Текст книги "Юность Бабы-Яги"

Глава 14
Соблазнение Герасима или «плановое изнасилование»

Отбить сожителя у матери казалось Вете сущей безделицей, особенно после удачного вояжа в Севастополь. Город, который она запомнит навсегда, потому что он подарил ей ощущение женской власти и уверенность в собственной привлекательности. Другого термина по отношению к Герасиму, кроме как сожитель, Ветина душа не принимала. Ну не мужем же его называть! Какой он муж, если живёт с матерью под гипнозом. Тогда уж надо было бы называть его приворотным мужем. И уж никак не любовником, словом, родившимся из слова «любовь». О любви там и речи не было, той самой – большой, светлой и красивой. В помине не было. А значит, просто сожитель, у которого жизнь в этом доме с этой теткой не более чем привязка, от которой он не в силах избавиться. Ничего, Виолетта ему поможет.

И предстоящая интрига казалась ей легкой, безмятежной и увлекательной прогулкой по парку любви, с участием всевозможных аттракционов – «американских горок», «комнаты страха», стрельбы по мишеням, «полета на ковре-самолете» и еще многого другого, что сопутствует каждой нетривиальной любовной истории. Успеху Ветиной затеи способствовала и сама мать, находящаяся сейчас, мягко говоря, не в лучшей форме, но не принимающая с непростительным легкомыслием во внимание этот тревожный фактор. Постаревшая и сильно подурневшая в свои 40 с лишним, она все равно продолжала вести себя, кокетничать и одеваться, как юная красотка. Она не желала понимать, что брючки того же размера, что 20 лет назад, ей уже не идут, но упорно продолжала втискивать в них свой разбухший от пива зад; что в топ-маечках на голых обвисших грудях она выглядит и смешно и страшно, так же, как выглядел бы, скажем, борец сумо на гимнастическом бревне. Но мать продолжала думать, что она неотразима. И жутко удивлялась, что на нее уже не оборачиваются на улице, а некоторые даже шарахаются. Менялась она только с пациентами. Серьезность происходящего, сознание важности и необходимости своей миссии диктовали ей соответствующее серьезное и строгое поведение. Но во всех остальных местах, кроме работы, она вела себя так, будто ей вчера исполнилось 20, и все от нее без ума. Априори. Без вопросов. И поведение юной красавицы делало толстую старую тетку еще более жалкой. У Виолетты такие манеры матери вызывали не сочувствие, а злорадство, они лишь облегчали ей задачу сделать Герасима Петровича счастливым и свободным. Вот только… на сколько дней?..

Вернемся теперь к началу повествования. Пора признаться, что стартовая фраза «Виолетту наконец-то изнасиловал отчим» имела только одну цель – привлечь внимание своей наглостью и даже непристойностью, хотя… хотя была еще и скрытым издевательством по отношению к рыночному интересу.

«Изнасилования», как вы уже догадываетесь, никакого не было. Вета приехала из Севастополя загоревшей, прелестной, молодой девушкой, отвечающей всем параметрам матерой искусительницы, несмотря на свой невинный (только в цифрах) возраст. Началась многонедельная провокация Герасима. Такая, что набоковская Лолита показалась бы по сравнению с Ветой замшелой старой девой с поясом верности, запертым на ржавый амбарный замок. Стоит ли говорить, как тяжело было Герасиму Петровичу бороться с собой. Вета, в общем, ничего особенного и не делала: ну прошла из своей комнаты в ванную в одних трусиках один раз. Так извинилась же! Ну переодевалась однажды в своей комнате, когда мать была на работе, он – дома, писал что-то за своим столом, стол же был как раз напротив двери, а дверь была полуоткрыта, а переодевалась она не спеша, перед этим тело кремом намазывала – так ведь никто его смотреть не заставлял! Но в зеркале, перед которым она стояла, в его отражении она поймала несколько раз быстрые робкие взгляды Герасима. В значении этих взглядов усомниться было трудно. Там были всего две – весьма лестные для Веты и давно ожидаемые ею эмоции: восхищение и желание. Но еще и с примесью болезненного отчаяния, вызванного внутренним криком: «Невозможно ведь! Нельзя!!» Герасимовская порядочность защищалась до последнего патрона: «Она же – дочь моей жены!!!» И затем, – все-таки оставляя позиции, но еще не сдаваясь: «Она же несовершеннолетняя! Окстись!! Ей же 16 только через месяц исполнится!!!»

Жестокий прессинг продолжался. Искушение шло талантливо и в нарастающем темпе. Можно было, например, попросить его помочь со сложной задачей по математике, и когда он, стоя над ней, склонится над тетрадью, – в какой-то момент повернуть к нему лицо и, таким образом, почти встретиться с ним губами. И задержаться так секунды на три, закрыв глаза и будто чего-то ожидая, потом, разумеется, следовало смутиться и уткнуться опять в тетрадку. Но он должен был кое-что усмотреть в этом мгновенном эпизоде, может быть, даже заподозрить и ее в таких же, как у него, грешных мыслях.

Можно было через два дня поменять мизансцену: он сидит, помогая ей начертить какой-то там график, а она стоит над ним, близко стоит, так что ее локон касается его уха, а он ерзает, волнуется и делает в графике помарку и начинает все по новой, а она все стоит, но совершенно случайно локон опять задевает его лицо, а ее грудь плотно прикасается к его плечу.

Можно было, уже не прибегая к гуманитарной помощи, когда мама утром уйдет, чтобы припасть к своему «Живительному роднику», вдруг закричать и, когда он прибежит на крик с естественным беспокойством приемного, но все же отца, и со словами: «Что с тобой? Что случилось?» – вот тут-то и прижаться к нему всем телом, облаченным в одну только тонкую ночную рубашку, но прижаться не просто, а в общепринятой манере, выражаемой простыми, безыскусными словами «вся дрожа». Чтобы он, успокаивая ее, поглаживая по спине и по волосам, ощутил в полной мере все достоинства и преимущества ее фигуры. Но можно было это проделать только по какой-то уважительной причине. Какой-нибудь дурной сон, напугавший ее до смерти, так что она закричала и проснулась – тут не проходил, вернее, проходил, и он, Герасим, и это бы съел, но все равно – попахивало липой и выглядело бы одной из форм женского банального кокетства, замешанного на фальшивой истерике. Поэтому, все еще продолжая находиться в состоянии «вся дрожа» и оставаясь в объятиях Герасима, можно было показать рукой куда-то в угол и попросить его поймать мышку, которую она только что видела. Она боится мышей, ей страшно. Логично и, казалось бы, вполне по-детски, если бы не все изгибы ее теплого и совсем не детского тела под ночной рубашкой, которые успеет ощутить Герасим за короткий промежуток времени. Он возбужденно и довольно ненатурально засмеется и скажет, все поглаживая по головке напуганного «ребенка»: «Ну, что ты, успокойся. Это ведь всего лишь мышка. Не бойся, – и с растущей нежностью и лаской добавит: – Моя маленькая». И тут она отстранится от него и, посмотрев в упор, скажет: «Я уже давно, Герасим Петрович, не маленькая. Неужели вы до сих пор этого не заметили? – и отходя добавит: – Не почувствовали». Потом опустит голову и тихо скажет: «Уходите».

– А мышка? – растерянно спросит Герасим, уже совершенно не понимая, что ему дальше делать, как с ней себя вести.

– Пусть живет, – скажет Виолетта, – я попробую не бояться. Она уже убежала.

И, словно только сейчас обнаружив, что на ней только ночная рубашка, прибавит:

– Извините, я в таком виде. Я сейчас быстро оденусь. Мне сегодня ко второму уроку. Опаздываю, – и уже весело переводя сценку в бытовое русло, – вам не трудно кофе сварить, а то я совсем опоздаю, а? Не трудно?

– Конечно, – скажет Герасим Петрович и пойдет ставить чайник и зажигать газ дрожащими руками.

Многое, словом, можно было сделать. Палитра приемов и методов, предназначенных для того, чтобы сбить с истинного пути самого стойкого мужчину, настолько общеизвестна, что ее буквально по пунктам можно было бы разместить в какой-нибудь специальной энциклопедии обольщения. Все, что возможно, и было исполнено – постепенно, по нарастающей, не дергаясь и не торопясь.

За день (!) до Ветиного 16-летия Герасиму был показан еще один сеанс стриптиза, который жестко поставил его на нейтральную полосу при переходе границы, в данном случае – границы дозволенного. Поставил перед выбором: или вернуться назад и продолжать свою унылую безлюбовную жизнь, или идти вперед, на другую территорию, где неизвестно, что тебя ждет, и где, возможно, ты сломаешь себе шею.

Все тот же стол, компьютер, за которым сидит Герасим, работая; все та же полуоткрытая дверь в Ветину комнату; все то же зеркало, перед которым стоит полуобнаженная Вета, ввергающая бедного Герасима в темный омут греха и соблазна; зеркало, в котором она опять видит отчаянные глаза Герасима, а в них уже – буквально мольбу: «Прекрати, не надо! Не мучай меня!» Но Вета продолжает стоять перед зеркалом, проводя плавно руками по своему безупречному телу, задерживая руки на груди и бедрах, мнет слегка грудь, потом вниз и, вновь задержавшись на бедрах, медленно и пластично стягивает с ног последнюю оставшуюся деталь одежды. Это был эротический балет!

Танцевально-гипнотический урок жреца вуду, то самое соло, показавшее колдунам, кто есть кто, бесследно для Веты не прошел. Знания и навыки она уже умела впитывать в себя алчно и навсегда. И тут, оставшись перед зеркалом обнаженной до конца, она подчеркнуто неторопливо, как в рапиде, поворачивается к Герасиму Петровичу сначала лицом, а потом всем телом и смотрит на него серьезно и с терпеливым ожиданием, которое тоже, однако, имеет свои пределы. Герасим готов. Он жадно, будто физически прикасаясь, шарит глазами по ее телу, одним словом – вожделеет ее и привстает за своим столом. Вета делает шаг вперед. Герасим уже всем лицом, молча кричит себе и ей: «Ведь нельзя же! Это бред! Невозможно!!» – он уже сокрушенно разводит руками, которые затем бессильно падают. Надо как-то дать ему понять, что можно, что уже можно, завтра уже 16, что теперь можно все то, от чего он себя так долго сдерживает. К тому же – что за барьер, 16?! Кого это теперь останавливает? И Вета делает еще шаг вперед и чуть-чуть протягивает к нему кисти рук.

А глаза ее все так же серьезны и глубоки, а на губах едва заметная улыбка, выражающая мягкий укор и иронию: неужели ты и сейчас спасуешь, попятишься?..

Стоять на нейтральной полосе долго нельзя, времени на раздумья нет! Пошел отсчет… 10… 9… 8… 7… Давай! Решай!! Или назад, или вперед! Но это окончательно, шанса больше не будет! – 6… 5… 4… Решай же! Решайся на что-нибудь! 3… 2… 1… Пошел!!! И Герасим бросился в комнату Виолетты. Он побежал, по пути сдергивая с себя рубашку так, что пуговицы разлетались в разные стороны.

– Не надо, Герасим Петрович, – для порядка прошелестела Виолетта, обнимая тем временем его изо всех сил одной рукой, а другой – расстегивая ему ремень на брюках.

После глубокого, страстного поцелуя она оттолкнула его, явно «слабея», и опять тихо сказала:

– Не надо, Герасим… – уже без отчества.

Они все стояли: Герасим, с упавшими на пол брюками, и Виолетта, которая уже гладила его там же и так, как научил ее Саша Велихов, приговаривая при этом: «Ну не надо, я больше не могу, не надо…» После второго поцелуя, последовавшего вскоре вслед за первым, Вета снова крепко обняла его вместе все с тем же «не надо», только уже «не надо, Гера… Герочка, ну, прошу тебя…».

«Герочка», произнесенное ею теплым и порочным шепотом, свело на нет последние остатки его благоразумия. Он ведь все думал, что самого последнего шага (или акта), может быть, удастся избежать. Но Вета так крепко обнимала его, а ноги были спутаны упавшими брюками, что ей стоило чуть-чуть потерять равновесие, и они начали падать. Падали они в правильном направлении, аккуратно рухнув на Ветину диван-кровать. Ее действия и это ее «Герочка» с переходом на «ты» перевели их отношения совершенно в другую плоскость, в момент сократили дистанцию между ними и окончательно похоронили в одной общей могиле и добропорядочность Герасима, и его рассудительность, и его страх, и его сдержанность, и ум, и иронию – все вместе, а заодно – и мамин приворот, от которого могла избавить только женщина с аналогичными способностями – контрприворотом. Вот так и произошло пресловутое «изнасилование», только кого и кем – это еще вопрос. Впрочем, если бы Вета захотела, она бы могла его и посадить за изнасилование. Она же все время твердила «не надо, не надо…», а он… Но она не хотела. Просто, на всякий случай – «не надо, Герочка», и все… К тому же в данный момент исполнялась заветная мечта…

Герасим все пытался сделать осторожно, опасаясь причинить ей боль, он ведь наивно полагал, что имеет дело с девочкой, которая с его помощью сейчас станет женщиной. Он не знал, что в Севастополе Вета уже прошла первый интенсивный курс обучения постельному мастерству, которое Герасиму незамедлительно и продемонстрировала. Она уже совсем перестала притворяться девочкой, отбросила прочь все свои формальные «не надо» и отдалась процессу с чувством, которое было выстрадано и имело право на выход, но все же с умеренным исступлением. Герасим был озадачен, был в недоумении, но недолго. Ему так все нравилось, что было не до анализа. Девочка она, не девочка… и когда успела – какая разница, когда так хорошо! Совершенно неумелая девчонка вызвала бы только досаду и запоздалое раскаяние. А тут!.. Хотя конечно же Герасиму хотелось бы отнести Ветины умения скорее к врожденному таланту любить, нежели к большому опыту, но выяснять природу ее поведения или еще хуже – ревновать к тому, что у нее было до него, представлялось ему сейчас совершенно неуместным и глупым. Наоборот, надо было длить это свободное парение на крыльях гармонии, совпадения тел и чувств… пока мама Лиза не пришла. Такого изысканного секса в жизни Герасима еще никогда не было. Думать о будущем, о какой-нибудь там ответственности, как он привык, сейчас тоже совершенно не хотелось, а хотелось повторять и парить дальше.

Нежный и глупый рэп-речитатив сопровождал в постели вакхическую песнь их любви:

– Гера, тебе хорошо со мной?..

– Ты еще спрашиваешь, моя хорошая…

– Ты мой, Гера, слышишь, ты теперь мой, Герочка, Гера, Герасим. Можно, я буду твоей Муму?

– Ты что, издеваешься?

– Нет, правда, давай ты меня будешь звать Муму.

– При маме?

– Нет, когда мы будем вдвоем.

– Ну хорошо, если тебе так хочется.

– Очень! Очень-очень!..

– Договорились.

Герасим, весь переполненный благодарностью за неиспытанную доселе радость обладания, не знал, как это выразить, не умел. И тут он вспомнил «шалунью» из Петербурга, которая вместе с напарником выцыганила у него все деньги, вспомнил, как она себя вела, что говорила и как возбуждающе это на него действовало. Он наклонился над Ветой и неумело прорычал:

– Ты хочешь раствориться во мне? Хочешь? Я сделаю это сейчас, – и замолчал, увидев вдруг, как она поморщилась, не понимая, почему такая реакция, что он такого сказал.

А Вете в этот момент стало стыдно – и за него, и за себя. «Неужели же он, которого я люблю уже целых три года, – такой же штампованный дурак, как и другие? – думала она. – Неужели и я такая же дура? Как я могла Сашке пороть такую высокопарную чушь? Что он обо мне мог подумать тогда? И ведь подумал, наверное», – вспоминала она Сашу, ни к месту и не ко времени. Если бы она только знала, в каких альковах почерпнул Герасим этот стиль, эти бессмертные слова, ей бы стало еще гаже. Но все же и такой малости, такой песчинки тоже было достаточно, чтобы крылья детской мечты надломились и ее летучая, но хрупкая конструкция начала падать вниз. Всегда (или почти всегда) мечта о чем-то или тем более о ком-то оказывается в результате намного лучше ее реализации. Интересный и азартный путь к достижению цели заканчивается в момент ее осуществления, и исполненная мечта, как правило, разочаровывает. Вот и сейчас – сбылось, вершина взята, гора покорена, теперь надо спускаться, дальше дороги нет, только вниз, и хорошо бы не камнем.

Глава 15,
в которой бедный Герасим становится уже ненужным

Подробно живописать закат отношений – не что иное, как мучить и выматывать душу. Поэтому мы и с Сашей Велиховым простились быстро (но не навсегда!), а уж с Герасимом Петровичем и подавно – простимся легко и непринужденно.

Но справедливость требует все же уделить ему несколько обнадеживающих слов на прощание. Ведь в обоих случаях, что с Сашей, что с Герасимом, не было заката взаимных отношений, был закат одного лишь отношения – Виолетты к ним. А далее по жизни – ее отношения ко всем мужчинам (да и к женщинам тоже) строились всегда с потребительской точки зрения: что они могут мне дать? От Саши она получила любовный романс. В лице Герасима обрела свершение давней детской мечты, а также средство отмщения матери и всему ее колдовскому гнезду. У обоих мужчин никакого заката-то и не было, у них все только-только разгоралось, и надо же! – оба остались ни с чем. Хотя у Саши и было некоторое преимущество: как человек чуткой душевной организации, он предвидел, что Вета исчезнет из его жизни неожиданно, и был к этому отчасти подготовлен, правда, единственное, чего он никак не ожидал – что так скоро.

Герасиму же было сложнее. Он находился в слепой эйфории от их тайной связи с острым привкусом греха. Невозможное оказалось возможным, но только строго между ними. Вкус запретного плода был сладок, как никогда, и Герасим пожирал этот плод с невероятным аппетитом. Виолетта же становилась все холоднее и холоднее, ей становилось уже скучновато, она уже строила дальнейшие планы, среди которых побег из дому (только когда и как?) был самым важным. Герасим Петрович не замечал перемен в ней, он наслаждался ею по утрам, пользуясь отсутствием законной жены, и не чувствовал, что в руке у него остался один огрызок от того самого запретного плода. Он все пытался воспроизвести в постели все то, чему обучила его теоретически (и частично практически) «шалунья» Лаура, надеясь, как и многие другие мужчины, что таким широким диапазоном телодвижений и поз он покорит Виолетту навечно. Да-да, в тот период Герасим хотел именно навечно, ведь он чувствовал себя впервые влюбленным и счастливым, и поэтому очень старался. Так старался быть этаким секс-монстром, что во время своих разнообразных действий сильно потел, что тоже, прямо скажем, шарма ему не прибавляло. И однажды Вета во время очередного соединения тел с удивляющей ее саму холодностью потянулась за своим платочком и вытерла ему со лба пот. Герасим и этого не заметил. Нет, нет, нельзя сказать, что она лежала, как надувная баба из секс-шопа, она не без удовольствия продолжала обучаться и фиксировать все новое, чему Герасим научился у Лауры. Более того, Вету саму теперь без экзамена можно было бы смело принимать в ТОО «Шалунья». Но для Веты 200–300 долларов за ночь – не ее формат, ей нужно было мир завоевать, а не то что город Петербург или какого-то там Герасима Петровича, пусть даже такого хорошего и славного.

По-прежнему она называла его Герочка, а он ее, как она и просила – своей Муму, но это был как раз тот редчайший случай, когда Муму утопила Герасима, а не наоборот. Она охладела, а Герасим был при этом не только нем и глух, но еще и слеп.

А теперь – те самые обещанные оптимистичные слова в адрес Герасима, всего несколько страниц на прощанье с этим, не лишенным обаяния, персонажем. Да, действительно Муму-Виолетта утопила Герасима, но камень на шею не вешала. А как раз напротив! С камнем на шее в виде коварного приворота мамы Лизы он до сих пор ходил, а Вета этот камень с него сняла. Она расколдовала его, он был теперь свободен. Свобода на первых порах была горькой и ненужной. Вот как у крестьян, которым царь Александр даровал свободу от крепостного права, а они не знали, что с этой свободой делать, на кой она им, и чувствовали себя сначала неуютно. Но вскоре ощутили все же дыхание свободы и стали жечь помещичьи усадьбы. Да, горечь и сердечная пустота какое-то время угнетали Герасима Петровича. Он потерял и любимую, и дом. Он ушел из дома, но это был еще один верный шаг к освобождению. Он был уже расколдован, у него появилась свобода выбора, длинный поводок был обрезан и ошейник приворота снят. Он переживал остро внезапный уход Виолетты и все перечитывал еще и еще раз ее прощальное послание, оставленное ему в кармане его пальто (для Веты прощальные записки становились своего рода традицией): «Герочка, мой дорогой! Я уезжаю. Я не могу больше оставаться в этом доме. Не могу объяснить тебе всего, но я должна уехать от матери и всей ее родни куда-нибудь подальше. Я обязана, иначе мне не жить. Не ищи меня, не жди, я должна исчезнуть. Если что, я сама тебя найду. Теперь главное: ты тоже уезжай, лучше в другой город. Слышишь! Не оставайся здесь НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ! И никому, особенно маме, не говори, куда уехал. Это моя последняя к тебе просьба. Я желаю тебе только хорошего, поэтому уезжай. И чем быстрее, тем лучше. Почему – долго объяснять, да ты и не поверишь, но умоляю, собирай вещи и уходи! Немедленно! Как только это прочтешь! Тебе здесь оставаться даже на день очень опасно. Я всегда буду помнить тебя. Целую тебя, мой хороший. Не грусти. По таким, как я, грустить нечего. У меня своя, особенная дорога. И вот еще: женись поскорее. На молодой, красивой девчонке. Тебя полюбят, я знаю. Еще раз целую. Твоя бывшая Муму. Виолетта».

Вета никогда не сжигала мостов дотла. Потому и любила прощальные письма. Действительно, может, эти замечательные мужчины когда-нибудь еще пригодятся. В письмах должен был содержаться слабый лучик надежды для адресата: «Может, Саша, я найду тебя через журнал». Или «если что, Гера, я тебя найду».

«Что «если что»?» – думал Герасим, скорбя над запиской. И как она найдет, если «никому не говори, куда уехал»? Он ведь не знал, что Виолетта может, если захочет, найти и без подсказок, он ведь о ее магических талантах и понятия не имел. Но удивительным и спасительно для него было то, что он выполнил все, чего от него хотела Виолетта. Выполнил от и до!

Он далеко не все понимал, на что она там намекала, на какие такие таинственные причины, по которым и она убежала, и он должен убежать. Какая такая опасность подстерегала его? И почему никому нельзя сказать, куда уехал? Но поверил. Поверил потому, что любил. Поверил, что она желает ему только хорошего, что хочет его от чего-то страшного спасти. Не было в ее письме неискренности или фальши – нет! Она желала ему добра. Он верил в это. Хотя с ее стороны это был лишь прощальный реверанс. И Герасим собрал вещи, в тот же вечер уехал в Петербург и жил на первых порах у друга. А через месяц выяснилось, что его бывшая жена Светка уезжает насовсем за границу и квартиру оставляет ему. Он позвонил ей из Питера просто так, случайно, когда чувствовал себя особенно одиноким.

– Все живешь со своей сволочью? – осведомилась Светка, не забывшая, разумеется, подлый ход своей лучшей подруги.

– Нет, теперь один, – усмехнулся Герасим. – И даже в другом городе.

– В каком?

– Пока не могу сказать…

– Уй ты, какие секреты! Ну неважно. Хорошо, что ты позвонил. Я тебя уже неделю ищу. Тебе повезло. Я уезжаю в Голландию. Насовсем. Понял? Чего молчишь?

– Так, перевариваю информацию.

– Быстрее переваривай. Я тебе квартиру хочу оставить. Тем более что ты в ней прописан. Приезжай из своего города, все оформим. И не забудь 10 тысяч баксов.

– За что? – удивился Герасим, но уже начал догадываться.

– Как, за что? Мне. Заплатишь и все – квартира твоя, я выписываюсь.

– Да где я возьму… – начал он.

– Заткнись, ты что, совсем дурачок? Двухкомнатная квартира на Фрунзенской набережной по-твоему сколько стоит?

– Не знаю.

– Вот потому и дурачок. Займи на месяц. А через месяц поменяешь ее на любую, понял – любую! В любом городе, да еще и с доплатой. А мне всего 10 тысяч надо.

– А чего так мало, в таком случае? – полюбопытствовал Герасим.

– Потому что там у меня все будет, – сказала Светка воодушевленно. – Там у меня подруга слишком богатая, – она засмеялась, – влюблена в меня. Уже целый год уговаривает. А 10 тысяч так, на всякий случай.

На том и порешили. И не месяц все длилось, а недели две. Даже занимать не пришлось. Моментально обменяли квартиру на лучшую в Питере, да еще с такой доплатой, что и Светке можно было сразу отдать, и на жизнь хватало. Только бывшим питерцам, с которыми обменялся, строго было наказано – никому его нового адреса не давать. Он помнил Ветины предупреждения. Хотя, учитывая и мамины способности, можно было предположить, что она, если сильно захочет, тоже, как и Вета, сможет найти, и тогда Герасиму нет спасения. Но время показало, что Елизавета Васильевна не захотела. Ей, видимо, было уже все равно, Герасим уже не был светом в окошке, да к тому же, если уж так прижмет, – не проблема приворожить кого-нибудь еще.

Не прошло и полугода, как Герасиму предложили его бывшие партнеры очень хорошую, высокооплачиваемую работу. Жизнь, в общем, налаживалась, и рваная любовная рана, нанесенная Виолеттой, потихоньку стала зарубцовываться. Он вспоминал ее уже не 120 раз в сутки, а всего лишь 10–20. Если одолевали физиологические потребности, он звонил по газетным объявлениям, предлагающим «массаж» или «Всё!», или «Пока жена на даче! Звоните!» и т. д. Но еще через полгода подружился на работе (а зачем далеко ходить?) с очень симпатичным человеком. Человека звали Люба. Через год родился сын, потом купили щенка лабрадора. Люба не только его очень любила, но еще и заботилась о нем так, как когда-то давно – только мама. Все было исполнено, как ОНА и писала. Все было так здорово, что даже не верилось. И еще один оптимистический штрих к биографии Герасима Петровича: если бы с Виолеттой у него продолжилось, продлилось, если бы он (не дай бог!) женился на ней, то всю оставшуюся жизнь был бы одним из самых несчастных людей на земле. Она освободила его не только от рабского маминого приворота, но и от своего, еще более сильного. Она умела уже это делать, когда хотела, конечно… Она освободила его от себя! Это была, если разобраться, не рана, а подарок. А новая жена Люба его спасению помогла…

Но время от времени, в редчайших теперь случаях оставаясь в одиночестве, Герасим достает то самое, затертое уже до ветхости, письмо, спрятанное в 4-м томе полного собрания сочинений Оноре де Бальзака, между листами (что характерно!) «Человеческой комедии». Он знает, что к этим книгам больше никто не притрагивается, Люба Бальзака почему-то терпеть не может. Воровато прислушиваясь – не поворачивается ли ключ в замке, и решив, что хотя жена должна прийти позже, но надо на всякий случай дверь запереть на цепочку, – он затем подходит к встроенному в стенку бару, достает бутылку коньяка, наливает треть пузатого бокала, отпивает для настроения, садится за журнальный столик, потом, замирая, как всегда, осторожно разворачивает письмо и в который раз читает: «У меня своя, особенная дорога. Целую тебя, мой хороший. Тебя полюбят, я знаю».