаку и она мчалась на гусей.

Как хлопья сажи, поднимались в небо черные птицы, ни разу не удалось Таймыру настигнуть и задавить гуся. Но этого и не надо было: мы охотились за яйцами. В большой стае всегда есть гусыни «на сносях», испуганные, они оставляют яйца где попало. Всегда найдешь два-три, иногда и четыре-пять еще теплых голубоватых яиц.

Целую неделю мы с Таймыром жировали. Яичница – неплохой «способ существования белковых тел». Если Фридрих Энгельс имел в виду весенний перелет гусей, то он, разумеется, был прав. В середине июля побежали по тундре крохотные и премилые детишки куличков. Семьи куропаток стали прятаться в скалах, а утиные, гусиные на дальних островах.

«… И спросит Господь у мужчины: «Сын Адама, где ТВОЯ семья?»

XII. Третий коготь Розы

Прошло несколько лет. Я уже работал в другом районе, и как-то встретил в Норильском аэропорту Ивана Демидова, охотника-рыбака с Диксона. Он рассказал, что Роза с Юрисом нашли у последнего капкана, там, где некогда сходились путики Грушевского и Костыркина, две гильзы от «девятки», крупнокалиберного охотничьего карабина. По этим гильзам милиция разыскала карабин, по карабину вышла на Костыркина.

– И сколько ему дали?

– А нисколько. Цирроз. На карте овраг показал и помер. Менты подняли косточки, передали Розе с Юрисом. Щас у них на зимовке памятник стоит.

Мы с Иваном помянули убитого, и разошлись по своим рейсам. Я прилип к иллюминатору: ни следа присутствия человеческого, ни избы, ни села, ни дороги. Только простор. Только горы и реки. Только окна озер без числа. Бескрайняя, бесконечная, безлесная тундра от Норвегии до Аляски. Матушка и кормилица из века в век.

По ту сторону деяний наших.

По ту сторону добра и зла.

По ту сторону времени.

Когда кончится мой срок, где-то там отмеренный,

«Я, как в воду, войду в природу, и она сомкнётся надо мной»[10]10
  Из стихотворения Ε. Винокурова


[Закрыть].

Но: «Любовь никогда не перестанет…»[11]11
  Св. ап. Павел: 1-е послание коринфянам, 13.


[Закрыть].

 
„Liebe ken brennen un nit ojfheren,
Herze ken vejnen,vejnen on trenen.
„Tum, bałałajka, spił, bałałajka, tum, bałałajka, tumbalala".
 

Norge

I

На острове Диксон до самого «ельцинского порушення» многие охотники-промысловики ездили на собаках.

Как ни зайдешь к деду Бугаеву, – тепло да уютно. На столе лампа, на печи чайник, у ног лохматый пес. И всегда дело в руках, а в тот раз, когда Димка забежал к нему после школы, дед Маркел сидел у стола и сшивал ремни собачьей упряжки.

– Дайть-кось помогу, Маркел Мелентьич.

– А смогешь?

– Да что там хитрого – алыки[12]12
  Алык – шлея собачьей упряжки.


[Закрыть] сшить!

– Ну, тама в сенцах ремни всяки разны висят, не-си-кось.

Димка взял фонарь, принес ремни. Стал перебирать, какой пошире да крепче. И глянулся ему один. Не лахтачий[13]13
  Лахтак или морской заяц – крупный, весом до 300 кг, тюлень.


[Закрыть], а настоящий, бычьей кожи.

Спереди, на ладонь от пряжки, кольцо вшито костяное грубой работы, к нему ремешок нерпичий[14]14
  Нерпа – небольшой, живущий в прибрежных бухтах, тюлень.


[Закрыть] привязан. К ремешку опять же костяной крючок и тоже грубо опилен, только сам сгиб внутри гладкий-прегладкий, будто его наждачной шкуркой-нулевкой вылизали.

– Зачем, дедушка, крючок-то?

– Тот пояс не трог. Память он с давешних лет. Другой бери.

Пареньку того и надо: стал про давешние годы спрашивать, а дед:

– Расскажу, коль сам догадашь, зачем крючок на ремне. Уж Димка по всякому гадал – не вышло. Дед и говорит:

– Эта – штоб арбалет натягивать!

– Арбалет? В наше время? Я и в руках не держал!

– А я нерпей им стрелял мальчишкой тринадцати лет. Тугой был: спроста не натянешь. Приходилось его в землю упереть, ногами на лук встать, когтем этим тетиву зацепить и так спиной-ногами тянуть, пока тетива на защелку западет. А рукам – не в силу.

– А где тот арбалет сейчас?

– Стырил ктой-сь бессовестной ще давно.

– Туристы?

– Туристы!.. Тогды и слова такого не знали… Нет, ктой-то с наших. Искпедиции всяки были, народ разной. Ины жулики – страмота!

– А давно это было?

– Што давно-то, как украли?

– Нет, как Вам пояс этот в руки попал.

– Давно, Димко. Году в тридцать четвертом ли пятом, сразу после как Кирова убили… Почин тогды был от правительства: «Даешь пушнину, морзверя, рыбу! Заселим Артику и переселим!» Везде крупно пропечатано. Оно ж после «Челюскина»-парохода народ толпами на севера кинулся. Давай по всем островам промысловы точки строить. Через каждые, почитай, тридцать-сорок верст – зимовье. Штоб, значит, если нужда застигнет, сосед рядом.

Набирали-вербовали народ и люди ходко йшли. Так и отец мой с матушкой, с братом, да мне четырнадцатой год, в Артику попали.

Лето здесь коротко. А навигацыя и вовсе. Где месяц, где меньше.

Тогды так делали: избы в Архангельске рубили, потом разбирали, – на пароход, и здесь ставили всей командой. И быстро: за неделю. Так в одно лето несколько промысловых точек открывали.

И мы так наше зимовье. Да пристройку, баню, ка-тух собачий.

Стали участок обиходить, да путики[15]15
  Путик – охотничья тропа, вдоль которой стоят капканы.


[Закрыть] на песца в тундру тянуть. Били моржа, лахтака, нерпу. Ворвань[16]16
  Ворвань – жир морских животных. Обладает сильным специфическим запахом.


[Закрыть] в бочки закатывали. На «босого»[17]17
  «Босой» – здесь: белый медведь.


[Закрыть] отдельной план был. Для себя оленя били, мясо совсем другое.

«Босого» ли, нерпу как ни готовь – все ворвань, все рыбой пахнет.

Варишь шти – оно уха!

Я мальчишком-то и в рот взять не мог, уж потом привык…

II

Дед Маркел вздохнул и продолжил:

– Тебе, парнишко, сколь лет-то?

– Четырнадцать.

– Как мне тогды… Ну-к, вот те мужская стория, раз в годы взошел.

Было то в начале ноябрю. Длинна ночь[18]18
  «Длинна» ночь – полярная ночь.


[Закрыть] тока началась. Солнца, сам знашь, уже нету, а рассвету – часов пять, хватат по ближнему путику пройти. В тот день ще тихо было, да луна на всю. Идем вдвоем с братом старшим шестериком-упряжкой. Открывай капканы-пасти. Ввеселе, в охотку, рады: тятя похвалит!

Возвертаемся довольные. Собаки наддали. А тут, гля, у самого порога сбились в кучу, скулят и хвосты жмут. Что т-т-акое?

Когда гляжу – Господи Cyce Христе! Волк агромадный у стены и в окошко заглядат! А там маманя белей снега. Ну, брат – карабин.

А палец придержал: у волка колесо на спине!

Тут собаки накинулись. Враз алыки спутали. Кто на волке висит, кто на друг друге – куча мала!

А зверь в угол жмется. В лапе палка навроде пики, а на спине уже не колесо – половинка. У меня – мураши по телу.

И что делат? Вожака да второго у нас на глазах кончил.

Остатни псы отскочили. Лают, заходятся, аж звон в ушах. Смотрю – приподнялся, прыгнуть вроде. Щас остатнех собак переколет!

Тут я, должно, заорал.

Распрямился под луной.

Не зверь.

И не человек.

Не лицо вообще.

Оборотень!

Я пуще ору, а брат нажал навскидку…

Не сразу и опомнились, уж когда маманя фортку открыла:

– Савва, Савва, не стреляй – человек!

Ну, уж поздно: упал…

Подошли мы. И она с фонарем.

Посветили.

У меня колени подогнулись.

Никак, убил!

Левая половина лица – человек, правая – нет. Все кривь-кось изорвано, сине да бугристо, вместо глаза – яма. Жуть!

И не колесо на спине, а лук, на доску приделанный.

Арбалет!

Может, думаю, не убил братан, ведь не целил. Давай мы его в дом перетаскивать. Рослый, крупный мущина. Весь зарос буйным волосом и весь седой. Уложили на пол у печи.

Одежа на ем – шкурье. Шуба волчья. Нахлобучка на голову с волчиной же головы пошита. Хрящ с ушей не вынут, засохли, торчат как всамделишны. Сдаля – ну волк и волк… На ногах бахилы[19]19
  Бахилы – меховые сапоги без каблука.


[Закрыть] со шкуры «босого».

Мы давай мужика раздевать, да серце слушать.

А чуть слышно его. Пуля – посередь грудя…

Два фонаря поставили. Давай его мыть-перевязывать. Спрашивать, кто такой, откуда?

А он дышит тяжко. Кровь с половиц матушка тряпкой собират…

У нас слезы сами текут. Видать, в беде человек. Видать, давно.

Длинна ночь, мороз да зверь. К людям вышел – а тут пуля!

– Прости, мил человек, – Савва ему кричит, – прости за ради Бога! Нечаянно я – прости. Не умирай, не умирай – живи!

Он смотрит однем глазом, и в глазу том, не поверишь, радоссь!

– Кто такой, – кричу ему, – кто такой, откуда, говори! А у него тока кадык ходит.

А потом руку на ранку, и пальцем на печи написал, – дед Маркел обмакнул корявый палец в кружку с остывшим чаем и вывел на столе мокрым: «NORCE».

Помедлил чуток и приделал к предпоследней букве крючок-уголок. Получилось: «NORGE».

– Да, вот так, по буковке.

Красным по белому.

И все. Глаз закрыл, дышать – тише, к утру отошел…

Мы с братом чуть не рехнулись тама: такой грех на душу!

III

В другой день отец подъехал с длинного путику.

У нас-то язык не ворочается, матушка рассказала.

«Ладно, – ей говорит, – грей воду, обмыть-хоронить», – на нас и не смотрит…

Как стали мужика раздевать – за гленищем у него нож настоящий, кованной. А человеческой одежи и ниточки нету. Сподники – и те с пыжика[20]20
  Пыжик – новорожденный олененок.


[Закрыть]. Когды раздели навею – не тока лицо, вся грудь покарябана и заместо правой ступни – культя багрова.

А лицо, как «босой» ударил, глаз выбил, да кожу сорвал, видать, сам шил. Все кривь-кось заросло, смотреть страшно. А скока лет – не угадать, седой весь, белый… И тощой: кожа-кости.

Но мастеровой: под ступню у него протез самодельной. В правом бахиле по бокам досточки вшиты и подошва крепка, чтоб без костылей, значит.

Где хоронить? Тут, на бережку, скала да галька. В мороз не взять.

Отвезли подале в тундру на песчано место. Костер запалили.

Отогрем, раскидам головни, талое выберем и по новой. Там и положили. Тятя «Отче наш» прочел и засыпали мерзлым, да бревен сверху навалили от зверя.

Мы, все четверо, грамотны. Я дак вовсе три класса кончил, пока старшим в подмогу пошел. Ясно – не наши буквы на печи писаны. А что это: корабль, имя ли, фамилие – уже не спросишь.

Начальству заявить – раций не было. На собаках двести да полсотни верст до поселку. И стока ж обратно. Да в длинну трехмесячну ночь семью бросить?

Остался тятя. Нам молчать велел. Мертвого не подымешь, а люди разнесут как сороки; объясняй потом «товаришшам»: нечаянно, мол.

И Савве крепко наказал: «В голову не бери и дурного не задумливай: мать погубишь. Бог правду видит, а мы молиться будем за душу невинную».

Я же думал: «Как молиться, когда он без креста на шее? Может, и не крещеной навсе?» Ни даже у него кольца на пальце или серьги в ушах, как быват у моряков.

Ну, делали, как отец велел. Да все поначалу втихаря за Саввой приглядывали, не сотворил бы чего над собой.

Работы в ту зиму было невпроворот: песец шел – мы не успевали снимать, матушка – шкурки мездрить. И «босого» за двадцать взяли, а ты и одну-то шкуру выскобли – руки отпадут. Да дрова пилить – каждодневна каторга. Тут не до глупостев. Вечером чуть живы на лежанки падали, с утра – по новой вперед.

А в лето, как мерзлоту отпустило, поехали мы с отцом на могилку, все в аккурат заровняли и дерен-мох настелили – тундра.