Текст книги "Семья Берг"

* * *

В начале 1920-х годов была опубликована, но прошла почти незамеченной фантастическая повесть писателя А.В.Чаянова «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии». В ней описывалась Россия будущего: у власти находится трудовая крестьянская партия, она сохраняет общинное устройство русской деревни, но общины представлены как автономные крестьянские коммуны. Ни автору, ни немногим читателям не могло прийти в голову, что под эгидой фантастического названия «Трудовая крестьянская партия» в 1930 году будут обвинены и осуждены тысячи специалистов сельского хозяйства: им самим даже не приходилось слышать о такой партии[20]20
  Лишь в 1987 году Верховный суд установил, что такой партии не существовало вообще.


[Закрыть].

Ободренный сфабрикованным успехом «шахтинского дела», Сталин в 1930 году стал все больше обвинять «классовых врагов» в провалах и неудачах своей же собственной социально-экономической политики. Для этого была осуществлена серия новых судебных (и внесудебных) подлогов. Их целью было направить «ярость масс» на так называемых «вредителей», особенно из числа беспартийных специалистов старого времени. Фактически это было уничтожением старой интеллигенции. По указанию Сталина органы безопасности сконструировали три так называемые «антисоветские подпольные партии»: «Промпартию», «Трудовую крестьянскую партию» и «Союзное бюро меньшевиков». Начались массовые аресты, и Сталин сам диктовал главе органов безопасности (ОГПУ) Менжинскому, каких показаний следует добиваться от арестованных.

За участие в «Промпартии» было арестовано более 50 видных беспартийных специалистов. Правда, после приговора суда многие из них продолжали работать по специальности в «режимных условиях».

* * *

28 января 1930 года профессор Тарле читал лекцию в университете. Ректор университета Вышинский уже успел разогнать большинство старых профессоров, и Тарле был одним из немногих оставшихся. Павел пришел послушать и отдать ему обратно книгу «Иудейская война», а потом обсудить с ним свои вопросы. Тарле подошел к кафедре, как всегда – очень спокойной, уверенной походкой. В этот день он пришел в новом, только что сшитом костюме. Увидев Павла в первом ряду, он кивнул и улыбнулся ему. Лекцию он читал без конспекта, весь материал был у него в голове. Говорил он громко, отчетливо, красиво – вся аудитория слушала, затаив дыхание. В середине лекции вдруг грохнула дверь и в аудиторию вошли три агента ГПУ, двое направились к трибуне, где стоял профессор, один остался у двери. Тарле с удивлением смотрел на подходящих.

– Вы арестованы, – сказал один из них, а другой повернулся к студентам: – Лекция прекращается.

Аудитория замерла от неожиданности, воцарилась жуткая тишина, Тарле ошарашенно смотрел на них, как бы не совсем понимая, что происходит. Агенты встали у него по бокам и, слегка подталкивая, повели к двери. Стоявший там агент прошипел так, чтобы все слышали:

– Ишь, падла, костюмчик новенький себе справил!

Все было сделано так неожиданно и быстро – Павел буквально окаменел, видя, как арестовывали и уводили его Учителя. Он присутствовал при аресте впервые в жизни, и вся аудитория тоже была поражена и продолжала молча сидеть, еще не вполне осознавая, что произошло. Павел привстал с места, хотел идти вслед, возмущаться, организовать общий протест. Надо же что-то делать! Но тут же понял, что ничего не добьется, кроме своего собственного ареста.

Вот так – грубо, принародно арестовать, и кого – видного профессора, академика?..

Все еще продолжали сидеть на своих местах, когда в аудиторию быстрыми шагами неожиданно вошел ректор Московского университета Вышинский. Спокойно и уверенно он поднялся на кафедру. Никакого удивления, смятения, огорчения: было ясно, что он знал о случившемся заранее:

– Товарищи студенты, мы воспитываем в вас будущих советских интеллигентов, и вы должны понимать, что враги народа могут скрываться повсюду и под любой личиной. Великий товарищ Сталин учит нас быть бдительными и уметь распознавать врагов повсюду, в любой среде. Высшей советской школе нужны проверенные, идеологически выдержанные кадры профессоров и преподавателей.

Кто-то с последних рядов аудитории крикнул:

– За что арестовали профессора Тарле?

Вышинский посмотрел вверх:

– Мы должны очищать наше общество от социально опасных элементов.

Павел чуть не подскочил с места: это Тарле – социально опасный элемент?

А Вышинский продолжал:

– Вину определяет наш советский суд, самый справедливый суд в мире. Мы должны беспощадно очищать наше общество от людей с мелкобуржуазной подкладкой. Вы получите другого лектора, занятия будут продолжаться. Товарищ Сталин учит нас, что мы должны преподавать ту науку, которая нам нужна, а не ту науку, которая нам не нужна. Попрошу вас спокойно разойтись.

Второй раз Павел слышал эту цитату из выступления Сталина. Но в первый раз ее произносил неграмотный и тупой парень Юдин, слушатель его института, а на этот раз ее упомянул не кто-нибудь, а ректор Московского университета. Павел задумался над этим высказыванием Сталина: какой в нем смысл? Разве к науке может быть такой подход – «та, которая нам нужна»? Наука – это познавание природы: материальное, физическое, социальное, историческое, медицинское, любое. Наука нужна вся, ее нельзя утилитарно делить на «нужную» и «ненужную». Поразительно, что эту глупость повторяет такой авторитет, как ректор университета[21]21
  Сталинский подход к науке с делением на «нужную» и «ненужную» продолжал оставаться в Советском Союзе всегда и во многом определил отставание всей науки. Примеры – отношение к кибернетике, генетике, языкознанию и многим другим разделам науки.


[Закрыть].

Расходившиеся студенты недоуменно переговаривались между собой:

– За что же все-таки взяли профессора Тарле?

Павел горько усмехнулся: они еще молодые, поэтому недоумевают. А пора уже понимать, что у нас теперь человека «берут» ни за что. Еще в 1928 году он слышал новую поговорку: «Был бы человек, а дело найдется». Она была отголоском другой не менее известной фразы: «Кто не с нами, тот против нас».

* * *

Спустя некоторое время стало известно, что Тарле арестовали в рамках сфабрикованного политического процесса по несуществующему «Всенародному союзу борьбы за возрождение свободной России», пришпиленного к делам «Трудовой крестьянской партии», «Промпартии» и «Союзного бюро меньшевиков». Одновременно с ним были арестованы историки Платонов, Любавский, Готье, Измаилов и Захер. Павел считал, что необходимо срочно дать знать об этой ошибке самому Сталину – только он мог спасти видного ученого. На другой день он поехал в газету «Правда», чтобы поговорить об этом со Львом Мехлисом, единственным непосредственным сотрудником Сталина, которого он знал. Мехлис выслушал его холодно:

– Ты-то что так волнуешься? Ты знаешь, почему он арррестован?

– Нет, не знаю. Но какие бы обвинения ему ни предъявляли, я знаю, что они несправедливы. Он великий историк и его надо спасти.

Мехлис посмотрел на него и поучающе заметил:

– Великий у нас есть только один, это товарррищ Сталин. Запомни это. А нам с тобой вмешиваться в это дело не надо.

Когда об аресте Тарле стало известно в Институте красной профессуры, Юдин сказал Павлу, криво усмехаясь:

– Видишь, Берг, я был прав, что одергивал на лекции этого спеца. Оказывается, надо было еще не так одергивать, а просто согнать его с кафедры.

Павел злобно взглянул на него и ничего не ответил.

* * *

С Тарле поступили «мягко»: его приговорили «всего» к пяти годам высылки в город Алма-Ату и лишили звания академика. Другим историкам дали более суровые приговоры. По уставу всех академий мира выбирать новых членов могут только сами академики, и только они на общем собрании могут лишить этого почетного звания. Однако малограмотные советские правители делали это сами, одним росчерком пера, по собственному усмотрению. Президент Академии наук Комаров получил распоряжение исключить Тарле из списков академиков – и этого оказалось достаточно.

Вскоре в газете «Правда» появилась статья «Фальсификаторы истории». В ней критиковалась группа арестованных историков, их называли «вредителями» и «саботажниками». Решение обезглавить русскую историческую науку было принято в отместку за молчаливый отказ прославлять большевистский режим. Павел был потрясен и растерян, он не мог понять – неужели историков тоже можно считать «вредителями» и «саботажниками»?

Но если власти хотели сломить волю Тарле и лишить его возможности заниматься историей, то они просчитались. В Алма-Ате секретарем партии был один из учеников и поклонников Тарле Федор Голощекин. Он знал, что участники дела, по которому сослали Тарле, работают по специальности в режимных условиях. Он пошел еще дальше – дал учителю место профессора истории в казахском университете и поселил его в хороших условиях.

Пока Тарле был в ссылке, бывший слушатель Института красной профессуры Павел Юдин в 1932 году был назначен директором этого института. Когда Павел Берг узнал об этом, он не мог поверить своим ушам: как могли назначить директором такого малограмотного человека?

Могли – росчерком пера, и только за то, что он был преданным сталинцем. Своими указаниями Юдин быстро развалил всю программу Института[22]22
  П.Юдин стал самым ярким примером того, какие красные профессора и какая новая интеллигенция получались из необразованных фанатиков-коммунистов после революции. Он сделал головокружительную партийную карьеру, стал кандидатом в члены Политбюро партии, академиком, директором Института философии, редактором журнала «Философия», был послом в Китае. Как философ он прославился тем, что критиковал в своем журнале передовых ученых и передовые идеи в биологии и называвал кибернетику «буржуазной псевдонаукой». Под его влиянием биология начала отставать, а кибернетика была запрещена.


[Закрыть].

15. Братья встречаются вновь

С самого приезда в Москву Павел пытался разыскать своего двоюродного брата Семена Гинзбурга, но безуспешно. Он знал, что Семен закончил учебу и стал инженером-строителем, но не знал, что он работает на разных стройках бурно развивающейся советской индустрии. Семен Гинсбург строил первый автомобильный завод в Нижнем Новгороде, потом судостроительный завод в местечке Затон имени Молотова, под Нижним. В 1929 году его назначили начальником строительства Химико-технологического института имени Менделеева на Миусской площади в Москве. Ему предстояло перестроить до основания всю площадь, на которой в 1880-е годы было построено сразу несколько учебных заведений.

Долгие десятилетия площадь была рассадником антисанитарии: там находились коптильня селедок, кожевенный завод, тряпичный и мусорный склады, свинарники и цех по производству колбас. Теперь Гинзбург создавал фактически новую площадь с большим сквером посередине и перестроенными зданиями. Когда он начинал работу, с одной стороны площади еще высились стены недостроенного громадного собора Александра Невского, а с другой стороны стояло здание бывшего городского народного университета имени А.Л.Шанявского, первого «вольного» университета в России. В нем учились многие будущие революционеры, а теперь в здании помещалась Партийная школа с общежитием, в котором жили и учащиеся Института красной профессуры. Жил там и Павел.

Телефонов в те годы было мало, как-то раз Семен Гинзбург зашел на первый этаж общежития позвонить и увидел перед собой спину очень высокого человека в военном кителе-френче. В светлых волосах, отливающих рыжиной, была заметна седина. Что-то удивительно знакомое почудилось ему в этой спине. Он только успел подумать: «Такой большой и такой рыжий – это может быть только…»

Когда высокий обернулся, Семен закричал:

– Пашка! – и кинулся к своему двоюродному брату.

Это была их первая встреча за одиннадцать лет.

Семен, ростом едва достающий до плеча своего брата, заметно пополнел и еще заметней облысел, был одет в хорошо сшитый костюм, из кармана пиджака торчала заграничная чернильная ручка-самописка фирмы Parker, большая редкость для того времени, а с живота свисала серебряная цепочка от карманных часов. Он радостно прыгал вокруг Павла и старался заключить его в объятия:

– Пашка, Павлуша, Павлик ты мой! Как я счастлив, что нашел тебя! Почему ты не давал о себе знать?

– Так я же не знал, где тебя искать.

– Да здесь, здесь – я в Москве теперь живу. Ну, дудки, больше я уже никогда тебя не потеряю. Пашка, ты стал совсем другой – герой, орденоносец. Ты давно живешь здесь?

– Да уже с год. Я в Институте красной профессуры учусь.

– Пашка, ты будешь красным профессором? Ты уже и выглядишь как интеллигент. Родной ты мой!

Павел, с высоты своего роста, приподнимал его и радостно хлопал по плечу.

– Сенька, ты все такой же шебутной, как был, хотя выглядишь советским бюрократом, – и указал на пиджак и ручку.

– Это подарок моего начальника – наркома тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе. Слушай, Пашка, у тебя уже есть седые волосы.

– Появились. Ну и что? Зато у тебя волос почти совсем не осталось.

Семен спросил:

– Пашка, раз ты живешь в общежитии, наверное, не женился еще?

– Нет, – Павел вспомнил тот портрет в галерее и добавил: – Не нашел еще свою незнакомку.

– А я женат. У нас есть сын – Алешка, трех лет.

– Сенька, ты женат? Ну, поздравляю! Познакомь меня. Кто твоя жена?

– Конечно, познакомлю. Мы сейчас же едем к нам домой. У моей жены красивое имя – Августа. И она сама красавица. Знаешь, Пашка, – он хитро прщурился, – она русская, даже дворянского происхождения, из терских казаков.

На минуту Павел растерялся. Он знал, что после революции смешанные браки заключаются все чаще, это стало повальным явлением – евреи женились на русских, а еврейки выходили замуж за русских. Троцкий был женат на русской. Говорили, что и нарком обороны Клим Ворошилов женат на еврейке. Смешанные браки распространялись как эпидемия. Но тех людей Павел не знал, а вот его Сенька… Ему трудно было представить, что он тоже женат на русской: смешанный брак уж слишком противоречил традициям их семей. Люди всегда способны легко и просто примириться с тем, что происходит в обществе, но с трудом воспринимают то же самое применительно к себе и своим близким. А Семен посмотрел с хитринкой и, помедлив, спросил:

– Что, поразил я тебя, а?

– Да, как-то, знаешь, непривычно. А как родители к этому отнеслись?

– Мои-то? Сперва поразились, даже не поверили, когда я написал в письме, что женился на русской дворянке. Я специально хотел их поразить. Ну потом привыкли и теперь рады за меня. Ты не представляешь, какая моя Авочка умная и обворожительная, она всем нравится. И старики мои ее полюбили.

– Ну а она, она как относится?.. – Павел слегка запнулся.

– Ты хочешь спросить, как она относится к тому, что ее муж еврей, про это?

– Ну да, все-таки, знаешь, дворянского прохождения, да еще из казаков…

Семен рассмеялся:

– Вот именно, вот именно, – это была его любимая приговорка, – всем кажется странным: как же, мол, ее предки, казаки, во время погромов били моих предков, евреев, а теперь казачка вдруг вышла замуж за еврея. Но я тебе вот что скажу – Авочка умница и совершенно лишена проявлений какого-либо антисемитизма и национального шовинизма. У нас в семье так: мы любим друг друга, и точка. Вот именно. Даже если я рассказываю какие-нибудь смешные анекдоты про евреев, она на меня сердится – как я могу?

– Где же ты ее нашел такую?

– О, это целая история. Вот именно. Я в первый раз поехал отдыхать на курорт в Сухуми, а она там работала медсестрой в санатории. Я влюбился сразу. За месяц мы все решили, и она приехала ко мне в Москву. Мы очень, очень любим друг друга. Я уверен, она тебе понравится. И сынишка наш тоже. С тещей тебя познакомлю, с Прасковьей Васильевной. Ну, поехали к нам.

Трамвай № 21, как обычно, был переполнен, и им пришлось сначала повисеть на подножке, вцепившись в поручни. Они ехали в пригород Всехсвятское, получивший свое название от старинной церкви Всех Святых и села Всехсвятского. С начала XVIII века, когда административная столица России была переведена в Санкт-Петербург, цари и царицы на пути из Петербурга останавливались во Всехсвятском для отдыха перед торжественным въездом в древнюю столицу Москву. Там построили царский деревянный «путевой дворец», и село обросло пригородными домами придворных. Но с 1851 года, с появлением первой железной дороги между Петербургом и Москвой, Всехсвятское пришло в запустение.

Когда братья сошли с трамвая, Павел увидел большую церковь Всех Святых с двумя куполами, кладбище, заросшее густыми кустами сирени, пожарную башню. Вокруг стояли деревянные избы и водонапорные краны. Женщины носили ведра на коромыслах, а земля кругом поросла травой, по которой вились протоптанные тропинки, – типичный деревенский пейзаж ближнего Подмосковья.

Семен сказал:

– Ты у нас в доме в первый раз, полагается хозяйке что-нибудь подарить.

Павел растерялся:

– Ты бы мне раньше сказал, я этих городских правил не знаю. Чего же я могу ей подарить?

– Приучайся к хорошим манерам. А подарить лучше всего цветы.

– Где же мы их возьмем?

– Наломаем сирени на кладбище.

– А нам по шее не надают?

– Сторож кладбища мой знакомый, я ему заплачу.

Неся громадную охапку густо пахнущей сирени, они спустились под гору и перешли через узкую речку по шаткому мостику. Семен объяснял:

– В Москве почти совсем нет жилищного строительства, а жизнь-то устраивать надо. Вот именно. Мы же строители, так неужели для себя не построим? Я поговорил с наркомом Серго Орджоникидзе, и он разрешил построить шесть двухэтажных деревянных домов-бараков, чтобы не дорого было. Вот именно. Деревянные бараки строили по всей России со времени последней войны с Турцией. А мы как раз недавно возводили рядом поселок «Сокол», коттеджи для академиков и художников. Ну вот так себе и спланировали: тоже бараки, но улучшенной планировки, провели водопровод, канализацию и паровое отопление. Только газопровода пока нет. Зато у каждой семьи трехкомнатная квартира.

– А что это за речка?

– Речка называется Таракановка, смешное название, правда? Зимой она почти не замерзает, потому что в нее впадает сток из районной бани, что на соседней Песчаной улице. Вот именно. А за нами есть небольшая роща, мы ее называем Левинский переулок. Там для известного доктора Левина построили большой двухэтажный особняк за забором. Это очень знаменитый доктор, лечит членов правительства и самого Максима Горького. Вот именно.

Перешли Таракановку, поднялись на пригорок, и им открылись шесть крашенных белой известкой деревянных бараков с плоскими крышами.

– Вот оно, наше жилье, снаружи неказистое, но внутри удобное. Самое лучшее у нас – это двор. Для детей лучше места не придумаешь, они и зимой и летом постоянно на просторе и на свежем воздухе. Не то что в городе. Вот именно.

По узкой деревянной лестнице поднялись на второй этаж корпуса № 2, в квартиру 31. На пороге стояла Августа, высокая стройная блондинка в элегантном шифоновом платье сиреневого цвета, с изящными складками. Лицо Августы было очень выразительно: живая мимика, тонкий аристократический нос с горбинкой, над ним изящные дуги бровей, глаза темно-серые, лучистые, с искринкой. Если бы даже Семен не предупредил его, Павел все равно сразу заметил бы в ней признаки благородного происхождения. Августа обняла мужа и улыбнулась Павлу слегка рассеянной улыбкой. Он стоял, неловко держа в руках охапку сирени.

– Авочка, это Павлик, братик мой двоюродный, про которого я тебе так много рассказывал.

Выражение лица Августы мгновенно изменилось, она радостно всплеснула руками:

– Павел, как я рада! Сеня мне так много говорил про вас. Сирень – это мне? Спасибо. Какая красивая и как сладко пахнет.

Павел вошел, пригнув голову, – дверь была для него низковата.

Семен с радостью смотрел на обоих, смеялся и приговаривал:

– Да поцелуйтесь вы, поцелуйтесь. Вот именно. Мы же родня, мешпуха, – он добавил еврейское словечко, означающее «свой круг, родные», и, смеясь, объяснил Павлу: – Я приучаю Авочку к еврейскому жаргону, она уже знает несколько слов. Вот именно. И говорите другу другу «ты», какие тут церемонии. Авочка, у меня ведь до тебя никого ближе Павлика не было.

За Августой стояла в накинутой на плечи шали ее мать – сухонькая, слегка сгорбленная женщина лет за шестьдесят, одетая в старомодное длинное платье. Ее седые волосы были гладко причесаны, а лицо хранило строгое выражение. Семен подвел Павла к ней:

– Бабушка, это братик мой, хоть и двоюродный, а самый родной. Прошу любить и жаловать.

Из своей комнаты выкатился на трехколесном велосипеде курчавый мальчик, остановился рядом с бабушкой, уставился на орден Павла:

– Дядя, ты вместе с Чапаевым воевал?

– Почти что вместе.

– А орден потрогать можно?

– Можно, – Павел взял его на руки.

Алеша сказал:

– Какой ты большой! – и стал водить пальчиком по эмали Красного знамени.

Семен провел брата по комнатам, и Павел с удовлетворением увидел, что Семен живет хорошо, состоятельно. При существующем в стране недостатке вещей его квартира была обставлена старой, добротной и красивой мебелью, на стенах висели картины и зеркала в рамах, тумбочки украшали две небольшие чугунные статуэтки лошадей и одна мраморная статуэтка лежащего льва, на полу лежали ковры. Павел оглядывался кругом, а Семен следил за ним и улыбался:

– Нравится, как мы устроили наше гнездышко?

– Да, живете как буржуи.

– Вот именно. Наверное, думаешь, все это Авочкино приданое? Черта с два. Нет, брат, все это мы с ней накупили у нэпманов, на Тверской. Вот именно. Авочка сумела навести уют в нашем гнездышке. А в приданое ей ничего не досталось. Их семью красные бойцы ограбили еще в разгар революции, обобрали до ниточки. Она приехала ко мне в Москву с одним чемоданчиком. Ее единственное богатство было – модные фетровые ботики.

Августа, смеясь, добавила:

– Это правда. Когда мы в Сухуми познакомились, было лето, стояла жара. Сеня ходил в белых брюках и белой рубашке, в другом наряде я его не видела. А мы договорились, что в Москву я к нему должна приехать в феврале, в холода. Я даже спрашивала – как я тебя узнаю? Он выслал мне деньги на билет, а на оставшиеся я купила себе единственную модную вещь – фетровые ботики. Хотела его поразить.

Семен приговаривал:

– Вот именно, вот именно.

Августа продолжала:

– Я ведь влюбилась в Сеню прямо сразу, я увидела в нем вкус к жизни, он большой оптимист. А ты, Павел, ты такой большой и здоровый, ты тоже должен быть оптимистом.

Павел смутился:

– Ну нет. Как сказать?.. Я совсем не оптимист, хотя и не совсем пессимист тоже. Что-то посередине.

В столовой домработница, курносая деревенская девушка-коротышка Лена, уже расставляла красивую посуду: Павел никогда не видел такого богатого сервиза. В селедочнице красовалась селедка в масле, покрытая кружками белого лука, в большой супнице испускал пар горячий мясной борщ – любимое блюдо Семена. Он потирал руки и приговаривал:

– Надо нам выпить за встречу. Вот именно.

Домработница принесла хрустальный графин с водкой.

– Ну, дорогие мои, сегодня такой день, такой день! Это же чудо! Вот именно. Главное, что мы все выжили. И второе чудо – это как мы преобразились. А то, что мы опять встретились, – это третье чудо. Вот именно. Давайте выпьем!

– И Авочка твоя – это еще одно чудо, – добавил Павел.

Она благодарно взглянула на него:

– Спасибо за комплимент.

Закусили водку селедкой.

– Давно не ел такой вкусной селедки, – признался Павел.

Семен сказал:

– Авочка научилась делать отличную селедку по-еврейски.

Она засмеялась:

– Я раньше селедку никогда и не ела. А как мы поженились, стала ее готовить.

– Вот именно, вот именно, – приговаривал Семен, заедая обжигающий борщ черным хлебом.

С тех пор как Павел приехал в Москву, он жил почти впроголодь: еще действовала карточная система и он питался жидкими супами и тощими котлетами – в столовой, по купонам. Теперь Павел ел, с удовольствием и довольно громко прихлебывая борщ с каждой ложки. Прасковья Васильевна от этих звуков недовольно морщилась, но хозяева делали вид, что ничего не замечают. А Павел ел и вспоминал забытый вкус домашнего борща, который когда-то, давным-давно, готовили дома.

Он спросил:

– Кто это готовил такой замечательный борщ?

– Как ты думаешь, кто? Да Авочка, моя Авочка, конечно. Вот именно.

– Борщ прямо еврейский, такой наша бабушка нам варила. Как это ты научилась и селедку по-еврейски готовить, и еврейский борщ варить?

Августа рассмеялась:

– Хотела угодить мужу, вот и научилась. Мы поехали с Сеней в Рыбинск, там его мама меня научила.

– Отменный борщ.

По давно усвоенной простонародной привычке, доев борщ, Павел стал насухо вытирать хлебными корками остатки со стенок тарелки. Это очень понравилось стоявшей в двери домработнице Лене: она смотрела на него как завороженная и вполголоса смеялась. Бабушка недовольно отвернулась, а хозяева переглянулись между собой.

– Ты для чего это делаешь? – с улыбкой спросил Семен.

– Чего делаю?

– Тарелку хлебом вылизываешь зачем?

– Я так привык, да и борщ больно хорош. Самый смак очистить тарелку корками и съесть их. А что – не надо?

Семен похлопал его по плечу:

– Деревенский ты мужик лапотный – есть еще не научился. В порядочном обществе так не делают. Манер не знаешь. Вот именно.

– Так я отродясь и не был в порядочном обществе, – Павел смущенно отодвинул тарелку. – У меня ведь школа манер какая – походная ложка за голенищем сапога, вот и вся манера. Ну извините, больше не стану.

– Мы с Авочкой обучим тебя хорошим манерам.

Августа недовольно попеняла мужу:

– Зачем ты смутил Павла?

– Надо ему приучаться.

Павел спросил брата:

– Помнишь, Сенька – ты мечтал, что станешь советским министром, как теперь называют – наркомом.

– Ну, это мои юношеские фантазии, мечтания. Нарком у нас есть, блестящий нарком, – Семен с воодушевлением заговорил о своем начальнике. – Зовут нашего наркома Серго Орджоникидзе. Вообще-то его зовут Георгий Константинович, но он любит, чтобы его звали товарищ Серго, по партийной кличке. Он возглавляет развитие промышленности, а я в штате его помощников по строительным делам. Мы, Пашка, проводим теперь индустриализацию всей страны. Серго – давний соратник Сталина, еще по работе на Кавказе. Знаешь, он многое делает по-своему, даже вопреки указаниям Сталина. И всегда оказывается прав. Вот именно.

– Да, он должен быть сильной личностью, твой Орджоникидзе, если действует вопреки Сталину и проявляет смелость и самостоятельность.

– Вот именно, он и есть сильная личность. Настоящий коммунист. А ты каких взглядов придерживаешься – сталинских или троцкистских?

Для Павла это был по-прежнему трудный вопрос:

– Каких взглядов-то? Понимаешь, до приезда в Москву я был простой военный и не очень занимался политикой. Мы твердо знали одно – мы воюем за красных, за большевиков. Скакали на конях и пели: «Мы смело в бой пойдем за власть советов, и как один умрем в борьбе за это». Солдату что надо? Надо уметь стрелять, рубить шашкой, надо уметь отдать жизнь за то, за что воюешь. А какие там внутри партии политические течения – это ни меня, ни кого другого из нас не интересовало. На то у нас были комиссары. И вот один комиссар из нашей бригады – Левка Мехлис…

– Это который секретарем у Сталина?

– Да, он самый. Он все время зазывал меня в партию большевиков. А я все оттягивал: еще, мол, надо мне побольше образования получить. Ну, все-таки пришлось вступить в партию, чтобы зачислили в институт. Иначе не брали. А своих взглядов у меня пока нет.

– Ну, ты еще молодой большевик. А я давно в партии.

– Так ты ведь и более образованный. Я никаких взглядов строго не придерживаюсь: теперь троцкистские взгляды стали опасными, а к сталинским у меня что-то душа не лежит. Они сохраняют видимость голосования и выборов, а на самом деле остается только «воля большинства» и изымается сердцевина демократии – права меньшинства. Меня пытаются затащить в лагерь сталинистов, но я стараюсь отдалиться от политических группировок. В нашем институте это не так просто, у нас все время партийные диспуты.

Семен разъяснил Августе:

– Павлик учится в Институте красной профессуры. Он будет профессором.

– Ну, я не знаю, каких из нас профессоров готовят. Все наши слушатели – это пролетарии, голытьба полуграмотная, вроде меня.

Семен рассмеялся:

– Да, азохен вэй, какие профессора будут, вот именно! – и добавил: – Но и отмалчиваться в наши дни тоже опасно стало.

– Да, я знаю, но душа не лежит ходить на все эти митинги. Ну а насчет того, чтобы мне самому стать профессором, не знаю – наверное, не по зубам. Но наш преподаватель из старых спецов, Тарле, Евгений Викторович, историк, дал мне тему для диссертации. Вот он-то настоящий профессор. Только недавно его арестовали.

– За что арестовали?

– Они найдут – за что.

Августа грустно посмотрела на Павла:

– Ты расстроился?

– Расстроился – это не то слово. Я совершенно обескуражен – такого ученого арестовать. Я даже пытался что-нибудь сделать через Мехлиса, но он отказался.

Августа сказала задумчиво:

– Это ужасно, что вокруг делается. А на какую тему диссертация?

– О войнах периода Французской революции.

– О, это должно быть интересно! Ты хочешь стать историком?

– Вообще-то хотел бы. Поэтому по горло занят учебой, сижу в библиотеке, изучаю французский язык.

– Ты говоришь по-французски? – живо заинтересовалась Августа и сразу сказала ему несколько фраз.

– Нет, разговаривать я пока еще не могу, практики нет. А вот читать научился, со словарем, конечно.

– А за что ты получил орден? – спросила Августа.

– Да так, ничего особенного – в войну с белополяками я поднял в атаку эскадрон и мы захватили важную высоту. Меня потом писатель Бабель прозвал Алешей Поповичем, ну тот, который из трех богатырей. Знаете картину?..

Августа воскликнула:

– Сам Бабель? Он интересно пишет. Сеня, ты посмотри – а ведь действительно, Павлик похож на русского богатыря с картины Васнецова.

– Да, припоминаю, – наклонясь к Павлу, Семен тихо сказал: – Это у нас Авочка по части искусства. А я отстал. Вот именно. – Но чтобы угодить жене, тут же воскликнул: – А действительно похож! Значит, ты настолько обрусел, что стал русским богатырем.

– Обрусел, конечно. Для этого мы с тобой и ушли из нашего еврейского гетто в Рыбинске. Я, когда работал грузчиком на волжских пристанях, дружил с русскими грузчиками. Когда воевал, дружил с русскими бойцами, они вояки смелые. Ну и обрусел. Как говорится – влияние окружающей среды.

Семен воскликнул:

– А мне что говорить, если у меня еще и жена русская? Вот именно. Ну, давай выпьем за наше обрусение.

– И за мое еврейское превращение, – засмеялась Августа.

Бабушка при этом недовольно потупилась, а Августа спросила:

– Ну и как тебе нравится Москва?

– Москва-то? Конечно, нравится. Я ведь отсталый провинциал, в большом городе никогда и не жил. Теперь хожу, смотрю вокруг, интересуюсь чем могу. Ходил любоваться храмом Христа Спасителя. До чего хорош – просто парит в воздухе! Был я и в Третьяковской галерее. Посмотрел там на этого Алешу Поповича, – и добавил смущенно: – А заодно влюбился.

– В кого? – живо заинтересовалась Августа.

– Не поверите – влюбился я в портрет «Неизвестной» Крамского.

– О, у тебя хороший вкус. Но это и все?

– Пока ничего другого.

Семен вставил:

– Ну, наверное, она не красивей моей Авочки.

– Сеня всегда превозносит мою красоту, где только может. А ты в театры ходил?

– Да, побывал на постановках передовых режиссеров Всеволода Мейерхольда и Сергея Эйзенштейна. Мне уж очень любопытно было, как эти режиссеры-евреи смогли так быстро выдвинуться в русском театре. Я помню, что в прежней России евреи не проявляли себя в театральном искусстве. А спектакли их мне не понравились.