Текст книги "Гончарный круг"

Глава 15.

Четвертый рассказ Макара.

– Как щас помню, Василий Лукьяныч, покойник, закатил к нам на Благовещанье на своем тарантасе, меня с Генахой Ворониным собрал да Мишку Макарова. Посадил перед собой, глазомером своим обмерял. «Ничего, – говорит, – крепкие, кажись, мужики, сгодитесь для такого дела. Слыхали, чего по всей стране пошло? Ленинский план кооперации крестьянства!» – «Неужто, мол, Василь Лукьяныч, колхоз собирать будем? Из кого? Народ у нас ремеслом набалован, отхожим промыслом. Из кого, – говорим, – собирать его?» «А вот, – говорит, – четверо уже есть. Партейное ядро! Я вам – первый ваш председатель, коли поддержите рекомендацию Укома, а вы – остальные трое.» – «Две лошади да корова с телкой, а ртов семнадцать», – сосчитал Генаха. «А еще, – говорю, – коза да колода». – «А ничего, – говорит, – надоть будет и колода в дело пойдет».

– Смех-от смехом, а и задумались. С одной-то стороны, только в рельсу звякни – и полный колхоз будет, да все рты одне. А ртам-те хлебать чего-то надоть. Они летом-то на грибах да на ягодах, а к Покрову-то и спросят с колхоза: есть, мол, давай! Лошади, стал быть нужны, инвентарь, скотина, семена на яровое. Значит, посильней которые в хозяйстве, первым делом надо в колхоз-от звать. Как, скажем, Васька Косой – Михайла аккурат тогда у Васьки батрачил – или сами которые в хозяйстве управляются. «Нет, – говорит Василь Лукьяныч, – наше первое дело о беднейшем крестьянстве позаботиться и середняка вовлечь». – «А еще, – говорит Генаха, – лучше, коли всем селом однем махом! Чтобы сразу, как одно хозяйство!»

– Обрешили мы это дело, пошел я к пожарному сараю, в рельсу звякнул – народ тут как тут: чего у кого горит? Мы Василия Лукьяныча вперед выпустили. «Такое дело, – говорит, – граждане крестьяне! Коли, – говорит, – из деревенской темноты, из идиотизма, как учит Маркс, деревенской жизни хотим вылезти, коли про социализм думаем серьезно, давайте сливаться! По всей, – говорит, – стране крестьяне запахивают межи, нечего, мол, и нам на межах сидеть. Которые сразу на это согласны, приходи в сельсовет, записывайся у товарища Воронина. Которым разъяснить чего отдельно надо, приходи туда же ко мне».

– И, скажи, пошел народ! Поспевай только записывать. И, главно, што? Середняк пошел первым делом. «На колхозы, слыхать, трактора давать будут, дак чего из себя-то жилы тянуть? Только, говорят, так бы не вышло из колхоза, что одним – лить, другим – ко рту подносить. Беспортошных, мол, не надоть в компанию. Мы, дескать, по лошади да по скотине сольем, а оне – по худым порткам да по груде выспанков? Такого чтобы не было!»

– Три дня толковали. Поспать, на ночь глядя, сбегаем – и опять толковище. У соседей уж песни поют по случаю слития, а мы еще и отчитаться не можем. У нас два хозяина на стороне от колхоза остаются: Михайла Болотников, Георгиевский кавалер и красоармеец, да Васька Косой, Косой по прозвищу. У Косого свой резон к колхозу: «Пошто, говорит, я с вами одного дурака валять буду? Стал я себе, спасибо Советской власти, хозяином, таковским и останусь».

– Ладно! На Ваську мы плюем до времени, идем к этому; «А ты, мол, чего хвост-от загнул?» «А сам, говорит, он у меня гнется, токо под себя. Это, говорит, штобы я к общему горшку с однем ртом с пустым пришел? Нетушко, мол. Я, мол, сперва свое кровное у Косого возьму – телку заработал стельную, – а потом уж и спрошу у вас дозволения об колхозе». Такой он у нас орел был.

– Мы в уком за разъяснением: так, мол, и так. Разъясняют: насеет кулака Василия Косого будет особое указание, а што про работника его, то тут уж надо поглядеть, и коли он у вас не финтит, то можно и обождать, а после принять с почетом… Вот и ждем себе разъяснения насчет Косого и к Михайле приглядываемся. Глядим, извелся этот со своим хозяином. Не дает тот ему телку! «На, говорит, токо пущай на моем дворе стоит. А на вывод не дам. В колхоз сведешь». Миром этот просит – не дает. Петуха под крышу пустить обещает, тот грозится: «Мало, говорит, ребра наломаю, дак и под суд пойдешь».

– А уж Василий Парийский на носу. Земля паром пошла. Колхоз в пахоту впрягся. Последний срок для Михайлы пришел. А то дак до другой весны ждать. Говорю, мол, плюнь на все и записывайся. «Больно ты хорош, говорит. – Народ-от чего скажет? Это, мол, не пахал, не сеял, а тезево настроил?» В таком случае, говорю, бери винтовку сельсоветскую. Курка, мол, у ее теперича нет, да, может, напугается. «Нет, говорит, – последнее средство испытаю, а там уж как Советская власть поможет. Может, и винтовку возьму».

– А средство какое? На Василия Парийского у Косого именины. Этот четверть самогону из последнего солоду наварил – и к Ваське. На мир, мол, и на душевный расчет. Ну, выпили. Этот свово же самогону нахлестался, а тот – воды из кадки. Накачал лешего до крышки, до пробки до самой, дошку свою старую овчинкой кверху вывернул, напялил на этого и привел на веревочке в общий двор, в хлев поставил. Обделал дело – и к нам с Генахой: мол, сам-от он все еще думает, а работника свого Мишку Болотникова рассчитал по полной совести. Вот, дескать, и телку даже вместе свели на колхозный двор, пишите, мол, его в колхоз и пай евонный записывайте. Телка нонче обгулялась – скоро коровой будет. Хотел, дескать, ему Карюху-жеребенка заместо телки отдать, да у того парша на брюхе пошла, дак совестно такова-то давать для общего хозяйства. «А Михайла-то где?» – спрашиваем. «А он, – говорит, – домой побежал. Самогону у его тама четвертная стоит, дак надо ее сюды, с вами проздравиться».

– Ваське мы – спасибо за весть и за совесть, а сами в уезд сообщение: так, мол, и так, считайте, што и мы все в колхозе. Один зажиточный кулак Косов в стороне остался, а бывший его работник только што принят вместе с паем. А Василь Лукьяныч как раз в уезде был по вызову на собрание. Он как про ето дело услышал, так и выступил на собрании, рассказал, как и што. А там человек из окружной газеты сидел, и пошло-поехало!

– Утром-то хвать кто-то в рельсу. Мать честная, не горим ли? Летим всем миром обчее добро спасать. А скотина-то колхозная как раз в пожарном сарае стояла до времени. Бабы-скотицы у сарая с ног валятся, слова не выговорят, токо што пальцами в сарай тычут. Мы – туда. А оттуда смехом так всех и выперло. Лежит, глядим, новый-от наш колхозник в стойле за веревочку привязанный, дошка на ем изнанкой кверху, спит спокойненько, и две коровы рядышком – бока ему греют. И ноги у его в коровьем тепле.

– Мелешь-то чего, лето ты эдакое! – оборвал Михаил Лукич рассказ приятеля. – Никакова тепла не было.

– Ты сиди знай! – ответил Макар. – Не твое тута дело. Ладно! Мы его будить, мол, вставай тпрунюшка, обгуляем мы тя щас – в зиму доиться будешь. Лягается! А потом обозрился вокруг, увидал, што все село от смеху мрет, да деру из стойла-то. Чуть не задавился на веревке-то!

Просмеялись, пошли всем колхозом к Косому, обвинение ему сделали в насмехательстве над человеком и над колхозом, да к одному и раскулачили. Василий Лукьяныч из района приехал, а у нас уж и дело сделано… Так вот Михайла от тех пор и числится по колхозу.

Макар помолчал маленько, потом повернулся к приятелю и спросил добродушно:

– Ну, говори, леший сивый, чего я неправду-то сказал?

– А тепла, говорю, не было.

– Было ли, не было – кто теперь помнит? Может, и было!

Глава 16.

Подъехал Леонид Константинович.

– Ну, ясно, где мужиков искать – только на бревнышках, – улыбнулся он старикам. – Чего-то вы, вроде, теплые у меня… С какой это радости?

– А вона машину какую в колхоз пригнали. Землю точит которая. Кажный день што ли, такие-то приезжают? – попробовал объяснить Макар.

– За технический прогресс, значит? А я думал, за Маргариту.

– И за ее было дело. Весь колхоз, гляди, знает! – подивился Михаил Лукич.

– Председатель – это еще не весь колхоз. А знаю потому, что Дмитрию квартиру в Стретенье в новом доме дали – за ордером приезжал.

– Ну, спасибо тебе, Константиныч, удружил. Квартира Димитрию вот как нужна была. Вот спасибо-то дак, спасибо, – заклохтал старик.

– Да спасибо-то не мне, а правлению. Да, – повернулся председатель к Денису, – решили все-таки в Доме культуры снимать?

– Не знаю, я не решал.

– Савелов, а ты откуда это взял?

– А мне этот, районный – как его? – сказал. Велел рубахи с «петухами» привезти. Я, как лось, гонял за ними. Целый сверток вота.

Как Митька ни косил глаза в сторону, а председатель живо догадался, что электрик тоже не зря на бревнышках-то посидел. Он взял парня за плечо, отвел в сторонку. Какой там был разговор, это их дело. Только Митька отдал Михаилу Лукичу сверток и мигом умчался куда-то. Он хотел на мотоцикле унестись, но Леонид Константинович выдернул ключ зажигания и велел бежать пешком, чтобы проветриться.

Наладились домой и старики. Экий же славный день сегодня выдался Михаилу Лукичу Болотникову! На яме побывал, в росной глине поковырялся, квасным парком попарился… Еще чего?.. Внучку бог дал, Маргариту. Посидели хорошо на теплых бревнышках… Машины разные понаехали – землю сверлят, столбы ставят. От народа уважение. Другому и не мечтать о таком дне, а ему он выдался…

Приятели шли не торопясь, похрамывая, толкаясь друг об дружку, а перед деревней остановились, пообнимались, похлопали один другого по плечам, по спинам, и от радости душевной, от полноты ее, оторвали ослабевшими голосами пару частушек – таких, что как только трава под ногами не выгорела.

Василий сидел за столом в костюме и при галстуке. Был он свеж и пунцов после сна в прохладной горнице, но, пожалуй, и озабочен. Денис подсел рядом, положил перед Василием сверток с рубахами.

– Что за причина для дурного расположения духа? – спросил он. – Тут вот посылку вам Савелов прислал.

– Ага, рубашки! Это хорошо. – Василий по-бабьи ловко разложил их на столе, пригляделся, вспомнил: – К областному смотру шили. Реквизит танцевального кружка. Ну, вот это похоже на дело. А Михаил Лукич мерял их?

– Не знаю. А куда это вы его наряжаете?

– Как куда? Вам.

– А нам не нужно.

– Как?

– Так. Михаил Лукич нужен нам таким, какой он есть. А вы-то что это его нарядом озаботились? Выбираете место для съемок… – Денис пересел на другую лавку, чтобы быть прямо напротив Василия. Ему нравился этот суматошный озабоченный парень, который был искренне убежден, что для кино, конечно же, необходимы яркие атласные рубахи, а иначе, что это за кино такое, если человек будет одет как всегда? Но Денис никак не ожидал, что беззаботно начатая им беседа примет такой оборот. Василий встал за столом.

– Ну, положим, место для съемки вы выбрали сами – наш район. И, значит, мне, как руководителю районного отдела культуры, совсем не безразлично, что и как вы будете снимать, – сказал он строгим голосом.

– Не понял, в чем тут юмор? – насторожился Денис.

– А причем здесь юмор? Я серьезно говорю, что людей, уважаемых в районе, надо показывать достойно. Ну вот, я и предложил веранду. Там хоть можно отразить фон. Надо, чтобы за горшками этими зритель видел сегодняшний день и его истинных хозяев. А они, извините, не босиком у нас ходят.

– И вообще, не дядю Мишу с его горшками надо снимать сегодня и показывать массовому зрителю, – в тон Василию сказал Денис.

– Может быть, и не его, – согласился Василий.

– Ладно, хватит дурака валять, – Денис хотел закончить разговор.

– А никто его не валяет.

– Сожалею, но в таком случае киногруппа вынуждена отказаться от вашей добровольной помощи.

– А при чем тут «добровольная» помощь?

Денис тоже встал.

– И кто же вас уполномочил в таком случае?

– Районные организации.

– Не очень конкретно, но передайте им, пожалуйста, что в опеке мы не нуждаемся.

– Да нет, это вы им сами скажете.

– Непременно. У вас машина на ходу?

– А что?

– Поедемте к вашим «районным организациям». Я хоть посмотрю на них…

Они вышли на улицу. Михаил Лукич сидел на завалинке, грел спину о горячие бревна дома, млел. Макара рядом не было – видать уковылял домой, угомонился.

Перед тем как сесть в машину, Денис сказал Михаилу Лукичу:

– Мы в райцентр ненадолго, а завтра нам сразу потребуется небольшая партия посуды для обжига. Делать ее будет некогда, попробовали бы вы сегодня покрутить. Можно не очень чисто, как получится.

– Да, чай, можно попробовать, – согласился Михаил Лукич.

Ехали молча. Машину Василий вел неровно – то рвал ее, то притормаживал. Он нервничал. Но при этом хотел казаться уж если и не значительным, то, во всяком случае, серьезным. Получалось плохо. Во-первых, было видно, что нервничает, во-вторых, волосы у него после баньки распушились, а на самой макушке даже топорщились вверх, и неожиданный этот гребешок начисто смазывал всю важность молодого руководителя районного масштаба. Денис видел это, его тянуло улыбаться, но он держался до времени.

Дорогу Василий выбрал не ту, которой они ехали от райцентра к Пенькам. Трудно сказать, длинней она была или короче, но пыльнее и неуютнее – это точно. Она все время петляла между плохо выкошенных кочковатых низин и песчаных взгорков, затянутых рыжеющей сосновой молодью. И когда Денис собрался было, спросить: скоро ли кончится поездка? – колея обогнула густую лесопосадку и вдруг выплеснулась на низкий берег Волги, на огромный плоский луг, утомленная зелень которого прерывалась ярчайшими остовами желтого лютика. Небо над пространством этого простора уже отходило, оттаивало от жары, голубело, и лишь у горизонта оно было серо-стальным и сливалось с плавным изгибом сверкающей реки.

– Стоп! – коротко попросил Денис. – Можно тут оглядеться?

Он отошел подальше от горячей пыльной машины и остановился у кромки подмытого, отвесно обрывистого берега. На другой стороне реки, неожиданно пустой в этом месте, не забитой баржами и катерами, плавно горбился невысокий холм, заросший, кажется, старыми липами. Между ними белел приземистый дом. Видимо, тут была чья-то небогатая усадьба, а теперь, судя по шесту, канату и турнику, установленным неподалеку, это школа. Любопытное местечко. Как всегда в таких случаях, Денис пожалел, что не взял с собой камеру. Ну, ничего, надо будет запомнить это место.

А Василий все еще сидел в своем «Москвиче» и томился, не зная, что ему делать дальше. Там, в Пеньках, он нечаянно долго проспал сегодня, из-за этого разозлился на себя, а потом сорвался в разговоре с Денисом. Никто и ни на что его не уполномочивал. Брякнул, не думавши. И если они сейчас приедут в район, да, не дай бог, в райком, хорошего ему будет мало. Это точно. Но, что же теперь делать? Сказать, что неправ и извиниться? Это тогда они не только босиком, но и голым кого-нибудь пустят. Ведь не зря же иногда в газетах пишут об отрыве некоторых фильмов от жизни. Действительно, уж обуться, что ли не во что колхознику? Живут не хуже других. А уж у Старостина-то и получше многих. Не «кубанские казаки», конечно, но все же… Так что уполномочивать его, конечно, никто не уполномочивал, но поговорить можно. Даже в райкоме, если надо.

– Василий! А ты подышать не хочешь? – окликнул его Денис.

Василий чуть повременил. Раз первый заговаривает – значит, мириться хочет? Может, это и к лучшему?

– Ты не знаешь, чья это усадьба была? – спросил Денис, когда Василий подошел к обрыву.

– Нет. Какого-нибудь мироеда, а что?

– А, может, Дубровского? Красивое место.

– Ничего. Только у нас и получше Кистеневки места есть, – показал Василий свою осведомленность в области литературы.

– Например?

– А хоть тот же Стретенский Дом культуры. Видели вы его?

– Пока нет.

– Ну да!.. Еще даже не видели, а снимать в нем уже не хотите… – Энергичным движением руки Василий сорвал высокую травину с метелкой на верхушке, метнул ее, как копье, в Волгу.

Денис посмотрел на него. Хохолок на макушке Василия топорщился все так же легкомысленно и упрямо.

– Я тебя понимаю, – улыбнулся Денис. – Ты здесь работаешь, тебе есть чем гордиться, и ты хочешь, чтобы люди видели предмет твоей гордости… Давай-ка сядем. – Денис бросил на траву свою куртку, опустился на нее, оставив место и Василию. – Ты хочешь, чтобы люди видели предмет твоей гордости… Желание вполне естественное. Тебе уже двадцать пять? Больше? И уже есть чем гордиться… Черт возьми, я верю, что у колхоза есть Дом культуры, что он прекрасен, и я с удовольствием посмотрю, может быть, даже сниму его. Но сейчас дело совершенно в другом. Мне не важно, поймешь ты меня или нет. Будешь мешать – я тебя просто выгоню. Но хочу, чтобы ты понял. Почему я за то, чтобы все оставалось, как есть? Я ехал сюда на день-два. Для какой-то там зарубежной выставки нужен был небольшой ролик о мастере и его горшках. Цветной, красивый. Его безразлично, где снимать. Можно в поле среди ромашек, можно на застекленной веранде, а можно и в избе. Но лучше все-такив избе. В дяди Мишиной – тем более. Одно дело, что он привык крутить возле своей печки, другое – не менее важное для кино-лубка – там хорошая фактура стен. Так было для меня, когда ехал сюда. Тогда и твои рубахи с «петухами» могли сойти… А потом… Вот перед нами Лукич. Русский мужик. За горбом у него три войны, коллективизация, голодные и холодные времена. Но это – такая судьба. Таких мужиков много. Но вот еще что у нас – самое главное. Горшки! Ведь он делает их давным-давно. И в горе он их крутил, и в радости. И для себя, и для соседа, и для базара. И все это знали, все видели. Горшки его брали охотнее, чем сработанные другими мастерами. Почему? Так, вроде больше нравились. Но на самом-то деле оказывается, что каждый его горшок – это маленькое чудо. Вот ты говоришь, что они звенят, как саксонский фарфор, художники толкуют, что они имеют неповторимую форму и настроение. Есть горшки хуже, есть, наверно, лучше. Но таких, как у него, больше нет, потому что он единственный в своем роде. Он – истинный мастер. Он – талант. Он обладает совершенной формой. Его глина звучит, как струна. Люди увидели это, открыли. А сам он, наверно, даже и не подозревал об этом. Он крутил и крутил, не требуя ни славы, ни признания. А вот теперь все гораздо сложнее. Ему сказали, кто он и что он. Это всегда трудно, тем более, когда уже поздно. Старик уже не совсем уверен в своей руке, хотя я не знаю, признается ли он в этом самому себе. Наверно, да. А потом – наш приезд. Велик будет фильм или мал, но это уже какая-то награда ему за талант, за мастерство, за верность делу. А с другой стороны, у человека ломается привычный уклад жизни, и то, что еще недавно давалось ему запросто, было естественным, теперь будет не так – ответственнее, труднее. И вот тут надо пощадить старика. Надо как можно меньше вносить мишуры в его быт. Это нужно для самого мастера и для тех, кто увидит потом фильм. Понимаешь, важно и интересно увидеть и понять, если это только можно, естественное проявление таланта.

– И для этого его надо снимать босиком?

– Вась, если ты ничего не понял из того, о чем я тебе толкую, лучше садись и уезжай.

– Да нет, я в общем-то понял.

– Понимаешь, мне наплевать, во что он обут. Мне не голые пятки его нужны. Нужен весь склад его фигуры, походка, какой он шел на яму, его лицо, глаза, когда он шлепал ладошкой по ступенькам ямы. Я знаю, у нас будет нелегкая работа, но я не жалею, что приехал сюда.

Глава 17.

Когда Денис и Василий вернулись в Пеньки, в деревне уже горел свет. Он светил многоваттной яркостью во всех домах, пылал среди улицы под фонарями. И хотя сумерки еще только собирались в густоте деревьев и в закоулках, округа казалась темной от яркости света в деревне. Окна домов были раскрыты настежь, с подоконников пробовали свои предельные мощности приемники и радиолы. Комары не знали, куда лететь на свет, к окнам или под фонари. Сбитые с толку светом, шарахались по улице куры. На краю деревни мычало недоумевающее стадо. А деревня Пеньки – невесть кем начатая и не известно сколько веков стоящая на земле, гуляла нынче праздник постоянного отныне света от государственной линии электропередач. Еще не была обряжена скотина, не были приделаны в домах извечные деревенские вечерние дела, а народ уже торчал у палисадников. Парни и девчата танцевали – будто качались от обилия музыки, а которые постарше дивились их телодвижениям, фыркали в платки, а то и передразнивали, как умели. Без браги, без вина деревня пьяна была шумом и светом. Она гуляла свою временную веху, от которой пойдет теперь отсчет многим другим делам и событиям. «Когда это было-то? – будут потом говорить. – А и не помню, в котором году. Еще свет-от тогда включили от гослинии, а к Михайле Болотникову кино наезжали сымать про горшки. Вот тогда и было, а в котором это году – убей, не вспомню…»

Возле дома Михаила Лукича, тоже светившего в полный накал, стоял подъемный кран и та диковинная машина, что сама крутит дыры в земле, работали люди. Они разматывали барабан с кабелем, подвешивали его на только что врытый столб. Среди всей этой сутолоки торчал и мотоцикл Митьки Савелова – горячий, пропитавшийся пылью, исхлестанный травами, заезженный.

– Семьсот киловатт мощности хватит, граждане? – спросил Митька, когда Денис и Василий подъехали к дому.

– Вполне! – ответил Денис.

Но Митьке, надерганному за полный день, грязному и отчаянно довольному, простого этого ответа не хватило, и он добавил:

– Скажите спасибо, что и силовой кабель сегодня же вам обеспечили.

– Спасибо, Дмитрий! Ты – настоящий парень! – потрафил ему Денис.

Он еще от калитки увидел через открытое окно, что широкая полка возле печки заставлена подсыхающей посудой для завтрашнего обжига. Подошел поближе, разглядел. Две крайние кринки были очень хорошей формы. Рядом с ними стояли по-вчерашнему веселый молошник и добрый, широкобокий кашник. По тому, как они подсохли уже, было видно, что сперва мастер свертел горшок, потом раззадорился на кринки, а веселым молошником кончил.

Под полкой маячила непокрытая и оттого неожиданно белая голова Матрены Ивановны, видно, прибиравшейся в кути. А Михаил Лукич сидел на крыльце, привалившись плечом к старым бревнам своего дома. В тени белела его голова, белели свесившиеся с колен кисти рук. Умаянный счастливым днем, старик спокойно спал среди деревенского шума.