Текст книги "Лига выдающихся декадентов"

Тюремщик махнул рукою и умостился на табурет, приставил плечо к стене и свесил голову, намереваясь подремать под монотонное бормотанье поэта. Сон не шёл. Пленник говорил с переливами, то и дело меняя тональность, с пришепётывания взбираясь до баса, играя со словами, как жонглёр с расписными деревянными ложками. Хорошо спится под мерный стук колёс, но не в поезде, который с лязгом трогается, тормозит, снова трогается, никак не решается отправиться в путь, сдаёт назад и таким макаром дёргается вдоль перрона. Да ещё этот назойливый топоток, будто копытцами, а не подмётками – не сидится рассказчику на месте, пританцовывает. Сон будто отбило. Тюремщик задумался о своём, перед глазами замелькали: холодная кура, припасённая к ужину, и слоёный пирожок с перетёртой с сахаром малиной для десерта, кисет «криворотовского» табаку, платок, приглянувшийся Глаше, фаршированный желудок, который обязательно поставит на стол её мамаша, шевелюра поэта Блока и ланиты Любови Дмитриевны… Тьфу! Чужие мысли просачивались внутрь головы и требовали равноправия. История текла и обрастала символами, развивалась фабула, выявлялась архитектоника. Тюремщик прислушался, а в какой-то момент и заслушался: вдруг поймал себя на мысли, что знает подробности: Бугаев повторялся, в иных местах – слово в слово, ценя удачные каламбуры и обороты. Когда Бугаев пошёл на третий круг, тюремщик на минуту поверил в наличие родственной связи с пленным. На пятом круге тюремщик почувствовал, что голова его начинена порохом, а фитиль тлеет уже над самым ухом.

– Замолчите-с! – тонко закричал он, шагнул к решётке, чтобы прицельно бросить чем-нибудь тяжёлым в Бугаева, но пошёл юзом, как четырёхколёсный мотор на льду, чуть не врезался в стену, манёвром пьяного гусара избегнув столкновения, сник, извергнул из себя на грубый цементный пол обед и даже часть завтрака, в получившуюся лужу и плюхнулся.

Бугаев ухватил тюремщика за шиворот и подтянул к решётке. Тело поплыло как плоскодонная баржа по обмелевшей реке: мнимо податливо, то и дело задевая что-то. Бурлак в мгновение ока обернулся пиратом, мародёрство на бесчувственном теле вскоре дало ему повод к торжеству: ключ.

* * *

– Эк вы, голубчик, вавилонское столпотворение повторили! С испугу они речь человеческую позабыли, – торопился выговорить между приступами хихиканья Василий Васильевич.

– Да уж, презабавно вышло. Почти как в старые добрые времена. Грохот, пыль!.. Дыма и огня не хватает для… Мой приятель Савинков точно одобрил бы.

– Погодите, устроится случай и для настоящей бомбочки! – прыскал Розанов. – «Антимузу» отправить в атмосферу на кринолинах барражировать вместо парашюта!

– Тут она, машинка, в кармане! – весело отвечал Вольский.

Философ и бывший террорист шли по улочке, обдумывая дальнейшие действия.

– Надо же!.. Подумать не мог, что вызовусь за писателей стоять! – посмеивался Вольский.

Василий Васильевич тихонько напевал, отстукивая такт по головке трости костяшками пальцев:

– «Фонарики-сударики горят себе, горят; что видели, что слышали – о том не говорят».

– Каков у вас план?

– …о том не говорят.

– Бросьте свои шутки, Василий Васильевич!

– Фонарики-сударики… Так-с.

– Заинтриговали какой-то новой тайной, а остального говорить – не нужно?

Розанов резко остановился и обернулся к спутнику.

– У меня новая теория. Вернее будет сказать, уточнение и развитие прежней.

– Расскажите.

– Не всякое литературное произведение антимузы хотят уничтожить.

– Вот как?

– Эти негодяйки не против великой русской литературы сражаются. У них – цель, а литература – лишь средство.

– С чего вы взяли?

– А вот из поправочки Минцловой и взял. Зачем бы ей, ранее убеждавшей Борю бросить стихосложение, править его стихи? А вот зачем: углядела полезное для своих замыслов зерно.

Вольский замялся:

– Ваше построение очень… шатко.

– Знаю, мой друг, – Василий Васильевич вздохнул и устремил взоры вдаль. – Как вы думаете, чем занимается теология?

– Как истовый марксист не могу и не желаю того знать.

– Она пытается изучить что-то удивительно сложное, высшее нас, неизвестное нам. Я к этой науке питаю интерес. Представляете, занятия ею придают мысли своеобразную смелость. Прибавьте к этому тот факт, что сектанты – всякие: иезуиты, мартинисты, палладисты, – просты, как потёртый римский сестерций.

– Может быть, в полицию обратиться?

– Если мы сами поутру себе вчерашним не поверим, поверят ли нам в полиции? Да и кто мы, каков наш удельный вес в обществе? Вы – недавний подпольщик, с бомбою в кармане и шпагами наперевес, под надзором; я – скандальный анархический журналист преклонных лет, у которого намедни тираж за «порнографию» арестовали. Кому из нас двоих веры больше? То-то и оно.

Вольский растянул пасть в долгом зевке, усы его стали торчком.

– В таком случае давайте продолжим разыскания завтра, – сказал, борясь с зевотой. – Пора бы нам и перекусить… А там и ко сну готовиться.

Розанов промолвил:

– Нельзя, дорогой мой. Никак нельзя.

– Почему? – озабоченно спросил меньшевик. – Думаете, за ночь с Борисом Николаевичем беда приключится?

– Может, приключится, а может – нет. Но я точно знаю: вам по утречку всё, чему сейчас поверили, покажется бредом. Отмахнётесь от меня, старика, и по своим делам упорхнёте. У вас – партия, рутина.

Вольский снова встопорщил тараканьи усы, теперь уже в гримасе возмущения:

– Да как вы можете ожидать такого от меня?..

– В подробностях изучил человеческую природу, – меланхолично ответил Розанов. – Я не в упрёк вам… Просто давайте разыщем следующую улику до того, как свалимся без задних ног.

– Как нам это провернуть?

– Узнаем, что в визитнице Минцловой, – решил Василий Васильевич.

– Думаете, «колода» хранит там карточку с адресом своей конспиративной квартиры? – усмехаясь, произнёс Вольский.

– Вы же недавний террорист, нелегал, – сощурился Розанов. – Уход от шпиков, маскировка, переодеванья, явки, пароли, две герани в окне или три, вот это вот всё – ваш быт. Коля, куда испарилась ваша сметка? Верхняя в пачке визитная карточка – последнее посещённое место или последний собеседник!

– Шанс есть, – согласился Вольский. И тут же прибавил: – Крошечный.

Карточка была новенькой, незатёртой, хрупкие уголки не успели замяться от пребывания в женской сумочке. Чёткими буквами по верху протягивалась надпись: «Никола Водник и сыновья». На полноцветной миньятюре бледный господин, выпадая из прогулочного ялика, вяло цеплялся за болтающийся на леере спасательный круг. Усы бледного господина создавали впечатление цельной твёрдости, и, казалось, надобность в чудесной пробке отпадёт, если терпящий бедствие вопьётся их лекальным изгибом в планшир. Невозмутимая дама, привстав со скамеечки, протягивала пропадающему другу зонтик. Сюрреализму картинке добавляло наличие у дамы второго зонтика, такого же невесомого и кружевного, которым она защищалась от налетевшего шквала.

– Украшает Минцлова комнаты на свой вкус. – Вольский поймал удивлённый взор Василия Васильевича и добавил: – Не обратили внимания? В той квартирке спасательный круг на обоях висел.

– Это становится интригующим, – промолвил Розанов.

Не теряя времени, они взяли пролётку и помчались туда, куда приглашала покупателей строчка на оборотной стороне карточки. В лавочной витрине их взорам предстало изображение инцидента на водах в натуральном размере.

В просторном помещении разливался сладковатый травяной дух.

Навстречу из-за прилавка встал человек, чуть более самоуверенный, чем наёмный приказчик, – очевидно, сам Водник.

– Чем могу-с?..

– Уважаемый, будьте так добры… – Василий Васильевич закашлялся. – Для Анны Рудольфовны… Минцловой!.. – шепнул он. – То же самое и по тому же адресу. Срочно!

Не двигаясь с места и прикусывая пенковую трубочку на каждом слове, хозяин уточнил:

– Опять на размер больше? Так скоро?

Василий Васильевич не понял, шутка прозвучала или отзвук суровой жизненной правды, и на всякий случай улыбнулся, но с нажимом повторил:

– Всё точно как в прошлом заказе.

– Как назло подготовил очередной номер.

– Впрочем, давайте.

– Нужно проверить ход питающего клапана, уплотнители обжать, резьбу потуже затянуть. Может быть, назавтра за заказом придёте-с?

– А если ночью – наводнение? – вырвалось у Вольского. – А у Анны Рудольфовны нет запасного комплекта!

Водник перевёл на него ленивый взгляд:

– Во-первых, как это нет? Я же собственноручно… Во-вторых, вы нездешний?

– Какое это имеет значение? – рассердился меньшевик.

Хозяин пожал плечами.

– Идите к своим клапанам, мы подождём, – бросил со злостью Вольский.

– Секундочку.

Карманные часы Василия Васильевича насчитали их шестьсот или около того, прежде чем лавочник вынес из подсобки объёмную кардонку. На локте у Водника болтался увесистый баллончик в сетчатой оплётке, к которой была приспособлена портупея великанского обхвата. Тонкая трубочка извивалась от патрубка на маковке баллона в недра кардонки.

– Вся система наполняется сжатым воздухом за десять секунд, – с гордостью поведал Никола Водник. – Великолепное изделие. Первосортный каучук-с. Бразильянский, из самого Манауса. Баллон – кованый алюминий. Извольте-с: сорок пять рублей двадцать две копейки-с.

Розанов крякнул, но – делать нечего – заплатил.

– Со своим носильщиком? – спросил Водник, нагло вылупившись на потёртый пиджак Вольского, на шпажный футляр в больших руках.

Меньшевик издал неясный угрожающий звук, и лавочник тявкнул кротко что-то извинительное и, рассыпав обворожающие улыбки, скрылся за занавеской.

Носильщик – по всей видимости, один из «сыновей», – рысью доставил груз к одному в шеренге доходных домов на набережной. Остановился перед неприметной дверкой.

Василий Васильевич вложил двугривенный в ладонь младшего Водника:

– На!.. Дуй отсюда.

Уверенно застучал.

– Коля, предоставляю действовать вам, – прошептал на ухо.

Бывший подпольщик зверски осклабился и утяжелил руку свинчаткой. Скрючился у стены.

Из-за двери донёсся хриплый голос:

– Чего надо?

– Поплавки на замену, – визгливо крикнул Розанов. – У давешнего комплекта – клапана сифонят. Водник новый прислал.

Внутри загремели ключами.

Рельефный кулак бывшего подпольщика ухнул в воздухе. Привратник завалился в комнату.

– Коля! – вырвалось у Розанова. – Убивать-то зачем!

– Я костяшками, мягонько, – ухмыльнулся Вольский. – Очухается.

Плечом вперёд меньшевик нырнул в дверной проём, застыл за порогом в боксёрской стойке, оглядывая помещение. Ящеркой Розанов проскользнул следом, сгрузил вынужденную покупку на пол и притворил дверь. Углядел на подоконнике кипу старых газет и прикрыл бесчувственное тело номером «Торгово-промышленной».

– Надо же, и тут – клеймят! – пробормотал, мельком взглянув на бумажный разворот.

Между шкафом и стеной обнаружился зазор, а в нём – дверь, за которой ступеньки уводили вниз.

* * *

На лежанке по другую сторону решётки сидел по-турецки человек. Лицо его было скрыто забралом из чёрного бархата. Руки покоились на коленях ладонями вверх и на каждой большой палец смыкался в кольцо с указательным.

– Нашли! Спасли! – причитал растроганный Василий Васильевич.

Узник не реагировал, и Вольский трубно заревел:

– Боря!

– Я не Боря Бугаев! – вздрогнув, промолвил человек в маске. В приглушённом кирпичными сводами голосе сквозила такая уверенность, такая непреклонность, что неоднократно видавший молодого поэта Розанов засомневался.

– Боря! Брось свои глупости! – рявкнул Вольский.

– Коля, ты мне надоел смертельно! – простонал поэт, сорвав маску и спрыгнув на пол. – Испортил такую медитацию!

Вольский рванулся, желая схватить Бугаева через решётку. Поэт сделал, будто в менуэте, шаг к дальней стенке, и пятерня разминулась с лацканом на долю секунды.

Затрясшись от ярости, меньшевик отвернулся и – что угодно, лишь бы не видеть бывшего друга, – склонился над тюремщиком.

Василий Васильевич поинтересовался:

– Личарда – жив?

– Что ему будет, – махнул рукой Вольский.

– Не говорите так! – с мнимой строгостью одёрнул Розанов. – Боря порой бывает убийственен! В чувство бы привести, заодно допросить.

Вольский быстро придумал, как отделаться от неприятной возни:

– Нашатыря нет под рукой.

Розанов повернулся к Бугаеву, изрёк утвердительно:

– На вас покушалась Минцлова.

– Здесь я в абсолютной безопасности. Ключ от решётки – у меня!

Бугаев, казалось, дразнился.

– А если Минцлова владеет запасным?

Боря приобрёл вид озадаченный. Колебался с минуту, потом махнул:

– Я рискну.

– Чем вы будете питаться?

– Давно хотел провести опыт: сколько сумею выдержать без пищи.

– А пить что?

Боря оглянулся на покрытую пятнами сырости стену и беззаботно махнул рукой:

– Придумаю!

– Боря, что вы с нами творите! – взмолился Розанов.

Поэт промолчал.

Василий Васильевич увещевал:

– Послушайте, Боря!.. Мы с Николаем Владиславовичем обнаружили заговор. Враждебные силы убивают русскую литературу! Минцлова заперла вас, чтобы…

– Мне лучше вас известно, зачем Анна Рудольфовна поймала меня сюда, но об этом в обществе говорить не принято.

– Я ему про Варфоломея, а он мне про Варсонофия!.. Антимузы отбивают охоту творить стихи и прозу, подло, исподтишка, из-за пазухи шипливо обругивая написанное. Внемлите гласу разума, Боря!

Бугаев фыркнул.

Розанов топнул маленькой ногой и прикрикнул:

– Не вынуждайте меня прибегать к мерам!.. Я стану щекотать вас сквозь решётку кончиком шпаги!

– Заговор «антимуз»? Я верю единственно в заговор восточных оккультистов!.. – с пафосом сказал Бугаев. – Чушь полная эти ваши «антимузы». Минцлова – эротоманка, и опасаться её стоит только в этом качестве!

– Ага. Всё понятно, – Розанов покачал головой. – Вы правы, Борис Николаевич. Счастливо вам оставаться. Пойдёмте, Коля… – он задумался на секунду и вскинул лицо с простодушной улыбкой: – Одного не пойму… Растолкуйте, Боря, как Минцлова и её личарды сняли вас с вершины башни?

Выражение превосходства стаяло с лица поэта. Бугаев схватился за голову.

– Зачем вы напомнили? Я погружал себя в транс для изгнания из памяти того ужаса!..

Боря отрывисто застонал, однако тотчас же приободрился и, как ни в чём не бывало, сказал:

– Убедили!

Он поднялся с кушетки и, отворив дверь, покинул узилище.

– Боря, вы находились в открытой камере? – поразился Розанов. – Вы… обманывали нас?

– Раздобыв ключ, отпер, поддавшись внезапному порыву, – сказал Бугаев. – Но вам же не пришло на ум проверить калитку? Пока все считали меня запертым, я был всё равно, что заперт.

Вольский скрежетнул зубами и, развернувшись, бросился к лестнице.

Розанов пропустил Борю и, оглянувшись в последний раз, мимоходом отметил выведенный на стене камеры кирпичным осколком контур гриба.

Хлопок двери вывел из обморока личарду. Поверженный и лишённый символа своей местечковой власти – ключа, он промычал что-то и попытался сесть, разгоняя по цементу зловонные волны.

* * *

За уголок Анна Рудольфовна выдернула из кармашка платочек и пустила трепыхаться по ветру: надувало в море. Вслед за платочком был извлечён карманный барометр, сработанный сумрачным германским гением. Как и час назад ненавистное хлябкое «Regen» оставалось без внимания стрелки. Металлический волос указывал на число «787» из безоблачной секции «Schön». Число хорошее, как ни посмотри, в том числе и с позиции нумерологии: так читай, а хочешь этак, всё едино. Погоды обещали быть хорошими.

На всякий пожарный теософка заглянула, боязливо и с отвращением, остерегаясь касаться даже перил, в Неву: на гранитном ребре футшточной колонны, врезанной в облицовку набережной, показались из воды несколько рисочек ниже ординара. Воды протекали флегматичные, незамутнённые примесями, а значит, верховья реки не взбаламучены дождём.

Эфирным маслом из заветного пузырёчка Минцлова окропила многофункциональный платок и втянула обеими ноздрями. Подняв портфель, распухший от изъятых сегодня рукописей, направилась к конспиративной квартире.

Как странно! Дверь не заперта. Внутри – никого. На видном месте коробка со спасательной амуницией. Дурак Водник прислал ещё один комплект? Отпустил в кредит? На него не похоже. Или это на примерку?

Вдруг из-за шкафа появились трое, и между двух смутно знакомых лиц – Бугаев.

Минцлова застыла, но скоро опомнилась и драматически воскликнула:

– Боря, как вы могли!

– Ну вот, я же говорил!.. «Эротоманка», – раздражённо воскликнул Боря, оборачиваясь на спутников.

– Это поза, не более чем поза, – зашептал Розанов. – Будьте покойны, сейчас выкинет фортель. – Он сказал громко: – Анна Рудольфовна, потрудитесь объяснить свои поступки!

– Вы прервали… Хоть знаете, чему помешали? Из-за вас Боринька провалил духовное упражнение: тринадцать дней одиночества и молчания. Ну, скажите, Боря, скажите им!

Лорнетка мерцала, вращаемая в пухлой руке.

– Полноте, Анна Рудольфовна, – замямлил Бугаев, – вы спутали: то упражнение я выполнял на даче и справился блестяще, смею надеяться. Может, кто-то иной из ваших духовных протеже…

– Боря, не позволяйте себя втягивать в спор, – шёпотом предостерёг Розанов.

– Боринька, вы же провалились, – выдохнула Минцлова, – к вам приехал приятель и… Загуляли на брудершафт. Тайное знание – побоку! Теософия – побоку! На лошади скакали по буеракам, в седле записывая «симфонии». Потом каялись и сами упрашивали помочь вам справиться с мирскими искусами. Дали мне карт-бланш. Для вас я обустроила тайный подвальный монастырь. Боря, да имейте же мужество признаться!.. – сорвалась она на визгливый крик.

Лорнетка перепархивала, отдыхала то на локотке, то на запястье, скакала оттуда на нос и зависала в пространстве, где шустрила крылышками. Мнилось, траектории лорнетки затвердевают невидимым веществом. В воздухе разливались электрические токи.

– Попрошу вас, господа, уйти и более не вмешиваться в наши с Борей занятия, – строго присовокупила Минцлова и ещё раз нервно оглянулась на новенькую кардонку с надписью «Никола Водник и сыновья».

– Сие невозможно, так как я несу ответственность за Борю, – кротко произнёс Розанов.

Минцлова подкрепила себя вдохом эфира из глубин платка, и снова белый платочек затрепыхался на излёте руки.

– Какой вы школы? – высокомерно спросила.

Василий Васильевич затруднился с ответом.

– Нижегородской, – вымолвил с деланным простодушием, вспомнив об оконченной тридцать с лишним лет назад гимназии.

– Я прошла дорнахскую, нюрнбергскую и лондонскую. О вашей не слыхала. Всё равно, – продолжала Анна Рудольфовна. – Я наблюдаю на вашем лице отсвет оккультного мироощущения. Вы – наш, мы – ваши… Практикуете?..

– Разве что молитвы да исихазм, – промолвил лукавый Василий Васильевич.

Минцлова смахнула бородавки пота, высыпавшие на выпуклом лбу.

– Я готова побеседовать с вами тет-а-тет, – вещала она. И хотя обращалась к Розанову, косила глаза на кардонку. – Готова даже к диспуту о методах духовных исканий. Но это – в обозримом будущем. Сейчас мне требуется остаться наедине с подопечным.

– Боря достаточно взрослый, чтобы управиться со своей жизнью без вашей опёки, – мягко возразил Розанов, пристально наблюдая за тем, как теософка очередной раз промокает кожу.

Неустанно дирижируя лорнеткой, Минцлова зацокотала о чём-то своём, теософском, но умолкла на полуслове и с ненавистью и подозрением уставилась на сжимавшего футляр Розанова.

– Что это у вас?

– Так, ничего. Шпаги, – скромно ответил Василий Васильевич и сделал движение, будто хотел спрятать футляр за спину.

Минцлова взбеленилась:

– Бросьте проклятые острия!.. Ну!

– Зачем же. Я их из футлярчика выну, – с улыбочкой, тряся бородкой от рвущегося наружу хихиканья, отвечал Розанов. – Николай Владиславович, возьмите, примерьте к руке. А чего это вы, Анна Рудольфовна, так переволновались?

Теософка набычилась на троицу ядром лба. Жилы у ней на висках набухли кровью. По лицу и шее струился водопад. Сбившийся с затылка на сторону, разболтавшийся клубок волос казался готовым ударить носорожьим рогом. Минцлова ворочала в орбитах глазными шарами, страшно и смешно.

За спинами троицы скрипнула дверь с лестницы, показался тюремщик.

– Я уйду и более не вмешаюсь… – бормотал он.

Сомнамбулой миновал личарда комнату и вышел за дверь. Мужчины проводили его удивлёнными взорами. Минцлова – запаниковала.

Зашуршали на полу газеты. Издав хриплый и оттого представлявшийся неестественным взвизг, теософка отпрыгнула от неуклюже встающего сторожа. Болтая головой и роняя ниточку слюны, тот безмолвно проследовал за первым личардой.

Брызгая слюной, Минцлова возопила:

– Я вашу мушиную троицу на одну ладонь посажу, а другой прихлопну!

Розанов брезгливо поморщил носик.

– Анна Рудольфовна, – серьёзно произнёс Бугаев, – эта антиэстетическая угроза вынуждает меня забыть о всяком к вам почтении.

Поэт сделал шаг к теософке, сам ещё не осознавая своих намерений.

У Минцловой задрожали губы – подступала истерика. Она крикнула хотя и слезливо, но всё равно угрожающе:

– Те, кто за мной, вас сотрут!.. – и, подхватив портфель, выбежала на улицу.

С лязгом и грохотом подлетело ландо: стоя на облучке, потрясал вожжами малый в котелке.

– Это он! – закричал, сморщив лицо, Бугаев. – Оправа без стёкол.

Вольский невольно схватился за карман, где «бульдог» ждал именно такого отчаянного призыва к действию.

Минцлова протопала с тротуара и рухнула поперёк кузова, между сиденьями, заставив его закачаться на рессорах. Возница гикнул. Ландо умчалось.

* * *

– Минцлову нельзя отпускать! Покуда она не обезврежена, русская словесность в опасности! Куда она могла отправиться? Боря, – теребил рукав поэта Розанов, – подайте нам идею!

– В Москву.

– Почему?

– Она всегда отдыхала там от столичной суеты, – слабым голосом ответил Бугаев.

– Значит, и нам – на вокзал, – устало обронил Розанов.

– После давешнего столкновения «колоде» отдых понадобится, – вставил Вольский.

– Круги… Надо взять круги! – вспомнил Василий Васильевич.

– Зачем же?

– Разумеется вернуть Воднику и потребовать назад деньги! – сказал Розанов.

Вольский осклабился:

– Что-то мне подсказывает… Водник живёт за счёт заказов Минцловой. Разорить хотите?

Впрочем, расходовать на это время не было никакой возможности. Собрались на вокзал. Бугаева усадили в пролётку посередине.

Ехали по Лиговке, когда философ нарушил молчание:

– Я внутри сознания постоянно слушаю райские напевы.

– И что, не мешает? – с живостью спросил Вольский.

– Напротив! Мысли как кристаллические иголочки. Умственная свежесть, хоть бы и полночь. Голова почти никогда не бывает больной. Да я же писал где-то в «Листве» про себя! А как вам наблюдение: когда Минцлова витийствовала, моя музыка сфер усилилась, заглушая пагубные речи.

– Потрясающе!

Василий Васильевич поспешил умалить себя, не расслышав скепсиса в реплике меньшевика и приняв её за подлинный римский сестерций:

– Есть таланты много более удивительные. К примеру, «слёзный дар», описанный Достоевским.

– Это когда без слёз не взглянешь? – невозмутимо поинтересовался Бугаев.

– По сути точно, а по тону – издевательство.

Розанов поджал губы.

Прервав затягивающееся молчание, Вольский спросил:

– Откуда оно у вас?

– От Бога, Коленька, – смиренно ответил Розанов.

Вольский начал:

– Я как материалист…

Не дожидаясь атеистического извода, Розанов поспешил сказать:

– У меня – ангельские хоралы, Николай Владиславович – материалист и потому для атак Минцловой непробиваем, а вы, Боринька, как выстояли?

– Я тоже в некотором роде обладаю даром убеждения, – гыгыкнул Боря.

– Заговаривания, – поправил Вольский. – Своеобразный гипноз.

– Господа, это совсем не сложно. Я лишь повествую о своей жизни, а слушателям становится плохо. Видали тюремщика, сникшего от моих рассказов? – напомнил Бугаев.

– Эк нам повезло, что встретились такие, не обделённые талантами, – подвёл итог Розанов.

Мелькали экипажи, вокзал ждал впереди.

– Вам не кажется, что с окружающим нас миром что-то недоброе происходит? – прищурился Василий Васильевич. Вольский помотал головой. – Посмотрите внимательно по сторонам.

Вдоль стен крались какие-то захожие косматые чухонцы с несообразными узлами. Чудилось: из домовых приямков вытаращили глазки-бусинки страшные подвальные водоплавающие крысы, целят зубами в жилку на шее. В пространство изливался отталкивающего оттенка воздух, будто по забитому пылью воздуховоду из комнаты, в которой взбесилась спиритическая доска.

– Мир как будто обезумливается, – горячо зашептал Розанов. – Культисты, бродяги, попрошаи – всякая ракла повылазила на свет Божий.

– А по мне так всё как всегда, – сказал Боря, чистя ногти.

– Минцлова чинит препятствия.

– Эвон как забегали, тараканы! – кивнул Вольский на городового. – В молодости бывало: на тройке подлетишь к городовому, сгрузишь ему на плечи упакованный в бумагу огромный шар – тыкву приволжскую. Лошадей хлестнёшь и с криком истошным: «Бомба!» улепетываешь. Смеху-то!

Где-то за торцами домов прогремел взрыв и сразу же – ещё один.

Бугаев, ни к кому не обращаясь, прокомментировал:

– Бомба – лавинное деление тяжёлых ядер. Хм, надобно записать в книжечку…

Ход замедлился, коляска стала, как и вся улица. Пролётки замерли впритык, кое-где восхотевшим выбраться пассажирам пришлось бы перебираться с коляски на коляску.

Служивые безуспешно пытались навести порядок.

– Коля, помянули в дурной час, – Василий Васильевич мелко перекрестился. – Ваши шалят?

Вольский нервно засмеялся:

– Шутите!

– Конечно, шучу! Личарды Минцловой прикрывают её отступление.

– А вы не чересчур ли демонизируете теософскую тётку?

Уличный мальчишка принёс весть:

– Взрывчатую коробочку на мостовую кинули!

– Без жертв?

– Обошлось!..

– Слава Богу!

Ветер выдул со стороны вокзала облако тетрадных обрывков. Оно надвигалось неумолимо, как альбиносная стая огромной, перезревшей саранчи. И вот листики, как живые, тревожно затрепетали кругом. Целое мгновение лебединая песня растворяющихся в городе клочков исписанной бумаги затмевала все иные звуки.

Розанов взял прилетевший ему на колени обрывок.

– Рукописи! Целый короб с шедеврами развеяла. Эх, никогда не узнаем… – Василий Васильевич ловил листики и жадно вчитывался. – «Такой горб, будто постоянно таскал на спине детский гроб». Страсти какие! «С мукой неутолимого голода запустил обе руки в шёлковый кошель, в самый пар, сжал пышные караваи». Неуёмный импрессионизм порой рождает двусмысленности. «Хоть молочным поросёй ему по мордасям стегай. Как с гуся вода». Крестьянская проза, верно. А вот ещё, декаданс: «Это – я… Я гублю без возврата…»

– Эге! Последняя фраза – из моего черновика к «Лакированной карете»! – беззаботно сказал Боря. – Всё равно хотел начать сызнова. Оставьте, пусть летит.

Розанов нерешительно отпустил листок.

Мужичок в рубище трусил через лабиринт остановившихся пролёток. Испытывая терпение возниц, нырял под лошадиными животами там, где нельзя было протиснуться. Оглашал окрестности криком:

– Кайся, честной народ! Последние дни близятся! Но есть спасение! Тщанием великого самовидца грибным соком по бересте писано: «Лютик кожевый»! Цветник поучений, праздник сердца и зерцало души. Для детей Божьих средство быть счастливым, щит веры и меч духовный. Возымеет сын церковный книжицу – спасётся. Будет одна книжица на семью – спасётся вся сота общества. Ежели окажется в дому книжица – целиком дом спасётся.

Приманив кликушу пальцем, купец басовито спросил с высоты дрожек:

– Что же, и доходный домища на тысячу душ жильцов спасётся?

Сектант застыл, отдавшись неведомым подсчётам. Наконец, выдал:

– На сбережение доходного места надобно минимально три книжицы. Купите – всего тридцать копеек!

Купец, откинувшись на подушки, захохотал.

Ни до кого более сектант не докричался. Из пролётки в пролётку перебрасывались:

– Если учесть, что весною проходила комета…

– Звучат в углах комнаты стуки спиритические…

– Английские учёные объявили, что ядовитые газы из хвоста могли просочиться в земные атмосферы…

– Мне давеча приятель сказывал, будто подглядел в пустынном проулке, как обычный на вид господинчик лужу перелетел, ручками маша наподобие крыльев…

– Благоверную на Невском второго дня плечом задел престранный субъект: в оправе без стёкол…

– Так и живём…

Вдалеке замаячила мощная фигура – это был околоточный надзиратель.

– Вавич, Вавич пришёл! – пронёсся говорок среди дворников.

Надзиратель раздал приказы и услал дворников в разные концы улицы, чтоб открыли для проезда ворота в сквозные дворы, а кроме того, перегородили сливающиеся с Лиговкой улицы, с которых притекали экипажи, всё уплотняя «пробку». Энергично замахал рукою, разгоняя пролётки в пустынные переулочки. Осердившись на бестолкового кучера, сам схватил запряжённую пару за дышло и потянул в нужную сторону. Какого-то беспокойного господинчика, соскочившего с пролётки и чуть не затёртого кузовами, водворил обратно, строго внушив:

– Оставайтесь на своих местах и надейтесь на власть, вас оберегающую!

Будто невидимый груз упал с плеч. Солнце казалось ярче. Дышалось легче. Эфир преисполнился ощущением безопасности. Мир проницали имперские ароматы: умащенный воском хром, ружейное масло, о-де-колон марки «Шипр». Кликуша удрал, рассыпав свои брошюры, замешкавшуюся раклу окружили дворники, повели в участок, подталкивая непонятливых в спины черенками мётел. Гуляющая и проезжающая публика заметно повеселела. Боря Бугаев вновь не заметил разницы.

Вавич промерял широкими уверенными шагами освобождающуюся улицу. Огромный, в версту длиной затор рассасывался.

Вольский вжался в сиденье, ссутулился нерадивым гимназистом и руку прислонил к бровям, будто защищаясь от нестерпимо ярких лучей.

– Что это с вами, Николай Владиславович? – недоумённо спросил Розанов.

– Неудобно перед служивым, – хрипло ответил меньшевик. – Это тот самый…

– Вы благонамеренный человек, – пристыдил Василий Васильевич. – Вы же оставили подполье, чего вам бояться? Все грехи вам отпущены российским правительством.

– Сколько же минуло… Лет семь или восемь. Эх! Будь что будет!

Вольский поднял лицо навстречу приближающемуся Вавичу.

Произошло невероятное: вопреки воле прошедших лет надзиратель узнал Вольского. Впрочем, стружковое топорщенье верхней губы, точильным бруском огромный нос и смотровые ямы глазниц – негодная внешность для подпольщика.

Вдруг лицо Вавича раздвинулось широчайшей ухмылкой:

– А-а-а… Благодарствую за овощ, барин. С жёнкой и пекли, и кашу варили: объеденье! Только в следующий раз, как шутить вздумаешь, белорыбицу клади в пакет. Оченно белорыбицу уважаю. Да и не по чину мне теперь растительный подарок принимать. Проезжа-ай!..

Вольский как известняковый фараон уложил парализованные руки на оцепеневших коленях. А потом каменная маска растворилась улыбкой.

– Вот, Коля, человек за семь лет выслужился, а вы потеряли всё, что имели, – беззлобно и даже по-детски наивно сообщил Бугаев.