Текст книги "История русской идеи"

9. «Эстет» К. Леонтьев

Достоевского не только упрекали в утопичности, над ним открыто смеялись и даже издевались. Но, пожалуй, самую оригинальную критику «всечеловечески-братскому единению» мы найдём в работе Константина Николаевича Леонтьева «О всемирной любви» (1880). Предметом его «разборки» явилась речь Достоевского на могиле Пушкина.

«Неужели признание космополитической любви, которое Достоевский считает уделом русского народа, есть назначение благое и возвышенное?» – пишет К. Леонтьев. «Это всеобщее примирение, даже и в теории, со многим само по себе так непримиримо!..»; «Пророчество всеобщего примирения людей во Христе не есть православное пророчество, а какое-то общегуманитарное»; «Во-первых, я постичь не могу, за что можно любить современного европейца?»; «Как любить? Есть любовь-милосердие и есть любовь-восхищение; есть любовь моральная и любовь эстетическая…»; «Попробуем приложить эти чувства к большинству современных европейцев. Как же нам – жалеть их или восхищаться ими? Они так самоуверенны и надменны; у них так много перед нами житейских и практических преимуществ… Я принимал участие в Крымской войне как военный врач… По отношению к пленным туркам во сей чистоте своей являлась русская доброта. Иначе было с французами. Эти сухие фанфароны были тогда победителями и даже в плену были очень развязны, так что по отношению к ним, напротив, видна была жалкая и презренная сторона русского характера – какое-то подобострастное и тщеславное желание получить одобрение этой массы самоуверенных куаферов». (Звучит вполне современно! Унизительное подобострастие по отношению к «цивилизованным западникам» и сейчас сохранилось в наших добрых сердцах.)

И далее… «Возможно ли сводить целое культурное историческое призвание великого народа на одно доброе чувство к людям без особых, определённых предметов веры, вне и выше этого человечества стоящих, – вот в чём вопрос?»; «Не полное и повсеместное торжество любви и всеобщей правды на этой земле обещают нам Христос и его апостолы, а, напротив, нечто вроде неудачи евангельской проповеди на земном шаре, ибо близость конца должна совпасть с последними попытками сделать всех хорошими христианами»; «Даже г. Градовский догадался упомянуть в своём слабом возражении г. Достоевскому о пришествии антихриста и о том, что Христос пророчествовал не всеобщую гармонию, а всеобщее разрушение»; «Начало премудрости есть страх, а любовь – только плод». И вместе с тем, «Достоевский один из немногих мыслителей, не утративших веру в самого человека. Мы не можем счесть, скольких юношей и скольких молодых женщин он отклонил от сухой политической злобы нигилизма и настроил ум и сердце совсем иначе». «Мыслители или моралисты, подобные автору Карамазовых, надеются, по-видимому, больше на сердце человеческое, чем на переустройство общества». А вот «демократический и либеральный прогресс верит больше в принудительную и постепенную исправимость человечества, чем в нравственную силу лица» – «Христианство же не верит безусловно ни в то, ни в другое, – то есть ни в лучшую автономную мораль лица, ни в разум собирательного человечества, долженствующий рано или поздно создать рай на земле». И поэтому…

«Терпите! Всем лучше никогда не будет. Одним будет лучше, другим станет хуже. Такое состояние, такие колебания горести и боли – вот единственно возможная на земле гармония! И больше ничего не ждите. Помните и то, что всему бывает конец; даже скалы гранитные выветриваются, подмываются, даже исполинские тела небесные гибнут… Как мы можем мечтать о благе правнуков, когда мы самое ближайшее поколение – сынов и дочерей – вразумить и успокоить не можем? Как мы можем надеяться на всеобщую нравственную или практическую правду, когда самая теоретическая истина, или разгадка земной жизни, до сих пор скрыта для нас за непроницаемою завесой; когда и великие умы и целые нации постоянно ошибаются, разочаровываются и идут совсем не к тем целям, которых они искали?»

«Нет ничего верного в реальном мире явлений. Верно только одно – точно, одно только несомненно – это всё здешнее должно погибнуть! И потому на что эта лихорадочная забота о земном благе грядущих поколений?

День наш – век наш! И потому терпите и заботьтесь практически лишь о ближайших делах, а сердечно – лишь о ближайших людях: именно о ближних, а не обо всём человечестве».

И далее: «Социализм (то есть глубокий и отчасти насильственный экономический и бытовой переворот) теперь видимо неотвратим, по крайней мере, для некоторой части человечества. Но, не говоря уже о том, сколько страданий и обид его воцарение может причинить побеждённым, сами победители, как бы прочно и хорошо ни устроились, очень скоро поймут, что им далеко до благоденствия и покоя. И это как дважды два четыре вот почему: эти победители устроятся или свободнее или, напротив того, законы и порядки их будут несравненно стеснительнее наших, строже, принудительнее, даже страшнее».

Следует подчеркнуть, что это сказано почти за сорок лет до нашей Великой Октябрьской социалистической революции!

К. Леонтьев был одним из немногих в своей среде, кто крайне отрицательно относился к либеральной идеологии, выраженной в её пафосных тезисах «Свобода, равенство, братство!». «Равенство», по его убеждению, неизбежно ведёт к серости и вырождению. Помимо того, что реализация этих параметров на практике всегда будет ограничена привилегированным слоем, даже сама идея – порочна как цель. В своей работе «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения» он иронично и последовательно доказывает заявленное в её заголовке мнение устами самых знаменитых писателей: Бастиата, Абу, Бокля, Прудона, Шлоссера, Каабе, Гизо и др.

Например, Бастиат в своей книге «Harmonies economiques» говорит: «Мы не сомневаемся, что человечество придёт к всеобщему одинаковому уровню: материальному, нравственному и умственному». А в идеальном государстве «Икария» (по Каабе) различие людей предполагается только по роду мирного ремесла да ещё в скрещивании лиц с разными темпераментами физиономиями; «брюнет ищет блондинку; горец предпочитает дочь равнин» и т. д. Но в «Икарии» необходимы и строгие карающие меры, то есть ещё одно «упрощающее средство всеобщего страха».

Прудон в своей «Исповеди революционера», призывая обходиться без партий, без всяких властей (даже республиканских), двигаясь к абсолютной свободе человека и гражданина, заканчивает апофеозом среднего сословия (de la classe moyenne): «Революция – это есть неизбежный синтез всех предыдущих движений в религии, философии, политике, социальной экономике», и «дабы завоевать и утвердить эту золотую середину, этот залог нашего политического и религиозного равнодушия, нам надо восстать!». «Социализм не есть только уничтожение нищеты, упразднение капитала и заработной платы; он есть во всей точности термина организация средних имуществ всеразлитие среднего класса».

Браво! Вот Леонтьев бы удивился, узнав, сколько в России сегодня таких «прудонистов», ратующих за создание и взлелеивание этого пресловутого среднего класса! Современные прудонисты убеждают нас, что именно эти люди, промышляющие импортом китайского текстиля и бронированных турецких дверей, а также ремонтом дорогих автомобилей и туристическим сервисом, притащат нас в «демократию» и создадут у нас долгожданное «гражданское общество».

«Все люди равны в первобытной общине, – говорит Прудон, – равны своей наготой и своим невежеством. Прогресс должен вывести их из этого отрицательного равенства и довести до равенства положительного не только состояний и прав, но даже талантов и познаний и даже равенства душ» («равенства душ» – какой кошмар!).

Именно эта прозаическая перспектива сведения всех к типу честного европейского буржуа ужаснула в соё время Герцена. Именно она вызвала отклик у И. Тургенева, создавшего образ Базарова, который хотел, чтобы все люди «стали друг на друга похожи, как берёзы в роще». В западном обществе тоже «бил в колокол» Д. Милль, которому принадлежит мысль, что «большинство есть не что иное, как собирательная бездарность». Однако Европа в то время решительно стремилась к китайскому идеалу сделать всех одинаковыми, и голоса таких философов как Леонтьев, Милль или Гизо были едва слышны.

А вот что писал позднее Василий Розанов о Леонтьеве: «Всё теперь умирает, всё падает, потому что всё обезличивается…». «И он с жестокостью восстал против величайших стимулов нашего времени: против любви, милосердия, жалости; против «эгалитарного» процесса истории (уравнивания сословий); против «братства» народов и людей. «Барин» и «лакей» превращаются в двух «полулакеев»»… «Не надо этого «братства», этого сюсюканья, этой всей бабьей, мягкотелой цивилизации! Пусть все будут «врагами», потому что это гораздо лучше сохранит в каждом его физиономию, нежели предательское «друг друга обымем»!»

К. Леонтьев гениально предчувствовал, что общество «равных людей» менее устойчиво к внешним и внутренним катаклизмам. Ведь только в этническом, культурном, социальном и политическом разнообразии формируется множество степеней свободы, необходимых для выживания человеческой популяции. В пику либеральной идее он проповедовал «византизм» (церковность, монархизм, сословная иерархию) и союз со странами Востока как охранительное средство от революционных потрясений.

«Если мы найдём старинную чисто великорусскую семью (в которой ни отец, ни мать – ни немецкой крови, ни греческой, ни даже польской или малороссийской), крепкую и нравственную, то мы увидим, что она держится больше всего православием, церковью, византизмом, заповедью, понятием греха, а не вне религии стоящим принципом отвлечённого долга». «Деспотизм Петра был аристократический; с него началось расслоение общества и явилось то разнообразие, без которого нет творчества у народов. Либерализм Екатерины имел решительно тот же характер, она вела Россию к цвету, к творчеству и росту. Она усиливала неравенство – вот в чём её главная роль!» «Византийские идеи и чувства сплотили в одно тело полудикую Русь… Византизм дал нам силу в борьбе с Польшей, со шведами, с Францией и Турцией» (см. К. Леонтьев. Византизм).

«Как же этот так выходит, что право и возможность жить самобытно есть не что иное, как право и возможность – стать таким, как все?» – возмущается Леонтьев. И в отчаянии восклицает: «Мы, русские, с нашими серо-европейскими, дрябло-буржуазными идеалами, с нашим пьянством и бесхарактерностью, с нашим безверием и умственной робостью – способны сделать какой-нибудь беспримерный шаг или поставлены в центр (между Европой и Азией) только для того, чтобы написать последнее «мани-фе-кель-фарес»?»

Леонтьева называли «консерватором» и «эстетом». Он действительно говорил, что «эстетическое мерило самое верное, ибо оно единственно общее ко всем обществам, ко всем религиям, ко всем эпохам приложимое». Но этот банальный тезис простирается к идее Достоевского – «Мир спасёт красота». Фёдор Михайлович приводит строки из последнего письма Вертера (Гёте), когда тот «жалеет, что не увидит более прекрасного созвездия Большой Медведицы», и прощается с ним. Чем же так дороги были молодому Вертеру эти созвездия? Тем, отвечает Достоевский, что он сознавал: он вовсе не атом и не ничто перед ними, что вся эта бездна таинственных чудес божьих вовсе не выше его мысли, не выше его сознания, не выше его идеала красоты, заключённого в душе его, а стало быть, равна ему и роднит с бесконечностью бытия…

Законы совести, добра, красоты не относительны, а едины для всей Вселенной. И постигаются они не столько научно-логическим сознанием, сколько образным, эстетическим. Каждый человек способен вместить их в себе. И может быть, нравственность, справедливость, любовь – это только часть божественной красоты? Впрочем, я считаю, что «эстетическое мерило» можно использовать и в самом широком аспекте, не прибегая к религиозным символам. К примеру, самые правдивые описания войн я нашёл не в мемуарах полководцев и рядовых воинов, а в художественных произведениях (например, в романе «Война и мир», в повести «В окопах Сталинграда», в стихах К. Симонова…).

10. Народничество

Приблизительно с середины XIX века началось стремительное и неуклонное движение русской мысли к революционному преобразованию. Началом этого направления можно считать нигилизм. «У нас всё дурно!» – такая фраза сделалась модной и стереотипно произносилась всяким, кто не хотел быть или казаться отсталым. Нигилисты отличались крайним неуважением к гуманитарным наукам и «чистому искусству», признавая полезной только утилитарную часть естественных наук, содействующих материальному благосостоянию человека. Вот как писал Н. Костомаров в своей «Автобиографии»: «Гимназисты и недоросшие девочки с увлечением бросались собирать насекомых и изучать формы и названия растений. Это была какая-то игра в естествознание. Стали заводиться кружки, коммуны. Брак признавался делом эгоистичным и потому безнравственным. Девицы стали переходить от сожития с одним к сожитию с другим, хвастаясь этим, как подвигом нового строя жизни». Возникла проблема отцов и детей. «Венцом всего был страшный эгоизм, выразившийся впоследствии тем, что значительная часть таких юных преобразователей общества, возмужавши, переродилась в биржевых игроков и эксплуататоров чужой собственности всеми возможными средствами; те же, которые остались преданные своим нигилистическим теориям, оправдывающим всякое средство для достижения цели, нравственно произвели поколение фанатиков, отваживающихся проводить свои убеждения кинжалами и пистолетами».

Основы народничества сформулировал ещё А. Герцен, который высоко оценивал нравственный облик русских крестьян, ставя их «природный» коллективизм выше индивидуалистических устремлений европейцев. Он полагал, что ячейкой социализма станет крестьянская поземельная община. Эта идея базировалась на самобытном пути развития России, минующем капитализм, и муссировалась на все лады и западниками, и славянофилами, и анархистами. На свой лад её развил Николай Григорьевич Чернышевский, политическая программа которого предполагала освобождение крестьян с землёй без всякого выкупа, ликвидацию помещичьего землевладения вообще и введение крестьянского общинного самоуправления. В своём романе «Что делать?» он первым поставил актуальный вопрос русского интеллигента на все времена. Таких героев как Рахметов, Кирсанов, Лопухов, Вера русская литература ещё не знала. Это была цельная и растущая сила, которая несла с собой освободительные идеи 60-х годов и противостояла всей галерее персонажей дворянской литературы. Н. Чернышевский стал настоящим властителем дум своего поколения. В этой личности соединились характерные качества новой «разночинной» интеллигенции: с одной стороны, – цельность, убеждённость, порядочность, честность и поразительная самоотверженность, с другой стороны, – фанатическая вера в свои убеждения и воинствующий атеизм. Именно Чернышевский «звал Русь к топору». Тезис Прудона, что собственность есть зло, он развивал до крайних пределов, хотя сознавался, что идеал нового общественного строя на коммунистических началах ещё не созрел в умах, а достичь его можно только кровавыми разрушительными переворотами. В то же время его готовность к самопожертвованию, исключительное и рационально обоснованное бескорыстие были типичны для «русского социализма». Многие из народников хотели и старались личным примером облагородить общество. Это влияние испытали и художники-«передвижники», и композиторы группы «Могучей кучки», и поэты и философы серебряного века.

В политическом движении народничества обычно выделяются три направления, условно называемые пропагандистским, анархическим и заговорщицким, которые были представлены тремя лидерами (Петрами): Петром Лавровым, Петром Кропоткиным и Петром Ткачёвым.

Лавров доказывал, что для революции нужна длительная работа по просвещению народа, которую должна осуществлять интеллигенция. Кропоткин призывал к разрушению государства и созданию коммун, автономий и федераций. Его соратник Бакунин считал русского человека «бунтарём по призванию», поэтому революционерам осталось только перейти к организации всенародного бунта. Причём цель бунта – не только ликвидация существующего государства, но и «недопущение создания любого государства вообще». Именно Бакунин в острой полемике с Марксом предсказывал, к каким жестоким последствиям может привести концепция государства «диктатуры пролетариата». Ткачёв утверждал, что поскольку самодержавие в России не имеет социальной опоры ни в одном сословии и «висит в воздухе», то его можно быстро ликвидировать. Главное – это захват политической власти. Но для осуществления социального переворота надо создать конспиративную политическую организацию.

Первый вариант организации «Земля и воля» (её члены – А. Слепцов, Н. Серно-Соловьёвич, Н. Обручёв, В. Курочкин…) был создан ещё в 1861 году в канун отмены крепостного права. Так как реформа обманула ожидания крестьян, члены организации мечтали о создании условий для революции.

 
«Порвалась цепь великая,
Порвалась – расскочилася:
Одним концом по барину,
Другим по мужику!..» —
 

писал об этом времени поэт Николай Некрасов.

Однако программные положения организации не получили поддержки в народе, и она прекратила существование. Но из кружка, примыкавшего к «Земле и воле», выросло тайное революционное общество Н. Ишутина. Для воплощения в жизнь идей Чернышевского ишутинцы создали в Москве бесплатную школу и швейные мастерские, ватную фабрику в Можайском уезде, вели переговоры о создании коммуны с рабочими Людиновского завода, подготовили побег Чернышевского с каторги. Их деятельность была прервана из-за покушения на царя одним из её членов, Д. Каракозовым, не согласованного с товарищами. Организация была разгромлена. По делу о цареубийстве под следствие попали более двух тысяч народников.

В 1869 году в Москве и Петербурге начала деятельность организация «Народная расправа» во главе с Сергеем Нечаевым. Нечаев был автором «Катехизиса революционера», где заявлял, что цель оправдывает средства, в том числе противозаконные и аморальные. Студент Иванов выступил против его руководства, был обвинён Нечаевым в предательстве и убит. Этот вопиющий сюжет был положен Ф. М. Достоевским в основу его романа «Бесы» и вознесён до философских вершин осознания, став актуальным на все времена.

В начале восьмидесятых годов на первый план выдвигается народолюбие «кающихся дворян» (по выражению Н. Михайловского), поводом для которого послужили «Исторические письма» (1870) П. Лаврова, призывавшего интеллигенцию к «уплате долга народу», которому оно обязано «освобождённостью от физического труда». Моральный аспект был подкреплён статьёй П. Червинского, где интеллигенции рекомендовалось учиться нравственности у «деревни». Таким образом, народные устои были поставлены выше духовных устоев интеллигенции.

В кружке, созданном Н. Чайковским, считалось, что надо вести пропаганду среди крестьян и столичных рабочих-отходников, временами возвращающихся в деревню, чтобы разбудить в них «социалистические инстинкты». Для ведения пропаганды чайковцы отправлялись летом в деревни Московской, Тверской, Курской и Воронежской губерний. Это движение получило название «первого хождения в народ». Крестьяне относились к чужакам настороженно, воспринимая их пропаганду о светлом будущем как сказки, и скромно отшучивались: «Не любо – не слушай, а врать не мешай!». Движение не имело успеха. Основная масса крестьянства оставалась верующей и православной, а большая часть студенчества исповедовала атеизм. Все они были для крестьян «немцами», как и пятьсот лет назад. К осени 1874 года «хождение в народ» пошло на убыль. Около 8 тысяч участников движения и сочувствующих были арестованы и осуждены.

Второй вариант «Земли и воли» был создан в 1876 году. В её состав входили Г. Плеханов, А Михайлов, С. Перовская, А. Желябов, В. Фигнер, В. Засулич… Программа организации ставила своей целью подготовку и осуществление крестьянской революции, планируя заложить основы нового государственного устройства на принципах коллективизма и анархизма. Некоторые члены организации настаивали на поселении революционеров в деревне на продолжительное время для ведения пропаганды. Это движение получило в литературе название «второго хождения в народ». На этот раз ходоки вначале осваивали ремёсла, становились фельдшерами, врачами, писарями, учителями, кузнецами, дровосеками. Осёдлые поселения возникли сначала в Поволжье, затем в Донских губерниях. Юноши и девушки из благополучных семей добровольно уходили в деревни, учили и лечили крестьянских детей, заражались холерой и туберкулёзом, болели, умирали… Это был беспрецедентный в истории акт самоотдачи ради народа.

Часть народников сразу же встала на путь террора. В 1876 году Вера Засулич стреляла в петербургского градоначальника Ф. Трепова, вина которого заключалась в том, что он распорядился высечь студента-политзаключённого. Засулич была оправдана судом присяжных, потому что общественное мнение было на её стороне. Критическую интерпретацию этого жуткого феномена в общественном сознании в то время можно было найти в статье Константина Леонтьева «Чем и как либерализм наш вреден».

Тогда же кружок В. Осинского организовал убийство агента полиции Никонова, киевского жандармского ротмистра Гейкина и харьковского генерал-губернатора Кропоткина. Вскоре С. Степняк-Кравчинский убил кинжалом петербургского шефа жандармов Мезенцева. Последовали репрессии. Было вынесено 16 смертных приговоров, и множество народовольцев отправлено на каторгу.

К 1879 году противоречия между пропагандистами и террористами достигли предела, и «Земля и воля» распалась. Из неё проросло либеральное крыло «Чёрный передел» (Плеханов, Засулич, Аксельрод…) и радикальное крыло «Народная воля» (Желябов, Перовская, Кибальчич). В России впервые появилась профессиональная террористическая организация, ставившая своей целью убийство высших царских сановников. «Народная воля» исходила из убеждения, что «русский народ находится в состоянии полного рабства, экономического и политического», и «его облегают слои эксплуататоров, создаваемых и защищаемых государством». Поэтому нужен «политический переворот с целью передачи власти народу». На совести этой организации – настоящая охота на императора Александра II, множество покушений и в конце концов его убийство, а также убийство генерала В. Стрельникова и жандармского подполковника Г. Судейкина. После разгрома организации пять её лидеров – А. Желябов, С. Перовская, Н. Кибальчич, Т. Михайлов, Н. Рысаков – были повешены.

Вспомните фильм Станислава Ростоцкого «Доживём до понедельника», где учитель истории в исполнении Вячеслава Тихонова в школьном дворе обращается к подопечным:

– В своё время русское общество было потрясено казнью Петра Желябова, Софьи Перовской и Николая Кибальчича. Или… Из Орловского каторжного централа просочились сведения, что там применяются пытки. Тогда ваши сверстники в знак протеста не являлись в класс. Они называли это уважением прав личности… (?)

И ведь действительно! Русское общество было потрясено, но не убийством «императора-освободителя», а жестокостью наказания террористов! И студенты протестовали! Они требовали «уважения прав личности». Вообще студенчество с его наивным «свободолюбием» могло играть крайне трагическую роль в истории, в зависимости от того, во что выливался публичный протест. Достаточно вспомнить события 1989 года на площади Тяньаньмэнь в Пекине или события на Майдане в Киеве в 2014 году. Большую часть красных кхмеров в Камбодже также составляли подростки. А ведь ещё Сергей Булгаков писал: «Духовная пэдократия – есть величайшее зло нашего общества. Это уродливое соотношение, при котором оценки и мнения «учащейся молодёжи» оказываются руководящими для старейших, перевёртывает вверх ногами естественный порядок вещей».

С разгромом «Народной воли» терроризм не исчез. Он просуществовал ещё по крайней мере лет тридцать, достигнув подлинного расцвета в делах партии левых эсеров. С 1902 по 1911 год более двухсот раз рвались в России эсеровские бомбы и раздавались револьверные выстрелы. Объектами террористических актов стали 2 министра, 33 губернатора, генерал-губернатора и вице-губернатора, 16 градоначальников, начальников охранных отделений, полицмейстеров, прокуроров, помощников прокуроров, начальников сыскных отделений, 24 начальника тюрьмы и других тюремных чиновника, 26 приставов, исправников и их помощников, 7 генералов и адмиралов. И это не считая сотен ни в чём не повинных обывателей, которые имели несчастье оказаться не в то время не в том месте. «Тропа» была проторена на века.

Вступление на престол Александра III было ознаменовано выходом манифеста об укреплении самодержавия. Первым советником царя стал «человек из народа» обер-прокурор Священного синода К. Победоносцев. Помните поэму А. Блока «Возмездие»?

 
«В те годы дальние, глухие
В сердцах царили сон и мгла:
Победоносцев над Россией
Простёр совиные крыла».
 

Борис Акунин в своих «Пелагеях» тоже создал зловещий образ «серого кардинала», «антисемита», «Великого инквизитора». А вот недавно в передаче «Час истины» на историческом канале «365 дней» рассказывали, каким замечательным человеком был Константин Победоносцев. Он воспитывал великих князей, дружил с Достоевским, добился отлучения от церкви воинствующего анархиста Л. Н. Толстого. Приоритеты меняются. «Царя-освободителя» Александра II сегодня считают западником, а Александра III, изрёкшего тезис «У нас в Европе есть только два союзника: армия и флот!» – истинным патриотом! Что тут поделаешь? Каждая эпоха пишет свою историю.

Либеральная организация «Чёрный передел», ратующая за пропаганду и справедливый раздел земли, просуществовала недолго. Эмигрировавший в Швейцарию Г. Плеханов увлёкся марксизмом и создал там первый марксистский кружок «Освобождение труда», в котором оказались его соратники В. Засулич, П. Аксельрод, Л. Дейч. В 1848 году в Лондоне появилась брошюра под названием «Манифест коммунистической партии», написанная двумя молодыми людьми (К. Марксу было в то время 29 лет, Ф. Энгельсу – 27). В 1882 году Плеханов перевёл её на русский язык, а уже лет через десять бродящий по Европе «призрак коммунизма» начал обретать реальные очертания русской идеи и русской судьбы.