Текст книги "История русской идеи"

7. Славянофилы и западники

Зарождение русского философского сознания приходится на 30-е годы XIX века. И хотя люди того поколения не построили новых систем, были эклектиками, бесконечно склонявшими по падежам то Гегеля, то Фихте, то Шеллинга, то Фейербаха, слишком много говорили и спорили, но мысль пробудилась.

Публикация статьи Алексея Степановича Хомякова «О старом и новом» (1839) и отклика на неё «В ответ А. С. Хомякову» (1839) Ивана Васильевича Киреевского открывает историю славянофильства как оригинального течения русской мысли. «Что лучше: старая или новая Россия? Много ли поступило чуждых стихий в её теперешнюю организацию? Много ли она утратила своих коренных начал, и таковы ли были эти начала, чтобы нам о них сожалеть и стараться их воскресить?» – анализ этих вопросов в статье Хомякова, в сущности, представлял собой ответ на мрачный вердикт, вынесенный Чаадаевым.

Славянофилы и западники сходились в том, что существующая политическая система в России с её «немецкой» бюрократией и всевластьем чиновников не соответствует чаяниям народа. И те, и другие ратовали за отмену крепостного права и проведение реформ «сверху». Но славянофилы выступали за сохранение самодержавия, а западники настаивали на введении конституционной монархии. В сущности, те и другие были сторонниками «социального христианства», но извечный вопрос – на что опираться, на внешний закон (т. е. на модифицированное римское право) или на внутренний (т. е. на совесть и обычаи), разрешить не могли. Их спор растянулся на вечность. Даже теперь, в начале XXI века, он продолжает будоражить умы и терзать сердца многих советских и антисоветских интеллигентов.

Славянофилы предложили своё решение проблемы России, которую они определяют как самостоятельную культуру. Внутренний центр этой культуры – православная вера и Церковь. Древнерусская образованность якобы базируется на «цельности духа», в отличие от истории Запада, которая представляет собой картину прогрессирующего разложения основ народной и церковной жизни. Индивидуализм и частная инициатива опираются там на рассудок. Рационализация способствует упадку веры и подмене «живой жизни» «механической цивилизацией». Славянофилы надеялись на воцерковление дворянской интеллигенции. Они не были ретроградами. «Мы желаем не возвратиться назад, но вновь идти прежним (допетровским) путём, не потому, что он прежний, а потому, что он истинный», – писал К. Аксаков.

В те времена официальная государственная идеология министра просвещения Уварова, базирующаяся на трёх китах – «православие, самодержавие и народность», имела черты сходства с идеологией славянофильства в смысле политического консерватизма, что отчасти даже компрометировало позицию славянофилов в глазах общества. Разделять ценности власти в кругах интеллигенции считалось чем-то если и не позорным, то уж, конечно, не модным и не этичным.

Однако сегодня, после идейной растерянности в «лихие 90-е», эти три кита неожиданно всплыли вновь и приобрели своих почитателей. Однажды на телевидении на вопрос, какие ценности следовало бы воскресить в России, наш замечательный кинорежиссер Никита Михалков вполне серьёзно ответил: «Самодержавие. Православие. Народность».

Западники в пику славянофилам считали европейские ценности универсальными. Идеи новоевропейской культуры – это рационально выработанные и философски обоснованные идеи, те есть их содержание имеет значимость общечеловеческую, а потому следование им не может рассматриваться как смена русской идентичности. Европеизация России понималась западниками как её приобщение к цивилизованному образу жизни, а самоценность человеческой личности они ставили выше славянофильской соборности.

Пропасть, разделяющая западников и славянофилов, пролегала вовсе не в наличии или отсутствии патриотизма. Она пролегала в религии. Только первый западник Чаадаев верил в Бога и Царство божие, в то время как Герцен, Белинский и иже с ними были поклонниками просвещения и, в сущности, не нуждались в Боге. От объективного идеализма Гегеля они шли не к религиозной философии, а к материализму Фейербаха. Как следствие этого, уже к середине сороковых годов западничество распалось на два лагеря: либеральный и радикальный, один из которых (в лице Грановского, Боткина, Кавелина) искал и проповедовал демократические идеалы гражданского общества, а другой (в лице Герцена, Белинского, Огарёва) стал на позиции социализма и воинствующего атеизма.

Рассуждая об идеалах западников и славянофилов, нельзя не упомянуть о личности, которая стояла над всем этим не только в виде зловещего символа, но и воплощала на практике классическое русское самодержавие. Николай I не только поддерживал Уварова с его тремя китами, но и имел собственное представление, о том, что нужно России. Вот какие штрихи к портрету набросала Анна Фёдоровна Тютчева, дочь великого поэта и фрейлина великой княгини (а впоследствии императрицы) Марии Александровны (см. При дворе двух императоров):

«Николай I был Дон Кихотом самодержавия, Дон Кихотом страшным и зловредным, потому что обладал всемогуществом, позволяющим ему подчинять всё своей фантастической и устарелой теории и попирать ногами самые законные стремления и права своего века.

Вот почему этот человек, соединявший с душою великодушной и рыцарской характер редкого благородства и честности, сердце горячее и нежное и ум возвышенный и просвещенный, хотя и лишённый широты, вот почему этот человек мог быть для России в течение своего 30-летнего царствования тираном и деспотом, систематически душившим всякое проявление инициативы и жизни. Угнетение, которое он оказывал, не было угнетением произвола, каприза, страсти; это был самый худший вид угнетения – угнетение систематическое, обдуманное, самодовлеющее, убеждённое в том, что оно может и должно распространяться не только на внешние формы управления страной, но и на частную жизнь народа, на его мысль, его совесть, и что оно имеет право из великой нации сделать автомат, механизм которого находился бы у руках владыки. Отсюда в исходе его царствования – глубокая деморализация всех разрядов чиновничества, безвыходная инертность народа в целом.

Вот что сделал этот человек, который был глубоко и религиозно убеждён в том, что всю свою жизнь он посвящает благу Родины, который проводил за работой восемнадцать часов в сутки, трудился до поздней ночи, вставал на заре, спал на твёрдом ложе, ел с величайшим воздержанием, ничем не жертвовал ради удовольствия и всем ради долга и принимал на себя больше труда и забот, чем последний поденщик из его подданных. Он чистосердечно и искренне верил, что в состоянии всё видеть своими глазами, всё слышать своими ушами, всё регламентировать по своему разумению, всё преобразовать своею волею. В результате он лишь нагромоздил вокруг своей бесконтрольной власти груду колоссальных злоупотреблений, тем более пагубных, что извне они прикрывались официальной законностью, и что ни общественное мнение, ни частная инициатива не имели права на них указывать, ни возможности с ними бороться».

«Они умер от русского горя», – сказал о нём князь В. П. Мещерский, имея в виду поражение в Крымской войне, которое, по мнению близких, нанесло императору страшную моральную рану и свело в могилу в возрасте 59 лет.

А вот как сложилась судьба его бескомпромиссного оппонента и главного западника А. И. Герцена.

Александр Иванович Герцен был незаконнорожденным сыном богатого и родовитого дворянина И. А. Яковлева и дочери мелкого чиновника из Вюртемберга Луизы Гааг. Отец, очевидно, по причине сердечной привязанности, дал ему фамилию Герцен (от немецкого слова Herz – сердце). Он получил обычное по тем временам образование молодого русского дворянина, то есть ему прислуживал целый легион нянюшек и крепостных слуг, учителей из числа специально отобранных отцом немцев и французов. Как иронично подметил один из биографов, русского барчука мама обучила немецкому языку, а отец французскому.

Сам Герцен в более поздние годы своё стремление к свободе приписывал варварским условиям, окружавшим его в детстве. Но какое «варварство»? Он был избалованным и любимым ребёнком, живым, любопытным, запоем читал книги из библиотеки отца, включая французских просветителей. Расправа над декабристами, как он утверждал, стала поворотной точкой в его судьбе. Потом – дружба с Николаем Огарёвым, «аннибалова» клятва на Воробьёвых горах, учёба в Московском университете. Чтение Шиллера и Гёте, Канта, Шеллинга, Гизо, Сен-Симона, Фурье… Юноша быстро превратился в убеждённого оппозиционера и в числе других «неблагонадёжных» был арестован и сослан в Вятку. Работал там в местной администрации. Затем – период увлечения религией, долгая любовная переписка и венчание с двоюродной сестрой Натали против воли родителей. Романтично! Затем ссылка в Новгород. В 1842 году он вернулся в Москву, начал печататься в журналах, увлёкся философией Гегеля (а кто ею тогда не увлекался?), написал несколько социально значимых статей и вскоре приобрёл репутацию главного представителя инакомыслящего дворянства. Именно Москва стала «ядром якобинства». Именно там возникло «Общество любомудрия», там, в литературном салоне Анны Павловны Елагиной и веневитиновском кружке, разворачивались дискуссии западников и славянофилов. Вот как писал сам Герцен: «В понедельник собирались у Чаадаева, в пятницу у Свеброва, в воскресенье у Елагиной… Это было поколение жалкое, подавленное, в котором бились, задыхались и погибли несколько мучеников… Где Хомяков спорил до четырёх часов утра, начавши в девять, где Аксаков с мурмолкой в руке свирепствовал за Москву, на которую никто не нападал, где Редькин выводил логически личного бога к священной славе Гегеля, где Грановский являлся со своей тихой, но твёрдой речью, где Чаадаев, тщательно одетый с нежным, как из воску лицом, сердил аристократов и православных славян колкими замечаниями, где молодой старик А. Тургенев мило сплетничал обо всех знаменитостях Европы, и куда, наконец, иногда падал, как ракета, Белинский, выжигая кругом всё, что попадало…».

В 1847 году в возрасте 35 лет после смерти отца и получения богатого наследства Герцен принимает решение эмигрировать из России. Как оказалось потом – навсегда. За границей, в Париже, он сразу же окунулся в жизнь изгнанных радикалов многих национальностей, написал несколько статей о деградации французской буржуазии, стал свидетелем революции 1848 года и поражения парижской коммуны. Плакал на баррикадах, «ещё тёплых от крови», когда палачи генерала Кавеньяка, праздновали победу над восставшим народом.

Затем – Италия, Швейцария, трагедия в личной жизни. Его жена влюбилась в немецкого поэта-революционера Георга Гервега. Герцен получил удар с той стороны, с которой меньше всего ожидал, потерял голову от горя и ревности и описал в мельчайших подробностях свои чувства, каждую вспышку своего гнева, страдания, отчаяния, ненависти и самоубийственного презрения к самому себе… Будучи человеком крайне эгоцентричным, Герцен не сомневался в том, что читатель поймёт его правильно.

«А какое это имеет отношение к русской идее?» – с недоумением спросит ехидный читатель. А такое, что русская идея без любви – всё равно, что птица без крыльев. «Без любви русский человек есть неудавшееся существо!» – так выразится русский философ Иван Ильин в работе под характерным названием «О русской идее».

После смерти жены и трагической гибели матери и его глухонемого сына Герцен в состоянии глубочайшей депрессии перебирается в Англию. Начинает писать роман «Былое и думы». Затем – работа над журналом «Северная пчела» и, наконец, знаменитый «Колокол», созданный вместе с переехавшим к нему в Лондон Огарёвым, обессмертивший имя Герцена. Эту газету читали литераторы, губернаторы, купцы, студенты… Её читал Александр II.

Разочарование в западном менталитете проявилось ещё в первые годы эмиграции. Герцен находит, что Европа погрязла в невылазном болоте мещанства. Ведь даже гениальный и обожаемый им Гегель ничего не нашёл лучшего для своей «абсолютной идеи», как провозгласить апофеоз её воплощения в родимой прусской монархии. Большей пошлости было трудно вообразить! Герцен способствовал развенчанию легенды, укоренившейся в умах европейцев, что в России ничего нет, кроме правительственных ботфортов и тёмной угрюмой массы крестьян. В последние годы жизни он сохранял веру в русскую крестьянскую общину, идеализировал её, как эмбриональную форму жизни, при которой стремления к личной свободе согласовываются с необходимостью коллективной деятельности.

Судьба Герцена оказалась драматичной, насыщенной, совсем, казалось бы, совсем не похожей на судьбу отщепенца Печорина. Он всегда лез в гущу событий. Да и плоды были разные. Герцен создал «Былое и думы» – эту великую летопись времени. Но было и сходство: всё то же разочарование в идеалах и смерть на чужбине. Таяла уверенность в том, что пропасть между просвещённым меньшинством и народом хоть когда-нибудь в принципе будет преодолена. И вот уже темные пятнышки пессимизма появляются в его мучительных размышлениях: «Довольно удивлялись мы премудрости природы и исторического развития; пора догадаться, что в природе и истории много случайного, глупого, неудавшегося, спутанного…».

И всё же спасибо Александру Ивановичу хотя бы за то, что он «с того берега» говорил о народе русском, «мощном и неразгаданном, который втихомолку образовал государство в 60 миллионов, который сохранил величавые черты, живой ум и широкий разгул богатой натуры под гнётом крепостного права и на петровский приказ образовываться – ответил через сто лет огромным явлением Пушкина».

8. Русская идея Ф. Достоевского

Кстати о Пушкине! Чем не образец для подражания? Ведь он и свободу любил, и «милость к падшим призывал», но Россию с её историей при этом не проклинал, никуда от России не бегал, никого к топору не звал и с государем умел поладить, однажды даже усевшись на стол в присутствии высочайшей особы. А западные ценности и западного человека понимал, как никто другой. Природа «скучающих эгоистов» была им творчески осмыслена и обобщена – не зря же он выбрал Чаадаева в качестве прототипа для своего Евгения Онегина.

Пафосную интерпретацию феномена под названием «первый русский человек Александр Сергеевич Пушкин» мы найдём, обратившись к статьям и письмам Ф. М. Достоевского, включая и его знаменитое выступление на заседании Общества российской словесности. Это прольёт свет и на русскую идею самого Фёдора Михайловича.

Любопытны три пункта, которые Фёдор Михайлович Достоевский обозначал в значении Пушкина для России (1880).

Во-первых, по его мнению, гениальный поэт «отыскал и отметил главнейшее и болезненное явление нашего интеллигентного, исторически оторванного от почвы общества, возвысившегося над народом». «Он выпукло поставил перед нами отрицательный тип наш, человека беспокоящегося и не примиряющегося, в родную почву и в родные силы её не верующего, Россию и себя самого, в конце концов, отрицающего». «Алеко и Онегин породили потом множество подобных себе в нашей художественной литературе. За ним выступили Печорины, Чичиковы, Рудины, Лаврецкие…»

Во-вторых, он (т. е. Пушкин), как никто до него, «дал нам художественные типы красоты русской, вышедшей прямо из духа русского, обретавшейся в народной правде, в почве нашей, и им в ней отысканные». «Свидетельствуют о том типы Татьяны (Лариной), типы исторические, как например, Инок в «Борисе Годунове», типы бытовые, как в «Капитанской дочке», и множество других, в его стихотворениях…» «Все эти типы положительной красоты человека русского и души его взяты всецело из народного духа». «Не в нынешней нашей цивилизации, не в «европейском» так называемом образовании (которого у нас, к слову сказать, никогда и не было), не в уродливости внешне усвоенных форме европейских идей и форм указал Пушкин эту красоту, а единственно в народном духе нашёл её, и только в нём». «Несмотря на все пороки народа и многие смердящие привычки его, он сумел различить великую суть его духа…» «И это тогда, когда самые наиболее гуманные и европейски развитые любители народа русского сожалели откровенно, что народ наш столь низок, что никак не может подняться до парижской уличной толпы. В сущности, эти любители народа всегда презирали его. Они верили, главное, что он раб. Пушкин первый объявил, что русский человек не раб и никогда им не был, несмотря на многовековое рабство».

В-третьих, у Пушкина «есть черта художественного гения, не встречаемая ни у кого – способность всемирной отзывчивости и полнейшего перевоплощения почти совершенного». Причём «способность эта есть всецело способность русская, национальная, и Пушкин только делит её со всем народом нашим». «Пушкин был явление великое чрезвычайное»; он был «не только русский человек, но первый русский человек».

На фоне современной антисоветчины и бесконечного смакования цитат о рабской душе русского народа отрадно было обнаружить ростки возражений, подобные тем, что лелеял Фёдор Михайлович, например, в работе Андрея Фурсова «Русская власть, история Евроазии и мировая система» (2008). Автор настаивает на том, что самодержавие всегда ограничивало аппетиты олигархических групп, сохраняя нужный ему хрупкий баланс в перераспределении прибавочного продукта, так как сам этот продукт был мал. «Именно этим социально-историческим прагматизмом, а не якобы рабским характером русского народа и его нелюбовью к свободе, обусловлена поддержка широкими слоями населения центральной власти против олигархизации его как боярской, так и дворянской верхушками».

Ещё вспомнилось, как в юношеские годы, после чтения «Дневника писателя», у меня подсознательно сложилась привычка искать примеры подтверждения или опровержения «третьего пункта». То, что у Шекспира его «итальянцы» – сплошь англичане, никто не спорит. Но даже сегодня западные художники, с грехом пополам приладившиеся изображать «иностранцев», вплоть до японцев и даже китайцев, при изображении русских постоянно делают ляпсусы. Почитайте хотя бы роман замечательного южноафриканского писателя Джозефа Кутзее «Осень в Петербурге», где Достоевский предстаёт перед нами в образе какого-то неврастеника, целыми днями валяющегося на диване в соплях, и вместе с тем – полового гангстера, готового набрасываться в любой момент суток на хозяйку квартиры, где трагически погиб его сын. Почитайте детективы Агаты Кристи, которая заставляет русскую графиню Веру Русакову красть изумрудное ожерелье (надо полагать, от нужды). В художественном фильме по этому рассказу даже показано, как нежные ручки графини с поразительными навыками матёрого «медвежатника» вскрывают сейф. Эпизодически (с целью наведения зрителя на ложный след) там мелькает сталинист из русского посольства с железным лицом маньяка. Забавно, как же контрразведчики из Ми-6 не сумели распознать в своём истинном джентльмене Киме Филби и его соратниках, закончивших Кембриджский университет, таких же сталинских «маньяков», работающих в годы войны на СССР? Игра Вивьен Ли и Греты Гарбо, исполняющих роль Анны Карениной, ещё вызывает сочувствие. Но вспомните всех этих нелепых Вронских с оксфордским бобриком или Онегиных и Ленских – баринов-самодуров, совершенно лишённых поэтического очарования. И, наконец, этот дикий русский милиционер в исполнении Шварценеггера! Я уже не говорю о тех тупых безжалостных монстрах, которых громит бравый потомок одесских евреев Сильвестр Сталлоне в образе патлатого Рембо. Найдите хотя бы одного приличного русского человека в голливудских блокбастерах! Почему же мы научились влезать в их шкуру? Восторженная европейская критика на фильм «Гамлет» Григория Козинцева, я думаю, не была лицемерной. А Шерлок Холмс в исполнении Ливанова понравился даже британской королеве, за что и получил от неё орден. Мелочь, но факт отрадный! И прав был Александр Блок:

 
«Мы любим всё – и жар холодных числ,
И дар божественных видений,
Нам внятно всё – и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений…»
 

Говоря о реформе Петра I, Достоевский настаивает: «Ведь не была же она для нас только усвоением европейских костюмов, обычаев, изобретений и европейской науки. Ведь мы разом устремились тогда к самому жизненному воссоединению, к единению человеческому! Мы не враждебно (как, казалось, должно бы было случиться), а дружественно, с полною любовию приняли в душу нашу гении чужих наций, всех вместе, не делая преимущественных племенных различий, умея инстинктом, почти с первого шагу различать, снимать противоречия, извинять и примирять различия… Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите… Ко всемирному, ко всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено. Это не экономическая черта и не какая другая, это лишь нравственная черта…».

Высоко взметнулся! Аж дух захватывает! Сущность русской идеи по Достоевскому – «все души народов совокупить в себе»! «Наше назначение быть другом народов… тем самым мы наиболее русские».

Услышал ли кто-нибудь этот «клич» на Западе? Приведу для примера слова немецкого философа Вальтера Шубарта: «Россия не стремится ни к завоеванию Запада, ни к обогащению за его счёт – она хочет его спасти. Русская душа ощущает себя наиболее счастливой в состоянии самоотдачи и жертвенности. Она стремится ко всеобщей целостности, к живому воплощению идеи о всечеловечности. Она переливается через край – на Запад. Поскольку она хочет целостности, она хочет и его. Она не ищет в нём дополнения к себе, а расточает себя, она намерена не брать, а давать. Она настроена по-мессиански».

Но это лишь капелька в море. В основном же Запад настроен по отношению к России настороженно и агрессивно. Как тонко подметила в своих записках всё та же А. Ф. Тютчева, «Европа не может примириться с вопиющей бестактностью самого факта нашего существования».

В «идейной закваске» Ф. М. Достоевского нельзя обойти вниманием «бунт Карамазова». Пожалуй, впервые в истории нравственная оценка средств достижения целей была поставлена с такой остротой и библейским размахом. Главная мысль Ивана Карамазова, скорее всего, была скопирована Достоевским с высказываний В. Г. Белинского.

Немецкий философ Гегель писал о том, что нужно смириться с многогранным проявлением Абсолютного духа. «Все действительное разумно» – то есть реальность мира, какой бы страшной и невыносимой она не была, всё равно «разумна». Белинского это не устраивает. «Судьба субъекта, индивидуума, личности, – пишет он в знаменитом письме В. П. Боткину, – важнее судьбы всего мира и китайского императора». То есть он требует от Абсолютного духа отчёта за каждого погибающего человека, за каждую невольную жертву глобального самопознания. «Что мне в том, что живет общее, когда страдает личность? Что мне в том, что гений на земле живет в небе, когда толпа валяется в грязи? Что мне в том, что я понимаю идею, что мне открыт мир идеи в искусстве, в религии, в истории, когда я не могу этим делиться со всеми, кто должен быть моими братьями по человечеству?.. Что мне в том, что для избранных есть блаженство, когда большая часть и не подозревает его возможности? Прочь же от меня блаженство, если оно достояние мне одному из тысяч! Не хочу я его, если оно у меня не общее с меньшими братьями моими!»

Иван Карамазов тоже отказывается от высшей гармонии, купленной ценой страданий невинных: «Не стоит она слезинки хотя бы одного только замученного ребёнка, который бил себя кулачонком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискуплёнными слёзками своими к «боженьке». Они должны быть искуплены, иначе не может быть и гармонии. На чем, чем ты их искупишь? Разве это возможно? Неужто в том, они будут отомщены? Но зачем мне их отмщение, зачем мне ад для мучителей, что тут ад может поправить, когда те уже замучены? И если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что истина не стоит такой цены!.. Слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход».

Я думаю, что это был самый мощный удар, нанесённый по христианству, за всю историю человечества. Без «бунта Ивана Карамазова» невозможно понять ни атеистического бума в России в среде разночинцев, ни коммунистическую революцию, вспыхнувшую на «Святой Руси».