Текст книги "История русской идеи"

5. Духовный раскол и прообраз империи

Реформа патриарха Никона, направленная на исправление богослужебных книг, возмутила умы и души простых людей, подначиваемых священнослужителями. Дело в том, что за семь веков христианства русский богослужебный чин оставался неизменным, в то время как греческий чин изменялся. И когда справщики Никона стали исправлять русские книги, следуя греческим, это вызвало мощное сопротивление. «Никоновы ученицы» стали проповедовать нам «новую незнамую веру, а ту истинную нашу православную веру они похулили, и весь церковный чин и устав нарушили», – так писали монахи Соловецкого монастыря царю Алексею Михайловичу, жалуясь на патриарха. Новые правила были трудноисполнимы на практике для огромной части духовенства. Назревал бунт. Посадские купцы перестали посещать общественные богослужения в приходских церквах и организовали домашний культ. Произошла первая купеческая эмиграция из Москвы. Автор «Зерцала духовного» (1652) говорит: «На Руси – пакость душевредная распространяется, многие словенскимъ смиренным языком гнушаются и отъ чюжихъ возмущённыхъ водъ, наблёванных прелестью, лакоме напаяваются». «Совесть русского человека в раздумье стала между родной стариной и Немецкой слободой», – пишет В. Ключевский. «Ох, бедная Русь! – восклицал «главный раскольник» протопоп Аввакум. – Что тебе захотелось латинских обычаев и немецких поступков? Хотя я несмысленный и очень неучёный человек, да то знаю, что всё, святыми отцами Церкви преданное, свято и непорочно; держу до смерти, якоже приях, не прелагаю предел вечный; до нас положено – лежи оно так во веки веков».

Начальное «просвещение» в России носило архаичный характер. Малая и Белая Русь в этом отношении не шибко далеко ушли от Московии. Вот, например, что писал тот же самый наставник царевича Симеон Полоцкий в своём сочинении «Венец веры католической» (1670): «Существует трое небес: эмпирейское, неподвижное, самое высшее; кристальное, движущееся с неизреченною скоростью; и твердь, разделяющееся на два пояса». «Земля представляется круглою, чёрною, тяжёлою, и содержит в себе ад. Землетрясение происходит от терзания заключённых в нее недре духов». В главе о воскресении автору приходят на мысль такие чудные вещи, например: воскреснут ли мёртвые с волосами и ногтями, так как у человека могло накопиться их очень много? «Воскреснут, но настолько, насколько нужно для украшения плоти». Воскреснут ли кишки? «Воскреснут, но будут наполнены не смрадным калом, а преизрядными влагами». Симеон негодует на простонародные хороводы: «От демона или от змея приняли начало эти ликования, ибо он привык вертеться кругом». В Европе уже восходили звёзды Коперника, Декарта, Лейбница, Кеплера, а на Руси пережёвывались средневековые фантасмагории. Толща предрассудков и страхов отделяла русского человека от научного мировоззрения. Ретрограды уверяли: «Лучше читать псалтырь и евангелие и любить простыню (т. е. простоту), чем постичь Аристотеля и Платона и, философом называясь, в геенну отойти». Проявления культурного влияния только скользили по поверхности. Не грех напомнить, что первое учебное заведение, получившее статус университета, в Константинополе появилось ещё в IX веке, в Болонье – в XI, в Париже и Оксфорде – в XII, в Кембридже и Монпелье – в XIII, в Праге, Кракове и Вене – в XIV, в Петербурге и в Москве – в XVIII. (Впрочем, если верить Л. Гумилёву, это говорит лишь о том, что русские относительно Западной Европы – не отсталый, а молодой народ (этнос). И патологические усилия революционеров форсировать этапы исторического развития ведут не только к тому, чтобы побыстрее стать богатым, культурным и умным, но и к тому, чтобы побыстрее состариться!)

Однако главной причиной духовного раскола в России в середине XVII века была не реформа Никона, не предрассудки русского человека и не «упорство в нелепых спорах об обрядовых мелочах», как её толковали позднее философы из «кружка» Владимира Соловьёва, а противоречия самой идеологии «третьего Рима». Известно, что первенство патриаршего престола исторически зависело от царской власти. Константинопольский патриарх потому и стал Вселенским, что был «столичным» в Византийской империи. Если этой империи («второго Рима») не стало, а возникла империя Российская («третий Рим»), то столичный (Московский) патриархат и должен быть теперь по логике вещей Вселенским. И хотя русские, чтобы не портить отношений, в конце концов согласились на пятое место в диптихе патриархов при учреждении патриаршества в России, но сами для себя продолжали считать свой патриархат первым и главнейшим. Но при этом неизбежно должен был возникнуть вопрос: кому же принадлежит приоритет в делах веры и Церкви – самой ли Церкви или «царству»? Патриарх Никон твёрдо решил этот вопрос в пользу Церкви. «Яко идеже Церковь под мирскую власть снидет, несть Церковь, но дом человеческий и вертеп разбойников», – говорил он. И вот тут он оказывался в полном одиночестве. Потому что и греческая иерархия, и старообрядцы одинаково отдавали приоритет и решение церковных дел «благочестивому царю». Строительство комплекса «подмосковной Палестины», включавшей в себя Иордан, Назарет, Вифлеем, Капернаум, Раму, Вифанию, Фавор, Ермон, Елеон, Гефсиманский сад, Воскресенский собор, построенный по подобию храма Гроба Господня в Иерусалиме, и т. д., было явной демонстрацией того, что не Москва (и царь), а именно этот «Новый Иерусалим» (и его владыка) становится духовным средоточием всего мирового православия. Это и послужило причиной разлада между царём и патриархом, между церковной и государственной властью в России. 10 июля 1658 года царь официально дал понять патриарху Никону, что разрывает с ним узы личной дружбы. Никон тут же оставил правление и удалился в Ново-Иерусалимский монастырь. Это было для него свидетельством каких-то апокалиптических явлений, крушения на Руси чего-то самого ценного и важного, о чём он открыто с большой скорбью говорил и писал. Рушилась гармония отношений двух глав единого общества, а вместе с этим рушился весь уклад прежней русской жизни. Желая привлечь на свою сторону противников Никона, царь возвратил из ссылки Аввакума и его единомышленников, дав им возможность открыто проповедовать против обрядовых исправлений. В этой проповеди они доходили до фантастической клеветы на Никона и хулы на всю Церковь. Царю вновь пришлось отправлять их в заточение, но было уже поздно.

В конце концов «халдейские игры», засилие «блюдолизов римских», «проклятых и льстивых дидаскалов» и русских архиереев, принимающих их учение, которые «от тъх нечистыхъ духовъ напиваются мутного пития, яко свиння кабацкия барды», привели к тому, что простолюдины, знающие «число антихриста», в 1666 вполне основательно начали готовиться к концу света. Книжники Руси помнили предсказание архимандрита Киево-Печерской лавры Захария Копыстенского о роковой дате прихода с Запада сына беззакония. Акты добровольного самосожжения или «гари», как их тогда называли, прокатились по всей стране. Крестьяне потянулись в леса, на казацкий Дон, стали строить скиты, проповедовать второе пришествие, надеясь на поголовное истребление властей и разрушение Москвы. Они полагали, что на месте старого антихристова царства будет устроено новое мессианское царство, в котором не будет ни притеснений, ни неравенства, но все будут «по созданию божьему» братья. Движение, получившее название «раскола», знаменовало собой переход России в другую фазу развития. Конец света не наступил, но вера в «Святую Русь» стала меркнуть. Низложенный патриарх Никон пробыл в ссылке 15 лет. В 1681 году уже при новом царе Фёдоре Алексеевиче он был выпущен из заточения, но по пути возвращения умер. В сентябре 1682 года в Москву были доставлены грамоты всех четырёх восточных патриархов, восстанавливающие его в сане патриарха Всея Руси.

Династический кризис, разразившийся после смерти царя Фёдора Алексеевича в 1682 году, на какое-то время погрузил Россию в хаос. Жуткие картины стрелецкого мятежа в мае 1682 года отвратили юного царевича Петра от Кремля и необратимо отвратили его от Старой Руси. На его глазах поднимали на копья и рубили бердышами Матвеева, избивали бояр Долгоруких и брата Натальи Кирилловны, шарили по дворцу в поисках Нарышкиных. Духовенство молчало, творя волю мятежников; бояре и дворяне попрятались. Уединившись в Преображенском, царь развлекался «потешными играми», знакомился с «немецкой слободкой», заводил друзей. Из детских забав эти игры превращалось в серьёзную практику. Затем случилась поездка (как бы инкогнито) в Германию, Голландию, Англию «за наукой». Познакомившись с Западной Европой, Пётр навсегда остался под обаянием её промышленных успехов. Он поставил себе задачей вооружить народный труд лучшими техническими приёмами и орудиями производства. Задав себе это дело, он затронул все отрасли народного хозяйства: земледелие, скотоводство, коннозаводство, овцеводство, шелководство, виноделие, рыболовство и т. д. «Это был крайне бережливый хозяин, зорким глазом вникавший во всякую хозяйственную мелочь; поощряя разработку нетронутых природных богатств страны, он дорожил ими, обороняя от хищнических рук, от бесцельного истребления, хлопотал об ископаемом топливе, торфе и каменном угле, из обрубков и сучьев предписывал делать оси и жечь поташ», – пишет В. Ключевский. «Нравственное величие Петра I заключалось в том, – говорит С. Соловьёв, – что он не побоялся сойти с трона и стать в ряды солдат, учеников и работников, когда сознал, что необходимо ввести в свой народ силу, до тех пор мало известную и в почёте не находившуюся, – силу умственного развития, искусства и личной заслуги». «Царь-работник», «царь с мозолистыми руками» явился в соответствии с запросами времени.

 
«О, мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?» —
 

писал о нём А. С. Пушкин.

Реформа Петра стала камнем, на котором обтачивалась русская историческая мысль более столетия. Во внутренней жизни народа положены были новые начала политического и гражданского порядка. Введением в управление коллегиального устройства, выборного начала и городского самоуправления возникала и формировалась самостоятельность общества. Слабый, бедный, доселе неизвестный народ посредством цивилизации постепенно выходил на историческую сцену во главе с сильным деятелем.

В 1699 году была ведена новая система летоисчисления, не от «сотворения мира», а от Рождества Христова. На границе двух веков уже забрезжила звёздочка единения христианских народов. В 1700 году в Москве был сожжён «преизрядный фейерверк». Царь Пётр праздновал турецкий мир, приобретение Азова, уничтожение обязанности посылать «поминки» в Крым. Здесь прошла граница между древней и новой Россией. Похожим образом девять веков назад впервые перед Константинополем появились русские суда.

Война на Юге с Турцией и Северная война со Швецией стали базисом российской политики в начале XVIII века. Они давались народу и державе с великим трудом. Более 70 % государственного бюджета уходило на военные нужды. Поражение под Нарвой слегка охладила пыл юного реформатора. Но уже 16 мая 1703 года на одном из островков невского устья рубили деревянный городок, «фортецию», названную «Санкт-Петербургом». А 27 июня под Полтавой состоялась «Превеликая Виктория», и «перед изумлёнными народами Запада явилось новое и могущественное государство, умевшее победить вождя (Карла XII) и войско, считавшееся до сих пор непобедимым».

Первая четверть XVIII века характеризуется преобразованиями, затронувшими и государственность, и производство, и военное, и морское дело, и быт господствующих классов. Они совершили переворот в сознании тогдашнего русского общества и нашли отражение в развитии русского языка. В 1708–1710 годах была проведена реформа, целью которой была «универсализация лексического и фразеологического состава языка» (см. А. И. Ефимов. История русского литературного языка. 1967). Она включала реформу азбуки, лексики, графики и способствовала оттеснению на второй план церковнославянской речевой стихии. Народная речь и создание новой терминологии при бурном проникновении заимствований из европейских языков – вот доминанта того времени. Посредничество украинского и польского языков, характерное для начального периода царствования Романовых, почти сходит на нет. В «петровскую» эпоху русский литературный язык приходит в непосредственное соприкосновение с языками Западной Европы. Новый литературный язык был призван обслуживать непрерывно возрастающие потребности государства, развивающейся науки и техники, культуры и искусства. Словарные заимствования осуществлялись тремя путями: за счёт переводов книг научного и этикетного содержания; из речи специалистов-иностранцев, служивших на русской службе и плохо знавших русский язык; за счёт учения русских людей, посылавшихся по почину Петра за границу.

Россия начала заглатывать и пережёвывать западную культуру кусками, случайно попадающими ей на зуб, где-то сдабривая их своей солью. «Особенно поражало русского человека, в противоположность с его собственной бедностью, богатство и «досужество» заморского немца, англичанина, голландца, гамбуржца. Он имел дело с учителями из чужих живых и сильных народностей, которые не останавливались, но шли быстро в своём развитии, почему юный народ, долженствовавший заимствовать у них плоды цивилизации, и осуждён был гнаться за ними без отдыха, со страшным напряжением сил». (см. С. М. Соловьев. Публичные чтения о Петре Великом).

Первые образцы искусства, ума и храбрости продемонстрировали перед Европой и Азией не ремесленники и не строители, а российские воины и полководцы. Экспансия русского мира при Петре I, Елизавете Петровне и Екатерине II протекала не на поприще любомудрия, не в университетах, которые только начали создаваться и были переполнены иностранцами, а на полях сражений. Имена Потёмкина, Румянцева, Суворова, Ушакова вошли в анналы истории. Эпоха «просвещённого абсолютизма» ознаменовалась для России завоеванием новых земель, названных Новороссией; на 75 % увеличилось население державы; в четыре раза выросли доходы в казну; появилось общественное мнение. Екатерина II лично написала наказ для Комиссии по составлению нового Соборного уложения, скомпилированный ею из сочинений французских просветителей XVIII века (с некоторыми из них она даже вела переписку). Её правление стало золотым веком дворянства, веком «союза философов и монархов».

В эпоху Просвещения происходил отказ от религиозного миропонимания и обращение к разуму как к единственному критерию познания человека и общества. Впервые в истории был поставлен вопрос о практическом использовании достижений науки в интересах общественного развития. Учёные нового типа стремились распространять знание, популяризировать его.

6. Первый «гамаюн» и «лишние люди»

Разрастание контактов с просвещённой Европой в XVIII веке привело к образованию крохотного класса грамотных русских людей, отделённого пропастью от крепостного крестьянства. Этот тонкий дворянский слой стал уже чуть-чуть «европейским». Более чем на протяжении века (с 1789 по 1917) «вольнодумцы» с завидной настойчивостью фокусировали внимание общества на недостатках режима государственной власти. В конечном счете они ставили целью её свержение. О том, что делать потом, вслед за разрушением «деспотизма», эти прогрессивные люди имели смутное представление. Появление книги А. Н. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», изданной в 1789 (в канун Великой французской революции), было таким же естественным, как трель соловья в весеннюю пору, когда на деревьях распускаются зелёные листочки. И вместе с тем, при всём её радикальном и утопическом содержании, она была скорее нравственным поступком, чем выражением какой-то идеи.

Александр Николаевич Радищев был первым в российской истории барином, публично призвавшим народ к бунту против центральной власти. Он происходил из богатой дворянской семьи, служил пажом при царском дворе, затем был отправлен лично знавшей его императрицей Екатериной II в Лейпцигский университет, где учился пять лет. Вот что по поводу этого учения писал А. С. Пушкин: «В Радищеве отразилась вся французская философия его века: скептицизм Вольтера, филантропия Руссо, политический цинизм Дидро и Рейналя; но всё в нескладном, искажённом виде, как в кривом зеркале. Он есть истинный представитель полупросвещения. Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему – вот что мы видим в Радищеве». «Сетования на несчастное состояние народа, на насилие вельмож и прочее преувеличены и пошлы. Фонвизин, лет 15 перед тем путешествовавший по Франции, говорит, что, по чистой совести, судьба русского крестьянина показалась ему счастливее судьбы французского крестьянина». И далее: «Мы никогда не почитали Радищева великим человеком. Поступок его всегда казался нам преступлением, ничем не извиняемым, а «Путешествие из Петербурга в Москву» весьма посредственною книгою, но со всем тем не можем не признать преступника с духом необыкновенным; политического фанатика, заблудшегося, конечно, но действующего с удивительным самоотвержением и с какою-то рыцарской совестливостью».

«Взглянул я окрест меня – душа моя страданиями человеческими уязвлена стала». – Именно этот вопль совести, по мнению Николая Бердяева, позволил констатировать, что «в России родилась интеллигенция». Кстати, все 650 экземпляров книги Радищева были напечатаны в его собственной типографии и разосланы во все инстанции, включая самые высшие. Е. Дашкова писала, что «Путешествие из Петербурга в Москву» Екатерина II расценила как «набат, призывающий к революционному взрыву». «Бунтовщик, хуже Пугачёва!» – воскликнула она в ярости. Слова Радищева: «Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени; я зрю сквозь целое столетие», – оказались пророческими. Призыв к бунту стал навязчивой программой российских интеллигентов. Герцен зачислил Радищева в паноптикум «наших святых, наших первых сеятелей», а Ленин назвал «первым русским революционером».

В 1812–1815 годах русская армия одержала внушительную победу над Западом, изгнав захватчиков со своей земли. 22 июня 1812 года Наполеон обратился к армии: «Солдаты! Вторая польская война началась… Россия увлечена роком. Судьба её должна свершиться… Эта война положит конец гибельному влиянию России, которое она в течение пятидесяти лет оказывала на дела Европы». И действительно: судьба России «свершилась»! От перешедшей Неман полумиллионной армии поляков, баварцев, итальянцев, датчан, голландцев, ведомых непобедимой французской гвардией, осталось лишь несколько тысяч голодных, оборванных и обескровленных мародёров. Остальные замёрзли или умерли от ран и голода. Победа России привела к росту национального самосознания. Но она же обострила противоречия. Когда русские войска вошли в Париж, радость победы была омрачена сознанием отсталости и провинциальности русской культуры. Желание форсировать эту преграду было столь велико, а пример Франции 9 термидора был так соблазнителен, что эмоциональные чаяния стали обретать тревожные контуры заговора. По всей России образовалось огромное количество тайных кружков и масонских лож. Ветераны войны, молодые офицеры, поэты – все они жаждали активной политической деятельности. Отделённые пропастью от крестьянства и не имеющие реального представления об экономической и социальной жизни России, они руководствовались западными теориями, точнее, даже не теориями, а высокопарной болтовнёй на почве благих намерений. В конце концов, всё это вылилось в восстание декабристов, которое получилось вычурным, несчастным и бестолковым.

Последовала жестокая «реакция»: пятерых зачинщиков повесили, других отправили в ссылку. Был издан манифест Николая I, который возвещал: «Отечество очищено от следствий заразы… Не в свойствах, не в нравах российских был сей умысел… Сердце России для него было и будет неприступно. Составленный горстью извергов, он заразил ближайшее их сообщество… Язва была глубока и по своей сокровенности её опасна… Единодушным соединением всех верных сынов Отечества в течение краткого времени укрощено зло».

Расправа – а смертная казнь была отменена ещё во времена императрицы Елизаветы Петровны («исключение» сделали только для Пугачёва) – будила в обществе сострадание. Вместе с тем, «никто не смел показать участия, произнести тёплого слова о родных, о друзьях, которым ещё вчера жали руку, но которые были за ночь взяты…» (писал А. Герцен). С одной стороны, в атмосфере нравственного падения ярче вырисовывались личности, воплощавшие в себе чувство достоинства, с другой стороны, в Россию пришла апатия, появились «лишние люди», не знающие, куда приложить силы. Вслед за «скучающими эгоистами» потянулись «страдающие». Об этом времени Пётр Вяземский в письме Пушкину (от 1825) выразился так: «Оппозиция у нас – бесплодное и пустое ремесло».

Заметный эффект в обществе произвёл только Пётр Яковлевич Чаадаев, первым попытавшийся объять необъятное и оценить значение русской цивилизации в ойкумене. Помните?

 
«Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт».
 
 
«Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы…» —
 

писал ему А. С. Пушкин.

И Пётр Яковлевич откликнулся! Посвятил! В своих «Философических письмах к даме», написанных по-французски (1831), Чаадаев, выражаясь современным языком, опустил Россию «ниже плинтуса». Его сочинение – не из области философии, а уж тем более не из области политической экономии или социологии. Это «поток сознания», изобретённый им задолго до модернистов, состоящий в основном из умозаключений, безапелляционных, пространных, бездоказательных, доведённых до логического абсурда.

Обратите внимание на эпитеты! У него ведь в России не просто «варварство», а «дикое варварство»! Не просто «суеверие», а «грубое суеверие»! «Мы хуже кочевников, пасущих стада в наших степях, ибо те более привязаны к своим пустыням, нежели мы к нашим городам». «Окиньте взором все прожитые века, все занятые нами пространства, и вы не найдёте ни одного приковывающего к себе воспоминания». «У нас совсем нет внутреннего развития, естественного прогресса; прежние идеи выметаются новыми, потому что последние не происходят из первых, а появляются у нас неизвестно откуда». «Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые как бы не входят составной частью в род человеческий, а существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру». «Ныне мы составляем пробел в нравственном миропорядке». «В лучших головах наших есть нечто худшее, чем легковесность»…

Во как! И это в «лучших» головах, заметьте, то есть, Пётр Яковлевич, очевидно, имел в виду и свою. После таких аристократических перлов заклинания городничего в «Ревизоре» насчёт офицерской вдовы, которая будто бы «сама себя высекла», уже не кажутся оригинальными.

«Моё блестящее безумие» – так говорил о своей жизни сам Чаадаев. Чему ж удивляться, если император Николай I объявил его сумасшедшим? В сущности, он слегка пожурил интеллектуала за шалость, потому что никаких реальных гонений от властей не последовало. Зато от недругов и товарищей Пётр Яковлевич услышал немало упрёков: «Этот умный и образованный человек влюблён в самого себя»; «надменный в мыслях»; «совершенное незнание России, потребностей народа и привычка к оппозиции»; «всё, что для нас россиян есть священного, поругано, уничтожено, оклеветано»… О Чаадаеве и Орлове, часто появляющихся в обществе вместе, Герцен написал: «Это первые лишние люди, с которыми я встретился». Славянофил Киреевский негодовал: «Я с каждым часом чувствую, что отличительное, существенное свойство варварства – беспамятство».

Но плевок в будущее уже состоялся. Напутствие Чаадаева адресату – «упражнение в покорности есть настоящее служение Богу» – потом никто и не вспомнит. Зато его сомнительный тезис «Прекрасная вещь – любовь к отечеству, но есть нечто более прекрасное – это любовь к истине» превратится в кредо всех «граждан мира». Цитаты из «философического письма № 1» будут долго служить знаменем для либералов XIX–XXI веков, охаивающих государство, русскую православную церковь, а заодно и саму Россию. Чаадаев, может быть, первым из русских мыслителей провозгласил западный идеал: «В европейском обществе, как оно сейчас сложилось, всё же царство Божие в известном смысле действительно осуществлено, потому что общество это содержит в себе начало бесконечного прогресса».

Позднее в работе «Апология сумасшедшего» (1837) Чаадаев с большими оговорками и пассажами признавался, что «было преувеличение в этом своеобразном обвинительном акте, предъявленном великому народу и его церкви». Оказывается, «мы с изумительной быстротой достигли известного уровня цивилизации, которому справедливо удивляется Европа», и «наше могущество держит в трепете мир». «Я счастлив, что имею теперь случай сделать это признание».

Свою апологию Чаадаев заканчивает вполне здравым выводом: «Есть один факт, который властно господствует над нашим многовековым историческим движением: это факт географический».

К его «факту» добавлю, что почти две трети территории России находится на широте Гренландии (взгляните на карту!). И только для того, чтобы не замёрзнуть, гражданам России приходится добывать и тратить энергии в несколько раз больше, чем, например, европейцам или американцам. По статистике Россия вырабатывает сейчас 44 % всего мирового тепла. На ещё один «факт» нашей географии указывает и едкая реплика Нины Берберовой (см. Курсив мой): «Русские ничем не лучше негров, арабов, немцев. Но и не хуже. Просто им нечего было грабить при экспансии на восток» (!). Историческая заслуга России не в том, что она «защитила Европу» от монголо-татар, а в том, что она освоила «неудобье».

Печальной и характерной по меркам того времени была судьба «лишнего человека» Владимира Печорина. Он оставил нам «Замогильные записки» и стихи, написанные, по его же словам, «в припадке байронизма»:

 
«Как сладостно отчизну ненавидеть
И жадно ждать её уничтоженья,
И в разрушении отчизны видеть
Всемирного денницу пробужденья!»
 

«Вчувствуйтесь в моё положение! – писал он. – Вот молодой человек, 18 лет, с дарованиями, с высокими стремлениями, и вот он послан на заточение в Комисаровскую пустыню, один, без наставников, без книг, без друзей, без развлечений юности… А вот вам и другая картина! В Англии, в Америке – молодой человек 18 лет, преждевременно возмужалый под закалом свободы, уже занимает значительное место среди своих сограждан. Родился он хоть в какой-нибудь Калифорнии или Орегоне – всё ж у него под рукою все подспорья цивилизации. Все пути ему открыты: наука, искусство, промышленность, торговля, земледелие… Он начинает дровосеком в своей деревушке и оканчивает президентом в Вашингтоне!»

(Я читал эти милые юношеские бредни и думал: «А кстати! Почему бы нашим молодым либералам, вроде Навального, Пономарёва или той же Ксюши Собчак, не рвануть на Запад? Границы открыты, никто их не держит. Там, под закалом свободы, где под рукой все подспорья цивилизации, они бы продвинулись куда больше, чем в «тоталитарной» России! Представляете? Президент США – не какая-то чахлая Хиллари Клинтон, а наша яркая, принципиальная Ксюша! Вот была бы хохма! Торжество русской либеральной идеи!».)

Драма Печорина состояла в том, что, не сумев найти своего предназначения в жизни, он не знал, что делать с самим собой. Он уехал в Европу, жил в Льеже, Виттеме, Брюгге, в Фальмуте, Лондоне, Дублине, оставаясь «лишним человеком» и там. Неспособность к активной положительной деятельности, тоска по идеалу, беспощадный самоанализ и «сомнения во всём» привели его к духовному кризису. Он перешёл в католичество, затем вступил в орден редемптористов, принял сан католического священника. И всё же гены русского человека не давали ему покоя. «Нигде, кроме Франции, я не видал такого прозрачно-наглого лицемерия; у немцев оно, по крайней мере, прикрыто и стушёвано врождённым этому народу простодушием… Пора России перестать младенчествовать и обезьянничать Франциею и Англиею. Ей должно идти самостоятельным путём практического материального развития. Наша тесная дружба с Северною Америкою есть одно из знамений времени. Может быть, не в очень далёком будущем свет увидит две исполинские демократии – Россию на Востоке, Америку на Западе: перед ними смолкнет земля… Ах! Как бы мне хотелось оставить по себе хоть какую-нибудь память на земле русской! Хоть одну печатную страницу, заявляющую о существовании некого Владимира Сергеевича Печорина. Эта печатная страница была бы надгробным камнем, гласящим: «Здесь лежит ум и сердце В. Печорина»», – так писал он в Дублине конце жизни в 1878 году, завершая её в одиночестве и пустоте.