Текст книги "Лига выдающихся декадентов"

Вольский помрачнел, отвернулся. Спустя минуту буркнул через Бугаева Розанову:

– Вот, Василий Васильевич, из-за подобных реплик мы с Борей и рассорились.

– Здесь и сейчас это «устами младенца», – пробормотал себе под нос философ.

В пролётке на дне, под ногами, лежали шпаги.

– Мешает! – капризно сказал Боря, толкнув футляр каблуком. – И откуда они взялись?

– Знакомая ссудила. Так совпало, что давеча перчатку бросала одному поэту. Решительная девушка!

На вокзале Розанов черкнул на запавшем в карман фантике каракульку и сунул извощику:

– Завези-ка острия по адреску!..

– Э-э, барин, мне в другую сторонку, – сказал тот, ловко уклоняя руку.

Розанов возмутился:

– Плачу дополнительно!

– Трехрублёвочку? – равнодушно проронил извощик, высматривая в привокзальной толпе клиента посолиднее.

– Три целковых? Отчего так дорого? Сюда за шестьдесят копеек доставили!

– Ведь от вокзала ехать, барин, – будто дитю неразумному сказал извощик.

– Негодяй, фаэтонщик проклятый! – пыхтел Василий Васильевич, подымаясь на дебаркадер.

– Мы обрастаем багажом, – заметил нагруженный кардонкой меньшевик.

Они успевали на последний вечерний поезд.

Розанов вложил в ладонь меньшевику зелёненькую банкноту:

– Коля, возьмите билеты в первый класс.

Бугаев слонялся вокруг установленной на перрон кардонки, ковыряя носками туфель остывающий асфальт, а Василий Васильевич высматривал мужичка в красной шапке.

Вольский вернулся с тремя билетами и наблюдением:

– Оцените! – указал на полосу между железными путями. На порыжевшем от солнца газоне оранжево пучился комок жалко обмякшей резины.

Розанов прищурился, просеменил туда, где платформа обрывалась к двум устремляющимся в восточную бесконечность России стальным полосам. Невдалеке носильщик, оседлав пестрящий наклейками баул, толковал другому:

– Да это вдова знаменитого путешественника Эмиля Голуба!.. Разглядел вблизи – теперь верю, что Африку насквозь прошла. Ух, могучая баба! По Азии двинется, через Монголию, Тибет, до самой Индии. Тут проездом, да и сбросила балласт. Морей у нас в России нет, потопы редкость. Сухопутные мы, и она теперь вместе с нами.

Розанов прислушивался. Некая мысль дразнила, и никак не получалось её выцепить из броуновской круговерти фразочек, забот, впечатлений. Сердито тряхнув головой, он обернулся к спутникам:

– Коленька, прошу вас, спуститесь с платформы, приберите имущество! Поторопитесь! Ради Бога, под локомотив не угодите! До отбытия всего ничего осталось.

Опёршийся ладонями об асфальт Вольский, неуклюже свешивал ногу с высоты, когда Боря, с презрением на него покосившись, изящно соскочил на рельсы и столь же изящно взмыл обратно, чтобы свалить на подставленные руки вещицы, принадлежавшие Минцловой.

Уже в купе Вольский спохватился:

– Да у нас же новые круги есть! Зачем ещё и это барахло? Тут примешалась какая-то банка с тальком…

– Чтобы сдать в лавку и получить обратно деньги, – подняв от мелкой работы лицо, ответил с хитрецой Розанов. На откидном столике перед ним раскрыл нутро портсигар. Из специального отделения торчали припрятанные днём окурочки. Василий Васильевич булавкой выковыривал из них уцелевшие табачные крошки и ссыпал в свежий табак.

Вольский достал свой портсигар:

– Не желаете? Отличные пахитоски, испанские, контрабандные. Знакомый социалист привёз. Табак завёрнут в кукурузный лист.

– Благодарю. Через время предложите. Сейчас не в настроении.

Свистнул паровоз, вагон дёрнуло, и Москва приблизилась на один метр, потом ещё на один, а там мерить расстояние стало невозможно – с такой скоростью замелькали на обочине люди, столбы, деревья.

Бугаев забился в угол купе, головой прободав в войлочной обивке удобную выемку.

Василий Васильевич действительно был не в духе – сказывалась усталость и треволнения истёкшего дня. Предложение сигары «от социалиста» раздражило его ещё больше.

– Ох уж эти социалисты, – ворчал он. – По заграницам катаются как сыр в маслице. Уж ясно: им пятерых по лавкам не кормить; для себя живут. Горький в Капри врос, укоренился, всякого мазурика привечает. А оных всё больше – разновсякие оккультисты, сектанты, эсеры, социалисты. Сосцы, в которых не молоко – деньги, им во рты из-за рубежа суют. А наше III отделение с ними цацкается, когда надо бы по головам колотить палкой. Возглавит их какая-нибудь бледная вошь, хоть бы этот ваш, – кивнул Розанов Вольскому, – Ленин! Силишки поднакопят. Ну, известно что будет: смута – гражданская война. Русского самодержца со всем семейством убьют изуверски, хоть к лику святых причисляй. Только некому будет канонизацию провести. Духовенство, кого не убьют, в Сибирь. Храмы взорвут. Лучших, умнейших людей вырежут, в лучшем случае – выкинут из страны. Крестьян разорят; корова есть – значит, «кулак», и – в Сибирь! Детям мещан запретят учиться, в университеты зачислят мазуриков да стрюцких, которым «Отче наша» и «Азбуки в картинках» Бенуа – уже много. Разыщут дворян по родословным и адресным книгам и выселят в провинцию! А когда верховный злодей от какой-нибудь паскудной, его достойной болезни, вроде сифилиса, в могилу сойдёт, прозелиты ученья столицу в Ленинград переименуют. На Сенатской площади вавилонянскую пирамиду возведут и, мощи своего вождя туда уложив, людей на поклон погонят. Сами язычники и весь народ подчинят своему культу. Выведут запросто породу покорных людей: убьют всех смелых, решительных, бесчисленными казнями заставят прочих по норкам прижукнуться… а потом достаточно «бить по рукам» – за всё, за каждое вольное движение, чтоб мы никогда не очухались.

– Что это вы такое навыдумывали? В голове не укладываается. И что же: никакой надежды? – спросил Вольский. – Тупик?

– Почему же, – усмехнулся Василий Васильевич. – Лет через пятьдесят какой-нибудь вьюнош бледный, бедный, одинокий, словом – Одиноков, мою «листву» встретит и с карандашиком проштудирует. Вдохновлённый, напишет роман-титан: «Бесконечный тупик» или «Тупиковую бесконечность», из иронии раскрасив книжный переплёт имперскими цветами, к тому времени забытыми. Вот и будет он: единственный зрячий на сто миллионов, которым глазки выкололи. С поводырём-то у калек всяко больше надежды выбраться из лабиринта.

Вольский заговорил скороговоркой, лишь бы отделаться от неприятного впечатления:

– Василий Васильевич, вы эту фантазию запишите. Тому, что становится романом, сбыться не суждено. Спасите нас, ради Бога, от этакого ужаса!

– Погодите, как вы сказали?

– Спасите…

– Чуть ранее!

– То, что напечатано, уже не случится.

– А ведь это… В этом есть… Откуда вы взяли?.. Само придумалось? Минутку дайте подумать, – по лику Розанова было заметно, что он перетрясает невероятные склады информации, пролистывает литературу многих столетий, – казалось, вот-вот побегут чёрные строчки текста по бело-розовому лицу. Не в силах выдержать отсвет умственных судорог на лице спутника, Вольский отвернулся к окну и ждал, провожая взглядом виды, в сгущающейся ночи неправдоподобные как декорации. – Так-так. Фонарики-сударики… Над чем Боря давеча работал?

– Я в его литературные штудии не вникал, – оглянувшись на притихшего Бугаева, глухо ответил меньшевик. – Распинался он о сектантах-хлыстах, про их изуверства и бунты в какой-то глуши.

– Вот мы и поняли, зачем «им» нужно давить наших писателей, – торжественно сказал Розанов.

Вид у него был потрясённый.

– Вы поняли, – вкрадчиво сказал Вольский, подталкивая Розанова к необходимым разъяснениям.

– «Тому что записано, быть не суждено». Так, да не так, иначе всё было бы слишком просто и одномерно. Написанное – лишь отчасти защищено от сбывания, но какая-то доля сбывается, хотя в коверканном виде…

Василий Васильевич умолк, только беззвучно шевелил губами, пережёвывая какие-то мысли. Прошла минута.

– Вот! – вскричал Розанов, воздев палец. – Закончил Боря свою повесть – не пойдут хлысты в «революцию». То есть может и пойдут, но не всей массой, а так – поодиночке, скромненько, бочком. Фабула – не сбудется. Напечатанная книга послужит как бы заглушкой от реального воплощения изложенного под обложкой. А брось Боря текст на половине – жди огненных радений в российских городах и весях.

– К этому идёт дело, – подхватил Вольский. – Давно сдружились «люди древлего благочестия» с социалистами. Из своих капиталов подкармливают. Собственноручно брал у них деньги.

– Видите! Видите! – вскричал Розанов. – Касательно людей работает не-сбывание. Достоевский своими «Бесами» отсрочил, ослабил бунт… А вот с неодушевлённой материей – наоборот: помните, Минцлова сохранила листок, куда Боря записал про бомбу чудовищной силы? Это, конечно, всё очень упрощённо. И коли писать книгу, то в полном сознании законов, по которым происходят сбывание и не-сбывание. Мы не можем подтвердить догадки по поводу пресловутых законов путём эксперимента; таковой эксперимент продлится десятилетия и способен привести к плачевным для цивилизации последствиям. У нас в арсенале – одна лишь логика, – ни много ни мало.

– А может – пусть их?!.. – сощурился Вольский. – «Весь мир до основанья, а потом…» Дети ваши перестанут быть незаконными. И развод с Сусловой вам засчитают по факту многолетнего отдельного проживания. А к худому – человек, скотина этакая, попривыкнет. Палку-то наверное перегибаете. Не дойдёт до казней египетских.

– Вы сомневаетесь в жестокосердии своих бывших коллег?

– Нисколько. И всё же: не могут же они…

– Могут!.. – с внезапной яростью оборвал его Розанов. – Могут, да ещё как! А разводы… Исчезнут бастарды, но исчезнет и нерушимость венчания. Этого не будет, и многого не будет, да и вообще ничего не будет, ни славного попика, ни уютной церквушечки, ни могилок отчих. Доброты, жалости и милосердия не будет. Ни-че-го. Торжество Хама!.. Сами же потом и сбежите от язычников за границу!

Боря подал голос:

– Я, будучи декадентом, к которым и вас причисляют, склонен к дерзким теориям. Но ваши построения есть неуклюжие фантазии!

– А мы думали, вы дремлете, – сказал Розанов.

Бугаев обиженно отчеканил:

– Не могу спать при чужих людях.

– Ну, какие же мы вам чужие? – удивился Василий Васильевич. – Из узилища освободили, заботимся о вас. И не мы одни: есть ещё девушка, в вас души не чает.

Бугаев скорчил презрительную мину.

Вольский собрался выдать что-то едкое, но Розанов приказал:

– Всё, спать! Завтра ожидается долгий день. Боря, вы тоже поспите. Да-да, вы не можете спать в присутствии… Но если мы все будем спать… Вы понимаете?

Поэт задумался и коротко кивнул.

Фонарь потушили. Спутники быстро уснули. Когда Боря понял, что остался один, уснул тоже.

* * *

Проснувшись, Розанов вспомнил, что римская монета так и осталась под столом в странном и маловероятном положении.

– А всё «колода»!.. – вырвалось у Розанова.

Вольский с удивлением посмотрел на Василия Васильевича, обычно корректного и сдержанного. Меньшевик вращал в пальцах банку младенческой присыпки, найденную среди вещей Минцловой на железнодорожных путях. Пощёлкал языком, видно, примериваясь к разговору, и закинул удочку:

– Ну и мания у Минцловой. «Водобоязнь». Не бешеная ли?

– Как свинья, бегущая от Геннисарета, – задумчиво сказал Розанов. – Возможно, её поведение имеет под собой больше основания, чем абстрактная мания. Сектанты часто находятся в плену страннейших суеверий.

– Ну, вы, Василий Васильевич, и характеристику дали: была «колода», стала «свинья».

Философ перевёл взгляд на Борю:

– А что за «медитации» вам задавала Минцлова?

Бугаев скрестил указательный и средний пальцы, растопырил локти и задышал натужно.

Розанов всполошился:

– Прекратите, Боря, так можно себя до чахотки или потери рассудка довести! Эти упражнения опасны!

– Шутите, Василий Василич, какая чахотка! Здоров, как бык, – Бугаев постучал себя в грудь кулаком. – А о здравости моего мышления судите сами.

Философ нахмурился.

Николай Владиславович потянулся, и правый борт его пиджака явственно облёк некий округлый предмет, довольно крупный.

– Вижу: проступает «она», – промолвил Василий Васильевич, благоговейно простирая руку к выпуклости.

– Бомбочка, – подтвердил меньшевик между делом.

Он отмерил на ладонь хорошую порцию талька и, проникнув сквозь промежуток между рубашечными пуговицами к самому телу, яростно шлёпал рукою подмышку. Грибовидное облачко белой пыли, в конце концов, взметнувшееся из-под ослабленного воротничка, побудило Вольского оставить гигиенические процедуры и герметизировать свою одежду. Розанов, чистый и розовощёкий после умывания, с интересом наблюдал за его действиями.

– Как же мы найдём Минцлову?

– Сама нас найдёт, – успокоил меньшевика Василий Васильевич. – Не случайно же слежку приставила. Перенесла игру на своё поле, вырвала из рук инициативу и готовится гнать нас в угол доски.

Вольский всплеснул руками:

– Какая разница – Петербург, Москва?..

– Существует важное для Минцловой отличие, но мы его не понимаем.

Поезд прибыл в Москву. Хотя вокзал являлся точной копией своего петербургского собрата, на его убранстве лежал неуловимый налёт провинциальности.

Василий Васильевич сощурился, увидав что-то в углу, где сидел Бугаев. Запенснеил глаза: поролоновая обивка зияла невеликим, с ладонь грибным контуром, очевидно, выдавленным ногтями. Розанов щёлкнул языком, покачал головой и выскользнул из купе вслед за спутниками.

* * *

И в провинции извощик брал за поездку от вокзала вчетверо против обычного.

Впрочем, нашёлся добряк, согласившийся скинуть полтину.

Тем не менее, расплатившись, Василий Василий не удержал причитаний:

– Опять – траты. Ну, Минцлова! Удружила! Дёрнула в Москву! – сердясь, он потряс бородкой, вспомнил утренний ругательный оборот и сказал смачно: – Будто свинья, которая бежит вопреки высшей воле от Геннисаретских вод.

– Что же, бес в ней сидит? – почему-то огорчился Бугаев. – Я-то думал: эротоманка…

Бугаев припомнил:

– Это же в Евангелии от Матфея было: «нечистый дух ходит по безводным местам».

Вольский опять подал голос:

– Я в гимназии на Законе Божьем только и сражался в «камень-ножницы-бумага». Что за Геннисарет такой?

– Библейский человек был одержим бесами, – пояснил Розанов, удобно устраиваясь на сиденье. – Иисус Христос переселил бесов в свиней, которых заставил нырнуть в озеро.

Меньшевик обернулся на извощика:

– Любезный, забрось-ка наш скарб в кузов.

– Никак не могу-с, давеча в пояснице стрельнуло-с.

Вольский с недовольной миной забросил осточертевшие круги в экипаж.

– Вы полюбуйтесь на голубчиков, – промолвил меньшевик, углядев в привокзальной толпе филеров. – Шпики! В провинции меня на грифельном острие вместе с сонмом ангелов держат.

– Это не вы предмет слежки, – вздохнул Василий Васильевич, пропустив мимо ушей атеистическую шпильку, – а вся наша троица. Карандашик-то – теософский. Ладно, поедемте в гостиницу.

– А может, ко мне, на Арбат? – предложил Бугаев. – Любезный, на угол Арбата и Денежного переулка, к «профессорскому» дому!.. Мама нас чаем с бисквитами угостит.

Розанов поморщился:

– Не нужно. Вводить новых персонажей…

– Не понимаю вас.

– Представьте, о нас книгу пишут. Вот мы в середине истории, а мы, надеюсь, в серёдке, ибо не хочется возиться с Минцловой ещё месяц. И вдруг – появляется новый персонаж. Ни к селу ни к городу. Зачем нам такие осложнения?

– Почему это мама – новый персонаж? Я знаком с ней тридцать лет без малого!

– Ах, Боря, как вы порой утомительны! Любезный, в «Эдельвейс палас»!

Экипаж тронулся.

Улицы становились уже, безлюднее, а лошади ступали всё медленней. Поводья провисли, а кучер уронил голову к груди. Розанов заметил:

– Наши пререкания запутали извощика. Эй, любезный!.. Не слышит.

Меньшевик, подняв брови, в упор посмотрел на философа:

– Василий Василич, помните, давеча попрекали меня, дескать, я хватку подпольщика потерял? Так вот, она при мне.

Розанов метнул быстрый взгляд в спину извощика, перехватил трость посередине.

– Вы так полагаете?

– Я уверен!

Вольский медленно завёл руку под борт пиджака, а когда вынул, четыре пальца были закованы металлической дугой с четырёхгранными шишечками.

Прислушивавшийся к разговору Боря перевёл взгляд с одного своего спутника на другого, с кастета на трость, и, наконец, уставился в спину кучера. Вскочил и затрясся, как тоненькая берёза под вихрями, всплёскивая руками и визжа:

– Надо было взять мотор!..

Тут уже сдали нервы у Василия Васильевича – он принялся охаживать тростью спину предателя:

– Готтентот! Негодяй! Ах ты, тётка! Варнак! Кому говорят, доставь в «Эдельвейс палас»!

Мужик дёрнул поводья, хотел было соскочить с облучка, но Вольский усадил его на место тычком кастета в печень. Кучер кинулся в другую сторону и повис на трости Розанова.

Из подворотни возникла Анна Рудольфовна собственной персоной. Это была не та нервная петербургская Минцлова, которую соратники повидали в логове сектантов. Новая Минцлова излучала уверенность.

Убедившись, что сбежать не получится, извощик сделал то, что от него и требовалось – стегнул лошадей поводьями. Однако экипаж не тронулся с места. Минцлова сжимала заднюю ось обеими ладонями и пыталась то ли приподнять, то ли опрокинуть экипаж. Отвращаясь смотреть на неё, Боря поднял «верх» и тут же боязливо заглянул в целлулоидный иллюминатор, врезанный в заднюю стенку. Теософка, взревев, смахнула складчатую крышу на мостовую и снова вцепилась в ось.

Розанов неистовствовал:

– Поясница стреляет? Вот тебе припарочка!

На пару с Вольским они гвоздили спину извощика, тот хлестал лошадей, всё зря – не сдвинулись и на полкорпуса.

– Голем, глиняная чушка! – истерически вскрикнул Розанов, впечатлённый колоссальным видом Минцловой.

– Я знавал её папу – адвоката, Рудольфа Рудольфовича! – криком ответил Боря. – Она – из мяса.

– Коля, умоляю вас, используйте огнестрельное оружие!

Долго просить Вольского не было нужды: бывший подпольщик сел вполоборота и с локтя выстрелил в чудовище, крошащее кузов. Пуля срикошетила будто от чугунной статуи.

– Только чрез океан возможно изгнать меня из мира живых! – проскрежетала теософка.

Она ударила глыбой головы в заднюю фанерную стенку экипажа – только щепки полетели. Из-за неловкого движения ось едва не вырвалась из рук Минцловой.

– Скользят, – прохрипела, словно жалуясь, бывшему ученику.

– Анна Рудольфовна, а вы – тальком!.. – ядовито промолвил Боря и высыпал ей в лицо содержимое попавшейся под руку банки.

Теософка сморщилась и чихнула, выпростав не менее чашки слизи на Бугаева. Раскрыла рот для второго раза и выпустила экипаж, чтобы зажать рот.

Кони рванули, и Боря повалился на сиденье. Тщетно пытался он крошечным платочком из нагрудного кармана счистить вещество, залепившее лицо и галстук.

Розанов с Вольским, пребывая в аффекте, потчевали извощика, а тот вопил что есть мочи:

– Звиняйте, баре! Искусили, ироды, червонцем! Попутал грех!

Не прошло и пяти минут, как коляска встала у гостиницы.

Спутники поспешили к стойке регистрации.

– Коллежский советник Василий Васильевич Розанов, пишущий сочинения. С друзьями.

– Вольский, бездельник, – буркнул меньшевик.

Бугаев пискнул:

– А я вам визитную карточку оставлю.

Портье, не глядя, сунул картонный прямоугольничек в книгу для записей.

– Что за тварь дьяволова? – разразился философ, едва они вошли в номер и уселись в кресла перевести дух после незадавшейся поездки.

– Гипноз! – убеждённо сказал Вольский. – Быть не может, чтобы свинец от человека рикошетил.

– Так это от человека, – поправил Василий Васильевич.

– Я как поборник материализма… Гипноз. Либо панцирь под платьем, – твердил Вольский.

– Надо бы нам как-нибудь поименовать наш союз, – медленно вымолвил Розанов.

– Зачем? Главное дело хорошо обделать. Да и долго ли нам в союзниках быть? – озадачился Вольский.

– Напрасно вы так думаете, Николай Владиславович. Как пароход назовёшь…

– …так он и будет называться, – гыгыкнул Боря.

– …так он и поплывёт, – не обращая внимания на поэта, продолжал Розанов. – К примеру, ваши меньшевики будущего лишены, суждено им умаляться до полного исчезновения. А вот большевики, ясно уж из названия, нацелились на господство. Так и нам потребно крепкое название, чтобы пребывать в дружбе и согласии.

Бугаев задумался над чем-то.

– Что, Боря, у вас появилась идея? – с улыбкой спросил Василий Васильевич.

Поэт ответил неразборчивым бормотанием.

– Нужен роман, который ударит по замыслам антимуз, – Розанов махнул сжатым кулачком. – Сведёт на нет их усилия. Предотвратит грядущий хаос.

– Василий Васильевич, так напишите эту штучку, – посоветовал Бугаев.

– Я уже объяснял Коле, почему не могу. Вот мой аргумент, тогда не раскрытый: почти всё, мною писанное, мгновенно устаревает. Видать, от природы я – газетчик. Обсуждаемый нами роман должен жить века.

Бугаев пожал плечами.

– Боря, вы должны взяться за такой роман, – продолжал Розанов.

– Да, Борис Николаевич, прислушайтесь к словам старшего своего коллеги, – поддержал Вольский.

– Коллеги, умоляю… Я только-только принялся за «Лакированную карету»! Надо восстановить украденные записи. В этой вещи герой не менее чем сама имперская столица – Петербург…

– Борис Николаевич, да как же вы не понимаете, – перебил его Розанов, – я бы заказал этот труд старику Боборыкину, если б всё дело заключалось только лишь в «написать»! Нужно выявить законы!.. Кто, как не вы, разглядевший законы поэзии, соорудивший остов целого жанра: символизма, кто, как не вы, пригоден к этому? Вы, расшифровавший в «Глоссалолии» каждый звук русской речи!.. Я не хочу вас приволить, единственно взываю к рассудку. Вы можете спасти Россию! Коль на себя возьмёте крест, я поделюсь своими наблюдениями и соображениями, помогу, чем смогу, потребуется – целиком уйду к вам в подчинение.

– Пожалуй… Нет! Я не согласен.

Меньшевик проговорил ласково и угрожающе:

– Боря, я не буду вас убеждать или гипнотизировать. Я вам лицо кулаком усахарю, только и всего, – и Вольский двинулся на Бугаева.

Тот, однако, взбрыкнул с такой силой, что перевернул меньшевика.

Розанов, заломив тонкие руки, взывал:

– Господа, вспомните светский тон! Вы же в галстуках!

– Галстух!.. Это хорошо! – прохрипел Вольский, ухватив за длинный лоскут, свисающий с шеи противника. Свой он заранее завернул на спину.

Раскатившись по разным углам, борцы тяжело дышали, более не порываясь в бой, поскольку осознали равенство сил.

– Патовая ситуация, – прокомментировал момент Розанов. – Вернёмся к беседе? Боринька, подумайте о Тех, кого носит… Тех, кто носит… Тьфу, запамятовал!.. Тех, кто за Минцловой! С учётом габитуса «колоды» за ней может стоять множество опаснейших людей.

Бугаев упорствовал:

– Анна Рудольфовна, несчастная блаженная, мистифицировала вас.

Розанов схватился за голову:

– Все погибнем!..

– Я ему всё-таки пропишу в физию… – начал было Вольский.

– Оставьте, Николай Владиславович, – устало вздохнул Розанов. – Угрозы тут бездейственны. Дайте я снова попробую. Боря, послушайте, вы же хотели работать – во благо мира. Грандиозную стройку или перестройку, «разрушим до основанья, а затем», молотки, мастерки, фартуки, вот это всё. Злодейка Минцлова на этот именно крючок вас удила, пытаясь вытащить в заграницу. Если в замыслах у ней не стояло прямого убийства… Может, хотела вас занять чем-то, например, тяжёлым физическим трудом на свежем воздухе: храм новой религии строили бы, не в переносном, а в прямом смысле, – купол там, архитравы, порталы из дерева вырезывать. Что угодно, лишь бы стихи и прозу не писали. И вот я показываю верный способ строительства нового – вашего! – мира, и вы можете запретить – буквально так! – существование таких персонажей, как Минцлова и её личарда в оправе без стёкол, и говорю вам: пишите! – а вы артачитесь. Как так? Сами же хотели!..

– Я подумаю, – брезгливо проворчал поэт. – Как, говорите, будет называться спасительный роман?

Розанов вскинул голову и с надеждой в голосе отозвался:

– Боринька! Это решать только вам.

Бугаев не соизволил прореагировать на выражение высокого доверия.

Вольский сказал веско:

– Нам с вами, Боря, вместе котят в ведре не крестить, однако давайте попытаемся хотя бы в эти несколько дней соблюсти уважение друг к другу.

– Я готов, – сию же минуту покорился Бугаев, но только вызвал у Вольского скрежет зубовный: меньшевик был вправе ожидать новой проделки. Поэт не преминул невинным голосом пожаловаться: – Василий Васильевич, Коля отказывается верить моему чистосердечию.

Бугаев ладошками зажал уши, когда Вольский заговорил:

– Это невозможно вынести! Видите, видите, Василий Васильевич, он всегда так делает! Боря целенаправленно нервирует меня! Из-за этого я разорвал с ним отношения.

Розанов ходил по ковру, щёлкая костяшками пальцев, и размышлял вслух:

– Как же изъять из её затылка записочку с магическими письменами, что витальность голему придаёт… Так-так. Кабаллистическую глину размоет океаническая вода. Но Минцлова – в Москве. Ситуация патовая.

Вольский досадливо воскликнул:

– Что же, никак не обороть чудище?

– Не обо… что?

– Обороть!

Розанов пробормотал:

– Показалось.

– У нас ведь имеется неподалёку океан! – возликовал Боря.

Спутники посмотрели на него как на сумасшедшего.

– В какой-нибудь версте! – твердил поэт.

– Совсем Боринька… того-с, – скорбно подытожил Вольский.

– Да я про подземный океан, на котором Москва стоит!

– Неужели? – скептически произнёс Розанов.

– Я геологией занимался. Диплом по оврагам готовил.

Розанов вскричал:

– Боря, вы – гений!

– А при чём тут овраги?!.. – вставил Вольский.

– Что же, в самом деле – вода в глубочайшем гроте? – всё-таки усомнился Розанов. – Плавать можно? А батисферы спускать?

– Это порода, насыщенная водой. Бездонные ямины зыбучего песку.

– Гм-гм. И вправду: чем не океан?

– Минцловой хватит! – злорадно произнёс Вольский.

– Боря, а как спуститься к этому морю? Знаете ли?..

– Профессор однажды вёл практическое занятие над самым берегом. Спуск начинается в подвалах доходного дома на Солянке.

Меньшевик спросил:

– Но каким образом заманить теософскую тётку под землю?

– Говорил же, сама явится! – проворчал Розанов. – Колебаний не испытает, ибо не осведомлена об океане: университетов не кончала, наукам ежели и обучалась, то исключительно «оккультным».

Стук в дверь предшествовал появлению коридорного, возвестившего:

– Господину Розанову – записка! И счёт за вчерашний ужин в номер-с.

– Розанову, Розанову! – прикрикнул адресат, хватая бумажные полоски и пробегая их глазами. – Этакая шантрапа приобретёт власть – всё развалит, исковеркает, даже фамилии. Расхожий Иванов каким-нибудь Ивановым станет. Ни минутой дольше здесь не останемся! Скорее собирайте пожитки. В фойе нас ждёт один человечек.

Бугаев мстительно сказал:

– Зачем нам новый персонаж?

– С чего вы взяли, Боринька, будто он новый? – улыбнулся Розанов. – С этого персонажа вся история и началась.

– Василий Васильевич хочет съехать, потому что он жадина, – смешливо задудел Боря в ухо Вольскому, как всегда нагруженному кардонкой. Тот брезгливо сморщился и ускорил шаг.

Худенькая дама замерла перед окном. Обернулась, когда Розанов ласково окликнул. Бугаев вздрогнул, узнав Мариэтту.

– Василий Васильевич, спасибо за телеграмму! – сказала она, будто не замечая Борю. – Первым же утренним поездом ринулась вдогонку.

Бугаев мялся и как будто не знал, как поступить. Наконец Мариэтта повернулась к поэту и с укором произнесла:

– Здравствуйте, Боринька! Отчего так долго не писали мне?

Бугаев дёрнул плечом:

– Времени катастрофически не хватает. Знаете, всё медитации, медитации… Вот справимся с Анной Рудольфовной, может и черкну пару строк.

Девушка слегка наклонила голову.

– Вы присоединились к нашему обществу в опасное время, – сказал Розанов, разрядив своим вмешательством обстановку. – Следует ожидать новых покушений на наши жизни. Боря, отведите нас к тому дому, из подвалов которого лежит путь к морской стихии.

* * *

На стук выглянул швейцар. Розанов набрал воздуха, собираясь завести дипломатическую беседу, но заговорил Боря, и заговорил разумно, почти как среднестатистический обыватель.

– Здравствуй, Геннадьич. Помнишь меня?

– Помню-с, – настороженно отвечал мужик.

– Мы тебя ещё Генычем звали, и Генуичем, и Гангренычем.

– А-а-а, – разулыбался швейцар. – Помню студентиков.

– Хочу друзьям экскурсию устроить в подземную каверну. Уж отблагодарю тебя. Что там океан?..

– А что ему будет-с? Поплёскивает океан-с. Струйки песочные пускает. Третьего дня спускался крыс топить. Наловил в подвалах полную клетку и… А что с ними прикажете? Коту отдать – сожрут кота. Значит, когда хотите отправиться? Мне фонари залить надобно-с.

– А как скоро зальёшь? Ты сообщи мне, как готово будет, а я покамест провизию и цветы для пикника закажу, компанию соберу. Вот тебе визитная карточка и целковый впридачу. Пошлёшь мальчишку по адресу.

Оставив позади ворота дома, Розанов проговорил:

– Если раньше меня тревожило, как это мы утопим женщину, то теперь, после рассказа Гангреныча о крысах… Сам народ в лице этого мужичка дал нам разрешение… Кстати, какой адрес на вашей карточке написан?

– Мы у нового персонажа пока засядем. У маменьки моей, – ответил Бугаев.

Василий Васильевич подозрительно взглянул на поэта. Достав зажим Минцловой, обеспокоенно стал перелистывать бумажные прямоугольнички.

– Скажите, Боря, это не ваше?

На матовой бумаге из коллекции теософки значилось: «Виндалай Левулович Леворог», пониже в скобочках, как обычно указывают род деятельности, приписка: «единорог».

– Моя карточка!

– Боря!.. Здесь нет адреса!

– Как нет адреса?

– Смотрите, на обороте напечатано: «такая-то улица, такой-то дом, такая-то квартира». Вы не заполнили форму! Ещё, наверное, с наборщиком разговаривать не захотели: «Печатайте так!»

– А я-то гадаю, почему новые знакомцы никогда не проведывают!

Мариэтта прыснула в кулачок. Бугаев выглядел слишком искренним, чтобы это проявление чувства было всамделишным. Скорее всего, опять издевался.

Решили возвращаться к доходному дому, чтобы в этот раз оставить нормальный адрес.

Соратников ожидало удивительное зрелище: личарды в количестве не большем, чем пальцев на руке, деловито вскрывали дверь, желая, видимо, допросить швейцара. Тот заперся на все замки и сидел тише воды ниже травы.

– Может, уйдём? – шепнул Бугаев.

Было поздно – личарды заметили героев и, вытаскивая из карманов короткие дубинки, двинулись к ним.

Боря совершал странные пассы в направлении врагов, потом сделал долгий шумный выдох через кружочек рта, дико взвизгнул, низведя звук до угрожающего свиста.

– Колдует! – оторопел личарда.

– Джиу-Джица! – объявил Бугаев. – Приём! Ещё приём!

Личарды раскатывались в стороны. Мариэтта восхищённо вздыхала.

Вольский отклонял голову и туловище назад, оказываясь вне досягаемости кулаков личард, и короткими быстрыми ударами кастета валил их, как фигурки в «городках».