Текст книги "Семья Берг"

9. В Третьяковской галерее

Павел вспомнил о Третьяковской галерее, про которую рассказывал ему художник Минченков в Каменске. Накануне он не успел туда пойти, но ему очень хотелось увидеть картину «Три богатыря», посмотреть на настоящего Алешу Поповича. А заодно увидеть картины пейзажиста Исаака Левитана. Он стал расспрашивать, где галерея и как туда пройти, но никто в общежитии не знал Москвы и не слышал про галерею. Только одна пожилая женщина-гардеробщица грустно и тихо спросила:

– А вам зачем туда, гражданин военный?

– Да вот хочу увидеть картины, особенно художников Васнецова и Левитана.

При звуках этих имен она слабо улыбнулась, как будто тень прошлого скользнула по лицу:

– Хотите, я дам вам путеводитель по Москве? Только, пожалуйста, с возвратом, он мне дорог как память.

– Спасибо, я обязательно верну.

Впервые присмотревшись к ней, Павел увидел на усталом бледном лице черты былой красоты и холености и решил: «Наверное, из бывших, какая-нибудь разоренная дворянка». Она протянула ему старое издание в хорошем переплете и с просящей улыбкой повторила:

– Только, пожалуйста, не забудьте вернуть. Это память.

– Обещаю, что верну. А вы бывали в галерее?

– Работала там, в прошлом я была искусствоведом.

Павлу стало неловко от мысли, что перед ним в гардеробной сидит образованная дама, которая, очевидно, потеряла все, что имела. Надо было как-то отблагодарить ее. Как? Он шел по площади, и навстречу попалась такая же немолодая женщина в ободранном старом пальто, с признаками истощенности в лице. Жалобным голосом попросила:

– Гражданин военный, купите цветы. Сама собирала.

Она протянула Павлу небольшой букетик полевых цветов. Покупка цветов ему в голову не приходила, но стало жалко эту женщину.

– Что же мне с ними делать?

– Подарите вашей невесте или даме, которая вам нравится.

Павел никогда цветов не дарил, а тут подумал: действительно, почему бы не подарить их гардеробщице? А заодно и дать денег этой женщине. Он купил букет, заплатил вдвое и принес гардеробщице-искусствоведу:

– Это вам, с благодарностью.

– Мне? – она уткнула лицо в цветы и заплакала, ее плечи дрожали. – Спасибо вам. Мне уже так давно никто не дарил цветов.

В тот день Павел опять дошел до Красной площади – полюбоваться Кремлем и пышным храмом Василия Блаженного. На этот раз у него был путеводитель и он читал о том, что видел. Строили этот собор два русских «мастера каменных дел» Постник Яковлев и Барма. Под собором они прорыли секретные ходы, ведущие в царский дворец в Кремле. По легенде, Иван Грозный приказал выколоть обоим строителям глаза, чтобы никто, кроме него, не знал этих ходов.

По Кремлевской набережной Павел пошел вдоль длинной величественной красной стены, заглядывая в путеводитель. Когда-то перед стеной был широкий и глубокий защитный ров, заполненный водой. В конце стены у Боровицких ворот он собрался свернуть на Каменный мост, но увидел вдали возвышавшийся золотой купол громадного белого храма. Он полистал книгу, там было указано, что на берегу Москвы-реки стоит храм Христа Спасителя. Тогда Павел решил подойти поближе и посмотреть. Он шел по улице Волхонке мимо старых двухэтажных домов, таких древних и ветхих, что некоторые уже покосились и грозили упасть; оконца в них были маленькие, подслеповатые. За углом улицы Ленивки Павлу открылся громадный сквер, а за ним – дворец Музея изящных искусств. Он прочитал, что музей построен в 1912 году архитектором Клейном по инициативе профессора Ивана Цветаева. Мелкими буквами в сноске значилось: Цветаев был ученым-самородком, выходцем из крестьян, фигурой, подобной Михайле Ломоносову.

Павел дошел до улицы Пречистенки. Назвали ее так в честь иконы Пречистой Богоматери. В 1658 году второй царь из рода Романовых – Алексей Михайлович – велел прорубить от Кремля прямую просеку в подмосковных лесах до Новодевичьего монастыря, чтобы ездить молиться этой иконе. Москва постепенно разрасталась, и вдоль просеки стали вырастать дома, она превратилась в широкую улицу под названием Пречистенка. В советское время ее назвали Кропоткинской, по имени революционера-анархиста П.А.Кропоткина.

* * *

В начале улицы Павел застыл от восхищения величием и красотой громадного храма. Белый красавец стоял высоко на берегу Москвы-реки, и на фоне голубого неба казалось, что все пять его куполов парят в воздухе над городом. Павел описывал вокруг храма круги и с разных углов любовался зданием. Храм был в запустении, белые плиты фасада и колонны потемнели, кое-где были отбиты. Центральный большой купол вблизи оказался тоже потемневшим и облезлым. Павел обошел вокруг, рассматривая двойной ряд мраморных барельефов на стенах: все фигуры были на темы из Библии и все были исчерна-грязными, некоторых вообще уже не было, на их месте зияли камни и кирпичи оголенной стены. Зато сохранились двенадцать бронзовых дверей с изображением святых апостолов. Павлу захотелось войти внутрь, но двери были заперты, храм давно отслужил свое и теперь использовался как склад. Павлу хотелось узнать об этом храме побольше. Краем глаза он заметил, что на скамейке в сквере сидит одинокая женщина, молодая, очень грустная, голова покрыта черным кружевным платком, а на лице заметны следы слез. Павел подумал, что она в трауре. Женщина смотрела вдаль и не обращала на него внимания. Он постоял нерешительно, обошел кругом и все-таки решил заговорить:

– Извините, гражданочка, я приезжий, в Москве ничего не знаю. Вы не можете мне рассказать что-нибудь про этот храм? Вижу – это чудо какое-то. У меня есть путеводитель, но про храм в нем почти ничего не написано.

Женщина испуганно вздрогнула, медленно подняла глаза и подозрительно на него посмотрела. Он ждал, она тихо и неприязненно сказала:

– Вы, конечно, чекист, вы пришли за мной?

– Нет, что вы! Почему я чекист? Я просто боец Красной армии. Приехал учиться, брожу по городу. Увидел издали купол храма и подошел посмотреть: что за чудо такое?

Она недоверчиво прищурилась:

– Вы правду говорите, что вы не чекист?

– Конечно, правду.

У женщины был мягкий московский выговор. Павел понял, что она, должно быть, из «бывших» – какая-нибудь барыня, дворянка, поэтому и ГПУ не доверяет. А женщина расспрашивала дальше, ее голос немного потеплел:

– А чему вы собираетесь здесь учиться?

– Если смогу, то хотел бы учиться на историка.

– Ах, вот как. Что же, тогда вам стоит узнать и историю этого храма.

– Можно мне присесть?

– Садитесь, – она как будто успокоилась, голос зазвучал приветливей.

– Этот храм действительно чудо, как вы сами сказали. Он был построен в 1883 году в память победы России над Наполеоном в 1812 году. Его назвали храмом Христа Спасителя, потому что тогда Христос спас Россию. Он был задуман как олицетворение подвига русского народа. Но строили его почти шестьдесят лет. Сначала собирались ставить на самой высокой точке Москвы – на Воробьевых горах. Это дальше отсюда, на другом берегу Москвы-реки. Хотели построить храм из трех частей, которые должны были стать символами Воплощения, Преображения и Воскресения Христова. Но под тяжестью основания храма гора стала оседать. В 1882 году поставили его здесь. Архитектором был Константин Тон. Вам не скучно слушать?

Павел, заслушавшийся складным рассказом, воскликнул:

– Нет, нет, что вы – вы так интересно рассказываете, очень интеллигентно!

Она улыбнулась.

– Спасибо. Я родилась и выросла здесь неподалеку. Меня даже крестили в этом храме. Поэтому я знаю его историю. Ну, слушайте дальше. Здесь стоял женский Алексеевский монастырь, его решили разрушить и перенести. Настоятельница монастыря была против, она собрала всех монахинь и прокляла место возведения храма. Она даже предрекла, что никакое сооружение не простоит на этом месте больше пятидесяти лет. И вот скоро будет пятьдесят лет со дня постройки, храм закрыт со времени революции, священники расстреляны или сосланы.

– И что будет? – наивно спросил Павел.

– По слухам, храм собираются разрушить. Видите, он уже в запустении, его скульптуры начали выламывать и переносить на свалку в Донской монастырь.

– Как разрушить? Такой храм разрушить?

Она горько усмехнулась:

– Вы, революционеры, не только храмы, вы и жизни людские ломаете.

По глубокой горечи ее интонации Павел понял, что говорит она про себя. Ему захотелось как-то отделить себя от того горя, которое угнетало ее:

– Ну, это не я. Не все же красные бойцы – разрушители. Если бы была моя воля, я никогда не стал бы ломать ничью жизнь.

– Да, если бы ваша воля? – она глубоко вздохнула, на глазах опять навернулись слезы. – А вот мою жизнь чья-то воля сломала.

– У вас горе?

– У меня мужа расстреляли. Он тоже был военный, как вы.

Павел растерялся, ему стало неловко, что он просил ее рассказать про храм: у женщины горе, а он к ней со своим любопытством.

– Вы уж меня извините, я никак не мог знать.

– Ничего, это меня даже отвлекло.

– Я, знаете, всего три дня в Москве, и все меня здесь огорошивает.

– Да, Москва способна огорошить. Особенно теперь.

– Вы уж опять меня извините, за что же это вашего мужа?.. – он не смог произнести ей в лицо слово «расстреляли».

– Он был помощник Троцкого, а как только начальника выслали из Москвы, его арестовали.

Павел поразился:

– Я знаю, что Троцкого выслали из Москвы, но не знал, что происходит такое.

– Теперь знаете. Право, сама не понимаю, почему я так откровенна с вами. Я ведь всех людей стала бояться, всех подозреваю. Но я видела, с каким интересом вы рассматривали мой храм, и мне показалось, что вы должны быть порядочным человеком. Ну, мне пора идти. Желаю вам хорошой учебы.

– Прощайте. Я вам тоже желаю… – а чего, он и сам не знал.

* * *

После рассказа об истории храма и признания грустной женщины храм показался Павлу тоже грустным, как будто говорил «прощай». Он пошел обратно по Волхонке в сторону Каменного моста. Уже закладывались поднимающие основы будущего Большого Каменного моста, который должен был соединить Кремль с Большой Полянкой. Справа Павел увидел железный остов громадного многоэтажного комплекса первого в Москве большого жилого дома – Дома правительства. Там помещались также первый большой советский кинотеатр, трехэтажный магазин и даже здание театра с колоннами. Такого колоссального строительства Павлу видеть не приходилось – высились подъемные краны, подъезжали грузовые машины и суетились рабочие. Многие из строителей были комсомольцами-энтузиастами, они работали здесь по призыву, с воодушевлением строя жилище для своего любимого правительства. Поэтому вокруг было развешано много патриотических транспарантов.

Через Водоотводный канал, который в народе называли Канавой, Павел вышел на мощенную булыжником Полянку. На ней находился Полянский рынок, от которого и пошло название улицы. В начале ее стояла великолепная «красная церковь» Григория Неокесарийского, один из лучших памятников древней русской архитектуры, строил ее крепостной крестьянин Карп Губа. Павел засмотрелся на эту красавицу.

Вдоль канала он прошел на Большую Ордынку, обсаженную голландскими липами, превратившими улицу в тенистую аллею. Ордынкой ее назвали, когда в 1300-е годы, во времена татаро-монгольского ига, здесь проходила дорога из Золотой орды в Кремль. По улице жили «ордынцы» – татары и русские дворцовые слуги, которые возили в Орду грамоты от московского великого князя. Покупать быстроногих и выносливых степных татарских коней сюда съезжалась вся Русь. Татары долго не понимали русского языка, а русские – татарского, поэтому вблизи поселились переводчики – толмачи. Так и остался на Ордынке Толмачевский переулок.

Наконец Павел дошел до Лаврушинского переулка. Его назвали по фамилии местной домовладелицы, купеческой вдовы Анисьи Лаврушиной. В глубине переулка Павел увидел довольно запущенное красное кирпичное здание. На нем красовалась небольшая вывеска: «Государственная Третьяковская галерея». На этом месте московский купец и владелец текстильных производств в Костроме Павел Михайлович Третьяков купил в середине XIX века у купцов Шустовых обширный особняк с фруктовым садом, построил галерею и много раз расширял и достраивал ее.

Но коллекция галереи все увеличивалась, а перестраивать ее снова не было возможности из-за войны и революции, и поэтому картины в ней много раз просто перевешивали. Когда Павел пришел туда, в галерее шла большая перестройка – проводили электричество и заполняли три новых зала картинами из запасника, которым служила расположенная неподалеку церковь Николы на Толмачах. На стенах было много пустых мест, народа в залах – очень мало, иногда проходил какой-нибудь служитель, неся картину. Обилие ярких больших полотен поразило Павла, никогда ничего подобного он себе не представлял:

– Мать честная, как же все это красиво и интересно!

Павел долго стоял перед картиной Ильи Репина «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года» и перед полотном Василия Сурикова «Утро стрелецкой казни».

Он пытливо вглядывался в выражения лиц на картинах, его притягивали к себе моменты истории и характеры изображенных. Никогда до сих пор не приходилось ему видеть так четко очерченные характеры и так ярко представленные действия. Да, художник может в одном полотне рассказать то, что писатель описывает на сотнях страниц.

В следующем зале были картины Исаака Левитана. Переходя от одной к другой и рассматривая их, Павел тяжело вздохнул, его просто подавила грусть, разлитая в них. Пейзажи Левитана рассказывали не меньше, чем исторические полотна Репина и Сурикова. Он вспомнил слова, которые ему сказал Минченков: «Левитан писал удивительно, умел находить в природе мотив и умел овладевать им. Пейзажисту ведь надо иметь не только верный глаз, но и внутреннее чутье, надо слышать музыку природы и проникаться ее тишиной. Все это у Левитана было врожденное, его породила сама эпоха и вынянчила страшная нужда».

* * *

А где же «Три богатыря»? Павел увидел седого бородатого пожилого мужчину небольшого роста в потрепанном сером халате, он внес в зал завернутую в ткань небольшую картину и собирался вешать ее на стену. Павел спросил у него:

– Вы здесь служите?

Тот покосился на военного с орденом:

– Служу.

– Служителем или сторожем?

– Ну, скажем, сторожем, – улыбнулся тот.

– А где тут картина «Три богатыря»?

– Помогите мне, гражданин военный, повесить вот эту картину, потом я вам покажу.

Он развернул ткань, и перед Павлом предстал портрет женщины-аристократки, сидящей в богатой коляске. Она в черном бархатном пальто с шелковыми лентами у шеи, руки ее спрятаны в меховой муфте, на голове черная зимняя шляпа с пушистым белым плюмажем. За спиной – зимний городской пейзаж в легкой дымке снега. Все написано очень ярко и красиво, но Павла мгновенно поразило ее лицо – яркие губки, темные глаза из-под полуопущенных век внимательно смотрели прямо на него.

– Это чей же портрет?

– Ничей. Это «Неизвестная» художника Крамского. Ну, пойдемте, я вам покажу богатырей.

– Погодите, я хочу еще посмотреть на «Неизвестную». До чего красивая, это же прямо влюбиться можно в такую красавицу.

– Можно. Вот я ее и повесил получше, на свету. Ну, пойдемте, гражданин военный.

Перед Павлом предстало громадное, во всю стену, полотно, на нем все три богатыря – Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович верхом на конях. Павел остолбенел, рассматривая громадное полотно, переводил взгляд с одного богатыря на другого и пытался сравнить себя с молодым блондином справа.

– Вы, гражданин военный, почему хотели видеть эту картину?

– Дедушка, вот вы скажите – похож я на того, что справа? Меня в армии даже прозвали Алешей Поповичем. Похож или не похож?

Старичок удивился, обошел вокруг него, присмотрелся и кивнул:

– Да, действительно, вы похожи немного на Алешу Поповича.

– Значит, прав был Исайка Бабель.

– Какой это Исайка Бабель, не писатель ли, который «Конармию» написал?

– Он самый, мы вместе в Первой конной служили.

– Ах, вон оно что. Раз вы из Первой конной, тогда я хочу показать вам одно полотно. Меня интересует, что вы о нем скажете.

Про себя Павел подумал: «Какой интерес старику-сторожу, что я скажу про картины?»

Старик пошел впереди и повел его через залы. Павел оглядывался на картины и с удивлением видел, как попадавшиеся по дороге служители почтительно здоровались со старичком, а он всем приветливо отвечал. Подошли к двери с табличкой: «Константин Федорович Юон, академик живописи. Директор Государственной Третьяковской галереи». Провожатый вежливо пропустил гостя вперед. Тогда только Павел догадался, что перед ним был не сторож, а директор.

– Вы уж меня извините, что я вас за сторожа принял.

– А, пустяки, я и есть сторож – охраняю бесценное богатство нашей живописи. Вот, посмотрите, гражданин военный, прислали мне две новые картины и велели срочно вывесить в зале на самом виду. Одна называется «Тачанка», это работа художника Митрофана Грекова. Другая называется «Товарищ Сталин принимает парад Первой конной армии в феврале 1918 года». Что вы об этом думаете?

На первой картине была изображена мчащаяся в атаку тачанка с четверкой коней, вся в движении, в стремлении вперед; картина была настолько живой, что у Павла на мгновение возникло привычное ощущение, будто он сам на ней несется по степи.

– Очень хорошая картина, точная. Я ведь сам на таких тачанках воевал.

– Ну а что вы скажете про вторую?

На картине Сталин, изображенный вполоборота, в шинели и меховой шапке стоит на санях и отечески приветствует бойцов-конников. А они лихо скачут мимо него и радостно улыбаются своему отцу-командиру. Павел вспомнил короткое и бесславное появление Сталина в Первой конной, его столкновение с Тухачевским и поразился несоответствию между действительностью, которую знал сам, и тем, что изобразил художник.

– Что же, нарисовано-то оно красиво, лошади здорово получились, как живые. Вон и снег из-под копыт летит, как на самом деле. Только это все неправда.

– Почему неправда?

– Не был Сталин в Конной армии в начале 1918 года. Тогда у нас был только небольшой отряд Буденного. Позже присылали к нам Сталина, как члена Военного совета, уже во время Гражданской войны. Но оставался он у нас недолго, и никакого такого парада для него не устраивали. Был у нас свой славный командарм Семен Михайлович Буденный, он и парады принимал. А на картине он где?

– Так значит, это неправда. А мне велят ее повесить на видном месте.

– А вы не вешайте.

– Эх, гражданин военный, тогда ведь меня могут повесить.

Павел решился задать вопрос:

– Вы художника Минченкова знали?

– Якова Даниловича? Конечно, знал – раньше. Он много лет назад уехал из Москвы, и след его пропал.

– Не совсем так, я его нашел.

– Вы нашли Минченкова? Где же он?

– В 1924 году мой полк стоял в Каменском, на реке Донце. Меня поселили в доме учителя рисования. Это и был Яков Данилович.

Юон по-стариковски заволновался:

– Да как же так?.. Что же это?.. Учитель рисования…

– Он там создал нечто вроде клуба для молодежи, интересующейся искусством, и рассказывал им о художниках-передвижниках. А по вечерам мы с ним много беседовали. Очень с ним было интересно.

– Да, да, ему есть что рассказать, через его руки двадцать лет подряд проходили все живописные работы лучших русских художников.

– Он говорил, что пишет о них воспоминания.

– А, вот это замечательно. Ну спасибо, что сказали.

Павел вышел из галереи под большим впечатлением: какие там прекрасные картины – и Репина, и Сурикова, и Левитана! К тому же теперь он получил подтверждение от самого директора, что чем-то похож на Алешу Поповича. Да, и теперь ему совершенно ясно, что новое советское искусство непомерно возвеличивает роль Сталина в организации Красной армии. И еще: какая красивая женщина эта «неизвестная» на портрете! Эх, наверное, в жизни таких не бывает. А жаль…

* * *

На обратном пути Павел обошел Кремль и прошелся вдоль стены по Александровскому саду, где когда-то протекала река Неглинка. От Троицкой башни Кремля через нее был проложен каменный мост, который вел к древнему селению Ваганьково. Мост еще частично сохранился, и по нему Павел вышел на улицу Воздвиженку. Название свое она получила еще в XVIII веке от стоявшего там Воздвиженского монастыря. Это была древняя улица, когда-то с нее начиналась торговая дорога на Смоленск. В 1658 году царь Алексей Михайлович приказал называть ее Смоленской. Тогда там стояли два монастыря и располагались дворы московских бояр. Но когда в начале 1700-х годов сын Алексея Петр Первый перенес столицу из Москвы в Санкт-Петербург, торговля со Смоленском утихла, как и сама улица. В начале ее находился «Аптекарский двор», в котором готовили лекарства и съестные припасы для царского двора, а вдоль Шуйского переулка стояли каменные кухни, пекарни, погреба, в которые тащили ледяные глыбы из Москвы-реки.

Потом там был построен цирк Тине, в котором размещалась первая Московская консерватория. В ней четыре года жил и работал молодой Петр Ильич Чайковский.

В начале XX века на Воздвиженке построили два больших здания: магазин Экономического общества офицеров Московского военного округа (Военторг) и особняк купца Арсения Морозова в мавританском стиле. Улицу замостили булыжником, осветили газовыми фонарями, проложили по ней рельсы для конки, а потом пустили трамвайную линию.

Как раз в этот период на левом ее углу полным ходом шло грандиозное строительство Ленинской библиотеки. Против нее, на месте Аптекарского двора, в одноэтажном здании была устроена Кремлевская больница – для членов нового правительства.

Проходя мимо богатого старинного особняка в мавританском стиле, Павел купил у лотошника пару пирожков с мясом: проголодался за день. Он загляделся на красивый особняк и спросил дворника-татарина, подметавшего перед подъездом:

– Что это за домина такой?

Дворник хитро посмотрел:

– Этот-то, что ли? Это построил для себя Савва Иванович Морозов, богатей, фабрикант ткацких производств.

– А теперь что в доме?

– А теперя-ча? Теперя-ча в доме киятер устроили, – и добавил: – Чтоб им было неладно.

На воротах висела афиша, в тот вечер показывали пьесу Островского «На всякого мудреца довольно простоты», режиссером был Сергей Эйзенштейн. Эта еврейская фамилия заинтересовала Павла. Пьесу он читал: ему очень понравился сочный язык русских купцов. Поэтому Павел решил зайти в «киятер» и посмотреть пьесу. В большом зрительным зале поверху, как в цирке, был натянут канат. К удивлению Павла, персонаж генерала Крутицкого был переделан во французского генерала Жоффра, и исполнявший эту роль актер прошел на сцену по канату над зрителями, а сзади на его штанах можно было разглядеть написанные мелом две первые буквы его имени – «И» и «П». Как Павел потом узнал, это был актер Иван Пырьев. Но от Островского в пьесе не осталось ровно ничего, Павлу все это показалось странным и, в общем, не понравилось: что это за «новое искусство» за такое?

Московские превращения продолжали удивлять его.