Текст книги "«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского"

Что же было с ним? Неужели так подействовал Фейербах? Но я уже приводил соображения многих исследователей, что вражды к религии у Фейербаха не было, что он поставил проблему христианства как основную проблему философской мысли. Надо вспомнить, что период отказа от прежних святынь в пубертатный период испытывают все молодые люди. Известно, что будущий религиозный гений Владимир Соловьёв выбросил все домашние иконы в окно. Чернышевский же переживал в эти годы настоящие искушения как святой Антоний. Здесь – при переходе к следующему искушению – надо отметить, что натуры сильные переживают искушения, не отвергая их, не избегая их, а преодолевая их, превращая в нечто положительное.

В предисловии к третьему изданию своей диссертации, написанному перед смертью, а вышедшему посмертно, НГЧ писал: «Вообще автору принадлежат только те частные мысли, которые относятся к специальным вопросам эстетики. Все мысли более широкого объема в его брошюре принадлежат Фейербаху. Он передавал их верно и, насколько допускало состояние русской литературы, близко к изложению их у Фейербаха» (Чернышевский, II, 126). Отсюда и пошло убеждение в том, что диссертация русского мыслителя есть своего рода незаконный плод немецкого философа.

Стоит привести рассказ А.Н. Пыпина, двоюродного брата и одного из теснейших друзей Чернышевского, в молодости читавшего книги под влиянием НГЧ: «Один такой букинист прихаживал и к нам; книги были иностранные, но букинист в них разбирался и с особым акцентом, конечно, очень забавным, называл имена авторов и французские или немецкие названия книг. Кажется, независимо от этих негоциантов Н.Г. мог тогда приобрести главные сочинения Фейербаха (от Ханыкова. – В.К.), как помню, в свежих, неразрезанных экземплярах. Тогда я в первый раз познакомился с его сочинениями: эта сильная и решительная логика казалась мне более привлекательной, чем фантастика французских социалистов»[74]74
  Пыпин А.Н. Мои заметки. Саратов: Соотечественник, 1996. С. 122.


[Закрыть]. Стоит принять во внимание, что Фейербах был не провоцирующим на радикальное мышление, а скорее оберегающим элементом. То, что Пыпин находился тогда под сильным влиянием НГЧ, достаточно известно, а значит, проблема эта братьями обсуждалась.

Как постараюсь показать дальше, диссертация была вполне оригинальным продуктом русской действительности. Пока же, как всегда немного забегая вперед, приведу соображение такого мощного аналитика и знатока русской философии, как Густав Шпет: «Плеханов доверился этому Предисловию и заключил: “Мы правильно поняли отношения Чернышевского к Фейербаху” (Соч. V, 191). Между тем внимательная проверка указаний автора Предисловия вызывает целый ряд недоумений. Не следует забывать, что в значительной своей части это – документ старческой памяти. А что такое старческая память – достаточно известно! Ее продукт – не просто увечная картина со стершимися, замазанными и продранными частями, а новая, реставрированная композиция, где погибшие части заменяются новыми, где не воспоминание, а домысел, фантазия, сопоставление разных хронологических дат и разных обстановок перемещают и то, что сохранилось в памяти, искажая перспективу, соотношения и краски былой действительности. Худо ли это или хорошо, но нередко желание, чтобы было так, вытесняет воспоминание о том, как было»[75]75
  Шпет Г.Г. Источники диссертации Чернышевского // Н.Г. Чернышевский: pro et contra. Личность и творчество Н.Г. Чернышевского в оценке русских писателей, критиков. СПб.: РХГА, 2008. С. 345.


[Закрыть].

Шпет ироничен, как видим, но он с легкостью преодолевает авторитет Плеханова, подчинившего своему пониманию многих марксистски ориентированных русских философов. А потом уже эта точка зрения устоялась в советской историографии безо всякой рефлексии. Тем не менее к Шпету стоит прислушаться: «Чернышевский прямо ссылается на Фейербаха, в убеждении, что он только воспроизводит суждения, высказанные Фейербахом. Поэтому целесообразнее было бы задаться совсем другим вопросом: если старческое Предисловие Чернышевского не является продуктом ослабленной памяти автора, если оно в точности воспроизводит то отношение к Фейербаху, которое вдохновляло юношескую диссертацию Чернышевского, то возникает сомнение, достаточно ли и тогда, в дни юности, Чернышевский знал Фейербаха, достаточно ли глубоко его усвоил, понял ли его, действительно ли проникся им в такой мере, чтобы иметь право назвать себя фейербахианцем? Нужно прямо сказать, что этот-то вопрос я и считаю центральным в аргументации настоящей работы»[76]76
  Шпет Г.Г. Источники диссертации Чернышевского. С. 356.


[Закрыть].

Факт усвоения Чернышевским идей Фейербаха можно было бы оставить под вопросом. Но все же Чернышевский сделал шаг дальше, о чем в последние годы не то чтобы забыл, но думал, что все уже понимают Фейербаха, как он сам. Чернышевский был реальный знаток классической немецкой философии в целом, и в ней он уже зрелым автором увидел то главное, что определяло его в интеллектуальные поиски. В своем знаменитом трактате о Лессинге уже много позже он писал: «При всем различии в своих принципах и выводах, все немецкие философские системы сходятся в том, что ни одна из них не имеет враждебности против христианства, какою отличались системы некоторых английских и французских философов. Каковы бы ни были понятия того или другого немецкого философа об общей системе мира, но каждый из них на религию смотрит с уважением, высоко ценя важность ее. Все они чужды того сурового ожесточения против религии, которое заметно, например, у Гоббеса, или той насмешки, которая видна у Вольтера. Все они смотрят на религию с серьезностью, полною уважения» (Чернышевский, IV, 207). Юношеские терзания, может ли современная мысль принять христианство, были им разрешены. А Фейербах? Чернышевский, думаю, понял главное, что вся позиция Фейербаха – это протестантский поиск Бога в себе.

Глава 4
Искушения

Соблазн спасения человечества

Как мы знаем из истории, да и из жизненных наблюдений, практически все люди в юности (а иногда и позже) переживают период искушений. Особенно это относится к людям, далеко выходящим из ряда. Можно бы начать с Христа, искушения которого даны в Евангелии от Матфея, о них много раз поминал в своих текстах Достоевский. Мы помним об искушениях Августина, об искушениях Лютера, Серафима Саровского, Владимира Соловьёва, да и тот же Достоевской говорил о «горниле сомнений», сквозь которое прошла его Осанна. Лев Толстой описывал искушения отца Сергия, переживши и сам нечто подобное. Самые известные искушения, изображенные и в литературе и в живописи, – это искушения святого Антония. К чему я веду?

Конечно, к тому, что и наш герой, несмотря на то что был сыном протоиерея, что его именовали надеждой православной церкви, в возрасте от 18 до 22 лет (с 1848 по 1853 г.) пережил ряд весьма глубоких искушений. Можно сказать, что он искупил их своей многолетней страдальческой жизнью, но тем не менее они были и, не рассказав о них, мы не сможем дать подлинный портрет НГЧ. Искушений много, но все же есть несколько, которые называются обычно. Все они так или иначе восходят к искушениям Христа за исключением одного, которое Христос не переживал, но для творческого мужчины, может, основного – искушение женской любовью, женской прелестью, или, даже грубее, женской плотью.

Надо все же напомнить о его первом искушении, которое переживает любой праведник, желающий помочь людям, чтобы «камни сии сделались хлебами» (Мф 4, 3). Христос ответил: «Не хлебом единым» (Мф 4, 4). Но проблема серьезная, ее мучительно исследовал Достоевский в поэме о Великом инквизиторе, который говорит Христу: «Великий пророк Твой в видении и в иносказании говорит, что видел всех участников первого воскресения и что было их из каждого колена по двенадцати тысяч. Но если было их столько, то были и они как бы не люди, а боги. Они вытерпели крест Твой, они вытерпели десятки лет голодной и нагой пустыни, питаясь акридами и кореньями, – и уж, конечно, Ты можешь с гордостью указать на этих детей свободы, свободной любви, свободной и великолепной жертвы их во имя Твое.

Но вспомни, что их было всего только несколько тысяч, да и то богов, а остальные? И чем виноваты остальные слабые люди, что не могли вытерпеть того, что могучие? Чем виновата слабая душа, что не в силах вместить столь страшных даров? Да неужто же и впрямь приходил Ты лишь к избранным и для избранных?»

(Достоевский, 14, 234). Действительно, что делать с миллионами слабых людей? Можно ли как-то построить их жизнь, чтобы они тоже жили не ради хлеба, а духовно? Это первое искушение Чернышевского, изобретавшего вечный двигатель. Об этом я уже написал. Попытка, полная благородного устремления, но, разумеется, попытка провинциала, который верит в чудо, что сумеет преодолеть законы природы, хотя уже было сказано Французской академией, что она не принимает к рассмотрению проекты вечных двигателей, как противоречащих законам природы. Разумеется, столь начитанный юноша, как Чернышевский, знал об этом, но вела его провинциальная вера в чудо и свои силы.

Поразительно, как этот реалист, буквально символ реалиста в русской культуре XIX века, прошел через такую веру в чудо, причем чудо не христианское, а научное. Но наверно, уже тогда христианство и наука для него тесно сопрягались, как прорыв человечества в высшие сферы бытия. Но вера в такое нехристианское чудо немного сродни безумию, которое в том или ином виде преследовало жизнь Чернышевского. Его любовь к разуму, к рацио – своего рода противостояние жившему в нем безумию жителя «русского Нила», где водятся даже крокодилы. В дневнике от 7 марта 1849 г. он записывал: «Когда снимется проклятие: “в поте лица твоего снеси хлеб твой”, тогда человечество решит первую задачу – устранение препятствий к занятию настоящего своею задачею, нравственною и умственною, тогда перейдет оно к следующим задачам. Я сострою мост, и человеку останется только идти в поле нравственности и познания» (Чернышевский, I, 253). Задача христианская, преодоление ветхозаветного проклятия, да к тому же (повторю это) и реализация завета Христа: «Не хлебом одним будет жить человек» (Мф 4, 4).

И все же это его изобретение со временем стало ему ясно как соблазн, ибо хлеб, добытый без труда, ни к чему хорошему не приведет. Сам он добывал свой хлеб неустанным трудом, даже агенты III отделения доносили, что он практически не покидает своей квартиры, а спит не более двух-трех часов. Практически он сам был этим вечным двигателем по силе духа и энергии, и это ощущение перенес на попытку создания аппарата. Изобретение «вечного двигателя» занимало Чернышевского в течение почти четырех лет[77]77
  Стоит отметить, что он не думал о богатстве, не думал как революционеры об уничтожении богатых, его желание было в духе человека третьего сословия, разночинца, но светлого духом: «уничтожение пролетариатства и вообще всякой материальной нужды, – все будут жить по крайней мере как теперь живут люди, получающие в год 15–20 000 р. дохода, и это будет осуществлено через мои машины» (I, 298).


[Закрыть]. Но наступил 1853 год. Ему 25 лет, он окончил университет и теперь учитель в саратовской гимназии, мальчишества еще много, но все же это был год его взросления, ведь еще до встречи с его будущей женой он уже решил жениться и зажить нормальной взрослой жизнью. Как писал Пушкин: «Блажен, кто смолоду был молод, / Блажен, кто вовремя созрел». И вот в январе 1853 г. (именно в этом месяце происходит его знакомство с Ольгой Сократовной Васильевой, дочерью саратовского врача), он «решился уничтожить все следы своих глупостей, поэтому изорвал письмо в Академию Наук, ту рукопись, которую некогда представлял Ленцу и которая все хранилась у меня, наконец, все чертежи и расчеты» (Чернышевский, I, 407–408).

Итак, одно искушение было преодолено.

Оставим пока в стороне искушение женщиной, замечу только, забегая вперед, что он воспринимал свою будущую жену в контексте поэзии Шиллера и Гёте (немецкий он знал свободно). Но кого он хотел предложить своей избраннице в качестве супруга? Как он себя осознавал? Фон высокой поэзии требовал и высокого самосознания. Известно воспоминание Раева, записавшего слова Чернышевского: «Я спросил его, чего он желал бы. С первого раза он уклонился прямого ответа на этот вопрос, а потом сказал: “Славы я не желал бы – это убивает”. На меня это сделало впечатление»[78]78
  Захарова И., Клименко Св. Желание славы. Реплика по поводу мемуарных источников и их публикации. Документ. Из найденных записок А.Ф. Раева о Николае Гавриловиче Чернышевском // Волга. XXI век. 9–10.2013. С. 220.


[Закрыть]. Интересно, что в публикации этого текста сыном и внучкой НГЧ была высказана совсем противоположная мысль после вычеркивания отрицательной частицы «не» и слов, что слава убивает. Чернышевский и вправду много раз писал, что хотел бы нечто совершить для человечества. Он хотел строить Россию, о чем писал и в юношеском дневнике и в письмах. Вот наугад два пассажа. Вот письмо 18-летнего юноши двоюродному брату, будущему академику А.Н. Пыпину, от 30 августа 1846 г.

Спасителями Европы стали русские, преградив путь монголам и разгромив наполеоновские полчища, писал он, «спасителями, примирителями должны мы явиться и в мире науки и веры. Нет, поклянёмся, или к чему клятва? Разве Богу нужны слова, а не воля? Решимся твёрдо, всею силою души содействовать тому, чтобы прекратилась эта эпоха, в которую наука была чуждою жизни духовной нашей, чтобы она перестала быть чужим кафтаном, печальным безличьем обезьянства для нас. Пусть и Россия внесёт то, что должна внести в жизнь духовную мира, как внесла и вносит в жизнь политическую, выступит мощно, самобытно и спасительно для человечества и на другом великом поприще жизни – науке, как сделала она это уже в одном – жизни государственной и политической. И да свершится чрез нас хоть частию это великое событие! И тогда не даром проживём мы на свете; можем спокойно взглянуть на земную жизнь свою и спокойно перейти в жизнь за гробом. Содействовать славе не преходящей, а вечной своего отечества и благу человечества – что может быть выше и вожделеннее этого? Попросим у Бога, чтобы он судил нам этот жребий» (Чернышевский, XIV, 48).

А.Н.Пыпин. 1850-е годы. Петербург. Фотограф В. Шенфельд

Заметим, что этот текст отчасти напоминает знаменитую клятву Герцена и Огарёва на Воробьевых горах, но – с принципиальной разницей. Два барчука-бастарда хотели разрушить Россию как государство, а два юных студента-разночинца хотели ее реформировать и строить. И чуть позже, из дневника 1849 г. (21 год): «Если писать откровенно о том, что я думаю о себе, – не знаю, ведь это странно, – мне кажется, что мне суждено, может быть, быть одним из тех, которым суждено внести славянский элемент умственный, поэтому и нравственный и практический мир, или просто двинуть вперед человечество по дороге несколько новой. Лермонтов и Гоголь, которых произведения мне кажутся совершенно самостоятельны, которых произведения мне кажутся, может быть, самыми высшими, что произвели последние годы в европейской литературе, <…> доказывают, что пришло России время действовать на умственном поприще, как действовали раньше ее Франция, Германия, Англия, Италия» (Чернышевский, I, 127). Это, конечно, мысли не о личной славе. Речь шла о движении человечества, которому он хотел содействовать, причем понимая, что движение мысли может перейти в Россию, и этому надо с честью соответствовать.

А личная слава, как он и ожидал, и боялся, практически убила его. Ибо слава сопровождается фантомами.

Девственник и искушение женской прелестью

Но известно, что главное искушение, которое переживает праведник (от святого Антония до отца Сергия) – это женщина. Думаю, Блаженный Августин, который завел сожительницу, чтобы побороть соблазны плоти, потом оставил ее, несмотря на рождение сына[79]79
  Известно, что 17 лет, будучи в Карфагене, Блаженный Августин вступил в отношения с молодой женщиной, которая стала его сожительницей (конкубиной) на 13 лет и на которой он никогда не женился, так как она принадлежала к более низкому социальному классу. Именно в этот период Августин произнес свое изречение: «Добрый Боже, дай мне целомудрие и умеренность… Но не сейчас, о Боже, еще не сейчас!» Хотя она родила ему сына Адеодата, которого он очень любил, он ее покинул. Любопытно его признание о своих сексуальных терзаниях: «В эти годы я жил с одной женщиной, но не в союзе, который зовется законным: я выследил ее в моих безрассудных любовных скитаниях» (Аврелий Августин. Исповедь. Книга четвертая, II, 2). Добавлю, что «Исповедь» Августина была в домашней библиотеке отца НГЧ.


[Закрыть], вполне может быть поставлен в этот ряд. В отличие от Белинского в бордели не ходил, все же сын протоиерея, была матрица семейного поведения, отношения к женщине. Но плоть слаба, и видения распаляли мозг и тело.

В Ленинграде в 1972 г., приехав на свою первую большую конференцию и гуляя по городу с другими ее участниками, я увидел и тут же показал другим в одном из закоулков (в арку под домом и направо), улицу не помню, большую надпись на небольшом двухэтажном доме: «ЖЕНСКИЕ БАНИ ИМЕНИ ЧЕРНЫШЕВСКОГО». Почему Чернышевского, а не Клары Цеткин или Надежды Крупской? Легкая извращенность чудилась в этой надписи. Юрий Иванович Суровцев, член правления Союза писателей, возглавлявший нашу группу аспирантов из Москвы, тут же достал фотоаппарат и сфотографировал вывеску, сказав, что постарается в этом разобраться, что это «какая-то диверсия». Чем закончилась разборка, не знаю, но, конечно, это была аллюзия, так читался в советское время четвертый сон Веры Павловны, как призыв к решению «женского вопроса».

В нашей, да и не только в нашей исследовательской литературе главное внимание обращают на избранницу НГЧ – Ольгу Сократовну Васильеву. Ее практически никто не одобряет, считая духовной и человеческой катастрофой женитьбу Николая Гавриловича на дочке Сократа Васильева (мистически – он принял казнь как Сократ, древнегреческий мудрец, казненный за идеологическое преступление, имя которого носил тесть). Но, как понятно, любовное действо необходимо имеет двух персонажей, и трудно сказать, кто был пассивен, а кто активен в этом процессе. Нельзя сказать, что Николая Гавриловича окрутила взбалмошная и не очень твердых нравственных правил саратовская девица, а он как пасхальный барашек был своего рода жертвой ее разнузданности. Вместе с тем все говорят почти что хором, что инициатором этого брака был сам НГЧ, понимавший достаточно отчетливо, какое создание берет он в жены. Конечно, для саратовцев это выглядело некоей фантасмагорией, что сын протоиерея, единственный ребенок очень благочестивой и нравственной семьи, взял в жены особу, которую вряд ли выбрал бы в супруги даже самый обыкновенный саратовский обыватель. Слишком она была неординарна, своевольна, да и фривольна в отношениях с представителями другого пола. Знакомство с Ольгой Сократовной Васильевой произошло у НГЧ в январе 1853 г., хотя уже почти три года он, вернувшись из Петербургского университета, был преподавателем саратовской гимназии. Не видел ее раньше? Не обращал внимания? Не замечал? Хотя не заметить ее ищущему женщину молодому человеку было трудно, слишком вызывающе откровенна она была.

А Чернышевский и впрямь искал женщину. Периоды жизни, характерные для творческих мужчин, когда они ищут то, что называется жизненным тылом, любовь и спокойствие, чтобы была «обитель дальняя трудов и чистых нег» (Пушкин). Тогда труд обретает для художника высший смысл. Напомню жениховскую гонку сорокалетнего Достоевского после каторги и особенно после смерти жены, Марьи Дмитриевны, и ухода от него его любовницы Аполлинарии Сусловой: он искал женщину, с которой он мог бы не только удовлетворять свои сексуальные потребности, но сделать ее спутницей своей непростой жизни. Ему повезло с Анной Григорьевной Сниткиной. Вспомним роман «Семейное счастье» Льва Толстого, в котором он описывает возможную неудачу в браке. В результате, хотя женился по любви и на преданной ему девушке, в течение всей его жизни верной жене, он бесился, мучился, и ушел от Софьи Андреевны…

И все же ситуация Чернышевского весьма сильно отличалась от ситуации других русских гениев. Объясняется это различие довольно просто. И Достоевский, и Толстой прошли в молодости опыт продажных женщин. Причем этому не мешало чтение поэтов вроде Шиллера и Гёте. В отличие от Чернышевского разночинец Белинский, юноша тоже восторженный, пережил все искушения и результаты любви публичных девиц, ругая за это… Шиллера. В письме Станкевичу он писал весьма откровенно: «До чего довел меня Шиллер! Помнишь ли, Николай, как для всех нас было решено, что подло и бесчестно завести связь con amore с девушкою, ибо-де, если оная девица невинна, то лишить ее невинности – злодейство, а если не невинна, то может родить (новое злодейство), может надоесть, и надо будет ее бросить (еще злодейство!); а как человеку нельзя жить без жинки и все порядочные люди – падки до скоромного, – то мы логически дошли до примирения и выхода в блядях и со всеми их меркурияльными последствиями. Видишь, куда завел нас идеальный Шиллер! И куда сам он заходил, запутываясь своими противоречиями. <…> В своем “Der Kampf” он прощается с гнетущей его добродетелью, посылает ее к черту и в диком исступлении говорит – “Хочу грешить!” Что за жизнь, где рефлексия отравляет всякую блаженную минуту»[80]80
  Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 т. Т. 9. М.: Художественная литература, 1982. С. 261.


[Закрыть]. О любви Достоевского к Шиллеру слишком даже известно, именно Шиллер приводит его к мысли, что красота – страшная сила, соединяющая в себе идеал Мадонны и содомский грех. Все-таки Шиллер звал к высокому, от чего, в отличие от Достоевского, отрекался Белинский.

Отличие в этом вопросе Чернышевского от Белинского коренится, возможно, в семейных истоках. Гавриил Иванович, протоиерей, ведший абсолютно трезвый образ жизни, знал только свою жену, более того, выдержал время (не прикасаясь к ней) с ее 13 лет (когда венчались) до 18 (когда она стала его реальной женой). Не знала других мужчин тем более попадья Евгения Егоровна. Чернышевский хранил девственность до женитьбы, до 25 лет, как предписывал нравственной закон семьи. Ситуация Белинского другая. Он пишет Бакунину: «Мой отец пил, вел жизнь дурную, хотя от природы был прекраснейший человек, и оттого я получил темперамент нервический, вследствие которого я столько же дух, сколько и тело, столько же способен к жизни абсолютной, сколько наклонен к чувственности, сладострастию, нравственному онанизму; я родился с завалами в желудке. <…> Восьми или девяти лет, прежде нежели я понял физическое отношение женщины к мужчине, вид женщины уже производил во мне страстные чувственные движения, я a priori понимал то, что дитя может узнать только a posteriori…»[81]81
  Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 т. Т. 9. М.: Художественная литература, 1982. С. 96.


[Закрыть] (курсив В.Г. Белинского. – В.К.). Сегодня литературовед В.Г. Щукин пишет, что поп Григорий (!), т. е. отец Чернышевского, не мог дать сыну серьезного воспитания, в отличие от Белинского, рано нашедшего высокоумных друзей. Но сам «Висяша» видел основу своих срывов в детстве: «Одно меня ужасно терзает, – писал он В.П. Боткину в апреле 1840 г., – робость моя и конфузливость не ослабевают, а возрастают в чудовищной прогрессии. Нельзя в люди показаться: рожа так и вспыхивает, голос дрожит, руки и ноги трясутся, я боюсь упасть. Истинное Божие наказание! Это доводит меня до смертельного отчаяния. Что это за дикая странность? Вспомнил я рассказ матери моей. Она была охотница рыскать по кумушкам, чтобы чесать язычок; я, грудной ребенок, оставался с нянькою, нанятою девкою: чтоб я не беспокоил ее своим криком, она меня душила и била. Может быть – вот причина. Впрочем, я не был грудным: родился я больным при смерти, груди не брал и не знал ее (зато теперь люблю ее вдвое), сосал я рожок, и то, если молоко было прокислое и гнилое – свежего не мог брать. Потом: отец меня терпеть не мог, ругал, унижал, придирался, бил нещадно и площадно – вечная ему память! Я в семействе был чужой. Может быть – в этом разгадка дикого явления»[82]82
  Там же. С. 367.


[Закрыть].

Гаврила Иванович давал пример другой жизни. Сын абсолютно доверял ему. Переписка с отцом удивительна. Очень часто они писали друг другу по латыни. Речь в письмах шла о книгах, о литературе. Тему любви сын избегал, да и как мог он рассказывать отцу протоиерею об обуревавших его сексуальных бесах. Но двадцатилетнему волжанину, несмотря на его книжность, это было тяжело, как и любому подростку. Помню формулу своей давней знакомой: «Человек слаб, а Фрейд силен». Понятное дело, что речь шла не о Фрейде, а о сексуальном желании. Это было безумие, внутреннее, животное безумие, которое он старался преодолеть. У него все же несмотря на переживаемые в сердце перверсии, жажду женского тела, была твердая установка, которую раз от раза он повторял в своем дневнике. Побывав как-то на танцах в молодежном обществе и возбудившись, он пишет: «Я заметил в себе различные результаты этого вечера. Во-первых, сердце как-то волнуется, и неприятно, потому что я недоволен ролью, которую играл вчера – столб и больше ничего. Потом вследствие этого я увидел необходимость знать много вещей, от знания которых раньше отказывался, и раньше всего танцовать необходимо, решительно необходимо, но с этим вместе, что необходимо танцовать, чтоб сблизиться с девицами и молодыми женщинами, чтобы проложить себе путь в общество их и, следовательно, путь к тому, чтобы избрать одну из них в подруги жизни, потому что чем более знать будешь людей, тем лучше будет выбор (больше число и лучше знаешь), вместе с этим соединяется мысль, что это ведет к физическому волнению, к тому, что влюбишься, а мне хотелось бы принести, сколько возможно, в супружество душу и тело девственным, так чтобы я мог сказать своей жене: “Ты первая, которую обнимаю я, ты первая, которую люблю я” (курсив мой. – В.К.). Потом необходимость играть на фортепьяно или на чем-нибудь, – это менее, но все-таки очень хорошо было бы, чтоб иметь возможность услуживать этим добрым людям. Потом мне кажется, что должно было бы уметь рисовать, – по крайней мере, настолько, чтобы мочь делать очерки профилей и лиц, а то вот хотелось бы сохранить лицо этой жены сына, а между тем я не могу этого сделать. Потом необходимо говорить по-французски и немецки, потому что я все более и более чувствую, что начинается новый период в моей жизни, что физически-духовная потребность любви будет все усиливаться и усиливаться во мне, что мысль о подруге жизни, с которою делить сердце пополам, которую обнимать, которую целовать, которая, наконец, будет в едино тело со мною и в едину душу, – что эта мысль все сильнее входит в мою голову, и я теперь весьма много думаю о том, как будет, когда я женюсь» (Чернышевский, I, 211).

Он как святой хранил девственность, все же семейное религиозное воспитание, так девственником жил отец, пока не женился на его матери и еще долго терпел, пока девушка созрела. Но он был здоровый волгарь, несмотря на свои бесконечные книги, физически сильный, и плоть бунтовала, требовала женской плоти. Он переживал своего рода искушение как святой Антоний. Но публичные дома, видимо, были для него табу. Тем сильнее бунтовала кровь. На этом пути возможны перверсии и физиологические, а главное интеллектуальные. В том числе и бунт против Бога, так страстно описанный Достоевским, который пережил его герой, его alter ego – Иван Карамазов[83]83
  См. о близости Ивана Достоевскому: Кантор Вл. «Судить Божью тварь». Пророческий пафос Достоевского. Очерки. М.: РОССПЭН, 2010. С. 227–231.


[Закрыть]. Возможно, эти интеллектуальные перверсии да склонность к бесконечной иронии, когда говоришь не то, что думаешь, и толкали его в разговорах с другими людьми на публичное непризнание Бога, бессмертия и т. п. Да и юношеская бравада!

Но тут происходит вроде бы обычное событие, его друг по Петербургскому университету Василий Петрович Лободовский, тоже из детей священников, друг, которого Чернышевский ставил много выше себя по жизненной опытности, по уму, по энергичности, вступает в церковный брак. Его юная жена по имени Надежда Егоровна была совсем простенькой девушкой, дочью смотрителя. Но Лободовский собирается развивать ее, давать ей читать умные книги, приохочивать ее к науке. Молодая женщина не очень красива, но мила, Чернышевскому явно нравится, судя по дневнику. Лободовский при этом изрядный бездельник, как сказали бы в свое время – паразит. Он не стесняется брать деньги у Чернышевского (без отдачи, разумеется), брать немало, примерно две трети того, что получал от родителей и зарабатывал сам НГЧ. Чернышевский жил впроголодь, ходил в худых сапогах, но во имя дружбы из преклонения перед умом и обликом Лободовского шел на эти мелкие, как ему казалось, жертвы. Надо сказать, как мы знаем из книг и из истории, у каждого выдающегося человека бывает свой совратительный приятель, свой демон – А.Н. Раевский у Пушкина, Мерк у Гёте, Шидловский у Достоевского. По словам Пушкина, это явление характерно в те дни, когда бывают новы

 
Все впечатленья бытия —
И взоры дев, и шум дубровы,
И ночью пенье соловья, —
Когда возвышенные чувства,
Свобода, слава и любовь
И вдохновенные искусства
Так сильно волновали кровь…
 

Но был и еще важный момент. Чернышевского влекло к молодой жене приятеля. Причем эта чувственность у него облекалась в строки Гёте и Шиллера. Возвращаясь от них, он писал в дневник: «Когда шел, расставшись с В. П., думал о них, был весел, пел, как это почти всегда бывает, но не в таком веселом духе, как теперь, и вздумал, поя песню Маргариты из Фауста – Meine Ruh ist hin (мой покой исчез), которую я довольно часто пою, что хорошо бы, если бы она знала ее, и мысли – отчего хорошо, если бы она знала по-немецки, а главное хорошо, что он стал бы ее учить и время шло [бы] у них в этом; скажу, чтобы он учил ее. Три четверти первого. Ложусь.

10-го [августа], 12 час. утра. – Странно, сердце снова при постоянных мыслях о Над. Ег. неспокойно, как это бывало в первые дни после их свадьбы; снова есть чувство; странно, что это такое? думаю – это вздор, от моей глупости; нет, это оттого, что действительно они оба выше, чем то, что обыкновенно видишь, и достойнее всех других любви: в самом деле, есть что-то особенное, это не глупость, а только необходимое следствие того, что я его довольно близко знаю: зная, нельзя не интересоваться ими в высшей степени и не любить их от всей души. И мне приятно это биение сердца или, лучше, не биение, а как-то особенным образом оно сжимается или расширяется и что-то в самом деле чувствуешь в нем» (Чернышевский, I, 80).

Временами он думал, что если Лободовский умрет или оставит жену, он будет обязан на ней жениться. Причем очевидно, что эта обязательность диктовалась плохо скрываемым сексуальным влечением к этой женщине. Он даже ходил в музеи смотреть картины с женским фигурками и лицами и реальных женщин, чтобы сравнить их с Надеждой Егоровной, поначалу сравнение выходило в ее пользу, потом, видя неуспех друга в развитии жены, видя ее простоватость, он все больше приглядывался к женщинам ярким и энергичным. Тут необходимо все же затронуть без лицемерия и ханжества тему физиологических попыток нашего героя как-то вырваться из плена мужской физиологии, давящей на него. Он не был монахом, не был кастратом, поэтому его влекла женщина как таковая, женщина как тело. Он читал, разумеется, «Исповедь» Руссо, книгу, которую читала вся образованная Европа. Поклонником Руссо, как известно, был и Лев Толстой, носивший на груди вместо православного крестика медальон с портретом Руссо. В этой книге, более чем эксгибиционистской, Руссо рассказывает о своих юношеских эротических выходках. Причем особых моральных терзаний по этому поводу не высказывает[84]84
  Чтобы не быть голословным, приведу несколько фраз из «Исповеди» французского мыслителя: «Мое возбуждение достигло таких пределов, что, не будучи в состоянии удовлетворить свои желания, я разжигал их самыми нелепыми выходками. Я блуждал по темным аллеям, в скрытых уединенных местах, откуда мог издали показаться особам другого пола в том виде, в каком хотел бы быть возле них» (Руссо Ж.-Ж. Исповедь // Руссо Ж.-Ж. Исповедь. Прогулки одинокого мечтателя. Рассуждение о науках и искусстве. Рассуждение о неравенстве. М.: АСТ: Пушкинская библиотека, 2004. С. 94). Ну и т. д.


[Закрыть]. Чернышевский позволил себе аналогичные записи в дневнике (можно подло подумать, что для исследователей), но это для него покаянная запись о преступлении против христианской морали, полученной в доме и которую он пронес через всю жизнь.

«Ночью (неприятно писать это на той же странице, где говорится о Над. Ег.) я проснулся; попрежнему хотелось подойти и приложить <член>. к женщине, как это бывало раньше; подошел и стал шарить около Марьи и Анны; но в это время проснулся Ив. Гр., – a, может быть, и не спал, – и стал звать их. Это мне было неприятно, что отнимало у меня эту глупую возможность пошлым образом дурачиться, хоть это не доставляет мне никакого удовольствия, просто никакого. Мне вздумалось, что это Бог попускает меня делать такие глупости – просто глупости в самом определенном смысле слова – для того, чтоб я не стал кичиться своею нравственною чистотою. Неприятно мне было подумать, что вот опять я под влиянием мыслей глупых и пошлых, и подлых, которые считал отставшими от себя. Думал я это в то время, когда шарил около них» (Чернышевский, I, 83). Нормальный молодой человек с нормальными желаниями, но скованный нормами подлинной православной нравственности. Это не в укор Чернышевскому, не в укор православию, просто это для нас своего рода идеальный эксперимент – столкновения физиологии и религиозной нравственности. Уже в Петропавловской крепости Чернышевский взялся за аналитический перевод «Исповеди» Руссо. Тема его не отпускала.