Текст книги "Офицеры седеют рано (сборник)"

«Зоркий глаз у Матвея Степановича, – думал Ячменев, сидя в машине на заднем сиденье. – А я-то, святая простота, даже умилялся чистеньким видом Берга. Как будто сам на животе не ползал! Да, начинаю забывать строевую науку. Нехорошо это. Надо почаще на полевые занятия ходить».

На обратном пути Кандыбин и Ячменев увидели в поле, в стороне от дороги, еще одно подразделение.

– Это, кажется, взвод молодого лейтенанта, – сказал Ячменев, присматриваясь к офицеру, стоявшему перед строем. – Помните – новенький?

– Вот и хорошо. Посмотрим, что он собой представляет, – сказал Кандыбин и показал шоферу, чтоб свернул с дороги и ехал к подразделению.

– Был я в роте Зайнуллина в первый день после прибытия Шатрова, – стал рассказывать Ячменев, пока машина, прыгая на кочках, приближалась к взводу. – Специально ходил посмотреть, как новенький лейтенант за дело берется. Захожу в казарму, а он навстречу. «Куда направляетесь?» – спрашиваю. «Иду квартиру искать».

Кандыбин при этих словах неопределенно хмыкнул.

– Вот и я сначала подумал: время рабочее, квартиру можно искать и вечером, – продолжал Ячменев. – Но знаете, Матвей Степанович, как он открыто и прямо на меня тогда смотрел! Честный он, хороший парень. Не повернул назад, когда меня увидел, не побежал к взводу рвение служебное показывать. Сказал прямо: иду квартиру искать – и точка!

– Сейчас посмотрим, – не возражая, сказал Кандыбин и вышел из газика.

Шатров доложил Кандыбину. Полковник, услышав тему занятий, вдруг сморщился, будто глотнул уксуса. Отвел Шатрова в сторону от солдат и, обращаясь к Ячменеву, сказал:

– Вот полюбуйтесь – огневая подготовка! Прицельных станков нет, ортоскопов нет, солдаты целятся в свет божий. И чему только их учат в училище! Ну объясните мне, товарищ лейтенант, почему вы так проводите занятия? Это же не учение, а мучение – напрасная трата времени!

– Товарищ полковник, я просто не знал, где взять приборы, в роте их нет, – сгорая от стыда, сказал Шатров. Он сам понимал: так нельзя заниматься. Не скажешь же, что ваш приход в роту, товарищ полковник, помешал найти эти нужные приборы, что Зайнуллин отправил взвод побыстрее, чтобы не торчал он в расположении роты после сигнала приступать к занятиям.

– Отговорка всегда найдется. Но зачем врать? Спросите любого, он скажет – командирские ящики и все необходимое находится в складе учебных пособий.

– Я не знал. У нас в училище все это хранилось в роте.

– Вижу, если поговорить с вами еще пять минут, во всем виноватым окажусь я, а не вы! Занятия отменяю! Повторите их при полном материальном обеспечении. А вас накажу за халатность.

Полковник сел в автомобиль, сердито хлопнул дверцей.

«Что-то я сегодня весь день не в ногу, – невесело подумал Ячменев, – беду с водой проспал, Берг мне поначалу понравился, Шатрова расхвалил».

А Кандыбин, поостыв от охватившей его злости, хотел было подшутить над Ячменевым по поводу его похвал лейтенанту, но, вспомнив, почему не отпустил замполита и возит с собой, решил промолчать. Однако про себя усмехнулся и подумал: «Все же при более хорошем твоем настроении я тебе, Афиноген Петрович, шпильку подпущу».

Вечером на совещании офицеров Кандыбин отругал Берга, а лейтенанту Шатрову за допущенную нерадивость объявил выговор.

После совещания к Алексею подошел Берг, за ним следовала «капелла». С серьезным видом, без тени улыбки, будто разговор шел о деле большой важности, Берг пожал Шатрову руку и сказал:

– Поздравляю вас, сэр, вам вставили фитиля и всунули первого рябчика.

Ланев и Савицкий прыснули.

– Ну что, пойдешь конспекты писать или с нами на танцы?

У Берга был победный вид отца, встречающего блудного сына.

При упоминании о конспектах у Алексея дрогнули губы, ему стало очень жаль труда, потраченного напрасно. Прежде – на мутную с похмелья голову, без подготовки, с одним желанием побыстрее отделаться – все проходило гладко. А тут единственный раз поработал от души, и такая несправедливость!

8

Весь вечер Шатров был хмурый. Сидел в слабо освещенном углу танцплощадки, слушал музыку. Мелодичное танго шептало о светлых залах, о столиках, уставленных хорошей посудой и закусками, о джазе и красивых женщинах. Музыка умоляла забыться, советовала наплевать на невзгоды, звала к независимости и отрешению от служебных забот. Но обида не сдавалась, она держала Алексея за горло и упорно напоминала о полученном выговоре. Шатров несколько раз ходил к буфету… Задолго до окончания танцев он сильно опьянел. Сегодня хмель был необыкновенно тяжелый. Жизнь казалась отвратительной. Не хотелось никого видеть. Шатров пошел домой.

…Утром он открыл глаза и по яркому солнцу понял: давно уже опоздал на службу. «Ну и пусть. Сегодня не встану. Буду отлеживаться», – решил он.

Однако долго лежать ему не пришлось – из штаба прибыл посыльный. Вытянувшись у двери, он доложил:

– Товарищ лейтенант! Вас вызывает командир полка!

– Иду.

– Приказано срочно…

Шатров поднялся с величайшим трудом. Ему хотелось послать всех к чертям, наплевать на приказы и на обязанности. Мучения, которые его терзали, были так велики, что казалось, кроме них, ничего на свете не существует.

Лейтенант оделся и пошел только потому, что за ним наблюдал солдат.

Солдат шел рядом и делал вид, будто ни о чем не догадывается.

Полковник Кандыбин встретил злыми, холодными глазами:

– Как прикажете вас понимать? Это что – демонстрация протеста против вчерашнего выговора? Объявляю вам пять суток ареста за невыход на службу! Предупреждаю, дело кончится плохо, если вы не исправитесь.

У Шатрова стучало в висках, еле держали ноги, тошнота подкатывала к горлу. Он равнодушно смотрел на полковника и думал: «Только бы не читал длинной морали».

Дежурный по приказу полковника отвел лейтенанта на гауптвахту.

Маленькая комнатка, беленые стены, цементный пол, железная койка, солдатская постель. До Алексея никто, наверное, не испытывал радости при виде этой тюремной обстановки. А Шатров облегченно вздохнул: наконец-то один, наедине с желанной кроватью! Можно бухнуться на нее немедля, не раздеваясь, и заснуть.

Так он и сделал.

Разбудили Шатрова поздно вечером. Начальник караула долго тряс его за плечо. Открыв глаза, Алексей не сразу понял, где он и что происходит. Над головой тускло тлела испачканная известью лампочка. Рядом с кроватью стояли два офицера. У Шатрова было ощущение человека, который очнулся в больнице после автомобильной катастрофы. Он не сразу сообразил, где находится.

Один из офицеров сказал:

– Вы можете идти.

Начальник караула стукнул каблуками, отдал честь, вышел. В оставшемся Алексей узнал подполковника Ячменева. Шатров поднялся и стал приводить в порядок свое обмундирование.

Алексей старался вспомнить, что с ним произошло. Вместе с похмельной одурью из головы выветрились все последние события.

Он с волнением ждал, когда заговорит подполковник, надеясь из слов его понять, за что угодил на гауптвахту. Для Шатрова было бы одинаковой неожиданностью услышать и что совершил преступление, и что не отдал честь генералу.

Ячменев стоял низенький, кругленький, пристально смотрел на неопрятного, помятого лейтенанта. Алексей вспомнил, как Берг называл его Афоня и утверждал, что на гражданке в колхозе Ячменеву больше одной брички не доверили бы.

Замполит сел на табуретку, печально вздохнул и сказал:

– Когда я увидел вас впервые, подумал – замечательный будет командир. Была у вас подтянутость… И еще что-то располагающее и привлекательное. Я посмотрел ваше личное дело. Признаюсь откровенно – не нашел ничего, что могло бы объяснить ваше поведение. По бумагам вас можно допустить на самую ответственную работу.

– А по делам? – спросил Алексей, надеясь разгадать, почему же он водворен на гауптвахту.

– По делам вас нужно, – подполковник помедлил, выбирая подходящее выражение, – нужно сначала лечить, затем учить и, если все это не поможет, судить и с позором выгнать из армии. Сегодня я пришел к вам как доктор – лечить. Хочу поставить диагноз, хочу установить, где и когда вы заболели.

– О какой болезни вы говорите?

– Давайте определим ее вместе. Я читал автобиографию, которую вы писали, стараясь во что бы то ни стало попасть в училище, а теперь вы расскажите о себе просто так, как собеседнику в поезде.

Шатров усмехнулся и решил тут же воспользоваться приглашением быть откровенным:

– У нас не получится простая беседа. Мы не попутчики. Я арестованный, а вы тот, кто меня арестовал. Я подчиненный, вы начальник. Я младший, вы старший. Поэтому лучше задавайте вопросы, а я буду отвечать.

Голубые глазки Ячменева сверкнули холодком, он строго сказал:

– Я пришел серьезно говорить с вами, а не упражняться в красноречии. Между прочим, я вас не арестовывал и был против этой крайней меры. Говорю вам это не для того, чтобы расположить к себе и не в виде аванса за вашу откровенность. Я презираю вас, вы позорите высокое звание офицера, но, как политработник и коммунист, я обязан разобраться в причинах, толкающих вас на путь разложения. Я не собираюсь с вами заигрывать и приму все меры, чтобы эти причины были ликвидированы…

– Что же я должен вам рассказать? – сухо спросил лейтенант.

Ячменев склонился на руку, потер глаза, лоб. Он, видно, очень устал за день.

– Черт тебя знает, о чем теперь с тобой говорить! – сказал вдруг замполит с досадой. – Хотел как с человеком, а ты сразу отбил желание. Разговора не получится. Теперь слушай, что я скажу. Вот смотрю я на тебя, Савицкого, Берга, Ланева, живете вы как загипнотизированные. Видел на сцене – гипнотизер скажет: «Плавайте!» – уснувшие плавают, прикажет: «Смейтесь!» – они смеются. Вот так и вы – живете какой-то странной, призрачной жизнью. Люди в вашем возрасте революции делали, в Отечественной войне Родину отстояли; сейчас домны, шахты, каналы их руками создаются. А вы? Что вы делаете?

Подполковник встал, глаза у него были полны гнева, белые ресницы торчали, как иглы, желваки бегали по скулам. Махнув рукой, он вышел из камеры.

Вспышка Ячменева озадачила лейтенанта. Он подумал: «Политработники так не разговаривают. Много нужно гадостей натворить, чтобы разъярить такого спокойного человека, как Ячменев. Вот так Афоня – отчитал. Хуже, чем пощечин надавал! Нет, не в ту сторону я иду, не туда заворачиваю! Надо с этим кончать!»

Но не успел Алексей закрепиться в этом решении, как за дверью послышались голоса, и в камеру в сопровождении начальника караула вошли Берг и рыжий Ланев.

– Привет одинокому узнику! – весело крикнул Берг.

– Знакомая квартирка! – усмехнулся Ланев.

Берг разложил на столе еду: колбасу, сыр, хлеб и, обращаясь к начальнику караула, сказал:

– Ты иди, друг, наш Монте-Кристо подкоп сделает сам, мы ему помогать не будем. Дай человеку покушать.

Лейтенант ушел. Ланев достал из кармана пол-литра, ударом ладони вышиб пробку и быстро налил водку в кружку:

– Лечись, голова гудит, наверное?

– Уже прошло. Скажите, что я натворил?

– Ничего особенного, культурно провел вечер, – с невинной миной сказал Берг. – Употребил изрядно горючего. И не вышел на работу. Ну давай пей, не задерживай тару!

Шатрову стало легко и весело.

В эту ночь он спал спокойно и крепко, никакие терзания совести его не одолевали.

9

Сидеть на гауптвахте неприятно не потому, что здесь душно, или плохо кормят, или изнуряют какой-нибудь непосильной работой. Офицер и на гауптвахте, по сути дела, остается свободным – он находится в незапирающейся камере, имеет право выйти погулять, может, с разрешения дежурного, сходить в библиотеку или в баню. Офицеру дают постель, ему разрешается заказывать пищу в столовой по своему выбору и средствам. Его могут навещать друзья и знакомые. Только где-то в приказе написано, что он арестован. Докатился до того, что его изолировали от людей и препроводили в позорное место. В этом суть ареста. И название у позорного дома не наше, иностранное – гауптвахта! Все слова в уставе понятные, русские, и только одно – название места, где содержат провинившегося, – иностранное, будто ты удален с родной земли, – гауптвахта!

И однако… На гауптвахте Шатров отдыхал. Он отсыпался, собирался с мыслями, много думал о Наде. Здесь было чище, чем на квартире холостяков. Пол мыли, обметали пыль. Можно было целый день читать книги или разгадывать кроссворды.

Здесь Алексей и написал Наде письмо. Он не поведал ей о всех деталях, но дал понять, что попал в беду и дело может кончиться худо. Письмо лежало на тумбочке. Шатров думал, отправлять его или нет. Но когда, возвратясь после вызова и беседы с командиром батальона, окончательно решил не отправлять, его вдруг не оказалось; видно, унес к почтальону солдат, который убирал камеру.

Отсидев срок наказания, Алексей пришел на квартиру. Освобождение отпраздновано не было. Последние дни месяца, перед получкой, считались траурными – «мушкетеры» сидели без денег. В столовой добрая Аня кормила их в кредит, записывая долг в блокнотик, залитый щами. Взаймы денег никто не давал – платежная способность холостяков была известна всем.

В эти дни пропадала игривость в разговорах лейтенантов. Гарри, Йог, Сэм, Айк превращались в Гришу, Игоря, Семена, Алексея. Иногда налетал порыв чистоплотности. Раздевшись, мыли пол, выбрасывали объедки, консервные банки, чистили ботинки, утюжили брюки, меняли постельное белье. В проветренной, прохладной от мокрых полов комнате делалось уютно. Друзья включали магнитофон и ложились на свежие постели. Читали.

Берг любил западных писателей, особенно Ремарка и современных итальянцев.

Гриша Ланев упивался библиотекой приключений – маленькими книжечками, на обложках которых темнели силуэты шпионов, пистолеты или мчащиеся автомобили.

– Я, когда учился в ремеслухе, – говорил Ланев, – ни одной лекции не слушал, все эти книжки читал. Даже на практике приспособлялся: положу перед собой книжку, напильником вкалываю, а глазами то в книжку, то на деталь.

Шатров был уверен, что и в военное училище Гриша пошел, начитавшись этих приключений, в поисках романтики.

Савицкого интересовала любовь, причем Мопассана он считал слишком старомодным.

Шатров любил разгадывать кроссворды. Не находя нужного слова, Алексей кричал, ни к кому не обращаясь:

– Чтение, сопровождаемое музыкой?

– Оратория, – откликался Берг.

– Четырнадцать букв надо.

– Вздрючка на разводе, когда играет оркестр, – предлагает Ланев.

– Сформулируй одним словом.

– Одним не получается.

– Кажется, сам нашел: радиопередача. А, черт, одной буквы не хватает…

В эти дни Берг, Савицкий, Шатров и Ланев выходили на работу без опозданий и даже неплохо проводили занятия со взводами. Кое-кто из старших командиров с надеждой посматривал на них: может быть, наступит перелом и бесшабашные лейтенанты остепенятся? Чтоб не спугнуть деловитость молодых, им не вспоминали старые грехи, пытались даже похвалить. Но в тот момент, когда все были довольны друг другом, когда как будто наступала служебная гармония, лейтенанты вдруг преподносили очередной номер. Справедливости ради нужно сказать: ни разу молодые офицеры не выходили из дома с намерением напиться или что-нибудь натворить. Они отправлялись в город с надеждой весело провести время, встряхнуться, расправить плечи от гнетущей жары. Беды и происшествия случались непредвиденно и там, где их никто не ожидал.

Однажды, в эти вот дни «пустых карманов», возвращались друзья домой трезвые и злые. Шли гуськом. Даже говорить не хотелось, настолько тяжело было на душе. У подъезда дома встретили капитана Дронова с мотоциклом. Он жил на втором этаже и, стоя перед лестницей, соображал, как закатить мотоцикл наверх.

– Разрешите помочь? – спросил Шатров.

– Очень буду благодарен.

Друзья подняли пахнущий заводской смазкой мотоцикл и на руках внесли его на второй этаж. Здесь они прокатили мотоцикл по длинному коридору, в который с обеих сторон выходили двери, и прислонили к стене у комнаты капитана.

– Трудновато будет каждый день таскать, – сказал Савицкий.

– А я во дворе сарайчик сделаю.

– Вообще-то покупку обмыть полагается, а то заржавеет, – пошутил Ланев просто так, не думая, что Дронов примет это всерьез.

– Что ж, не отказываюсь. К тому же за помощь я перед вами в долгу. Заходите.

Лейтенанты для вида стали отнекиваться, но все же вошли. Капитан временно жил один. Жена уехала в гости к родителям.

– Вот и поторопился купить, пока ее нет. Она против – говорит, не хочу быть вдовой. Мотоцикл душегубкой называет. А мне без мотоцикла просто невыносимо; на стрельбище, на кросс – везде он нужен.

После второго пол-литра выяснилось, что Дронову еще нужно учиться водить мотоцикл.

– Я его, красавчика, и включать не умею.

– Это же проще пареной репы! – уверял Берг. – У меня есть права, я вас в два мига научу.

Компания вышла в коридор. Пока Семен объяснял устройство мотоцикла, Ланев спустился с бидончиком на улицу и, остановив проходящую машину, нацедил бензина. Игорь попросил на время заряженный аккумулятор у соседа Дронова.

Мотоцикл заправили, отерли смазку, и он радостно взревел на весь дом и задрожал от желания побегать. Соседи встревоженно выглядывали из дверей, растерянно наблюдали, как Берг медленно проехал по коридору от окна к окну мимо табуреток с примусами и ведер для мусора, выстроившихся вдоль стен.

– Ну, садитесь теперь вы. Пусть хозяина почувствует. Так! У вас отличная хватка! Рекорды будете ставить! Теперь медленно вращайте вот эту ручку, прибавляйте газ.

Дронова отпустили, и он, торжествующий и немного испуганный, покатил по коридору. Но вдруг его неопытная рука резко дернула рычаг. Мотоцикл отчаянно зарычал, оглушительно выстрелил, заполнив коридор голубым дымом, и рванулся вперед. Когда рассеялся дым, лейтенанты и оторопевшие жильцы увидели лежащий у стены мотоцикл и над ним окно, распахнутое настежь. Поняв, что произошло, все побежали вниз и подняли с земли стонущего Дронова.

Капитан сломал ключицу и был помещен в госпиталь. Срочно прилетела жена и первым делом продала мотоцикл. А полковник Кандыбин после этого случая на совещании офицеров сказал:

– Не связывайтесь вы с этой бражкой. Уж сколько раз я вас предупреждал. Это не офицеры, а ходячее ЧП.

Берг был объявлен зачинщиком этого происшествия и арестован на трое суток.

Дело разбирали на комсомольском бюро. Берг и Ланев не были комсомольцами. Савицкому и Шатрову пришлось выслушивать обвинения за всю компанию. Золотницкий метал громы и молнии.

Высказывались члены бюро, вспоминали прошлые грехи. Было принято решение: Шатрову объявить выговор, а Савицкому – строгий выговор с предупреждением, так как у него уже были другие взыскания.

Когда расходились, встретили в коридоре полковника Кандыбина. К командиру полка обратился комсорг Золотницкий:

– Товарищ полковник, завтра у нас будет обсуждаться вопрос о воспитательной работе среди молодых офицеров. Может быть, зайдете?

– Нет времени, дорогой, – ответил Кандыбин, – как-нибудь в другой раз.

От этих слов Алексей вдруг почувствовал себя свободнее, скованность ослабла и постепенно вовсе исчезла. «Все это говорильня, – утешал себя Алексей, – буря в стакане воды. Мы еще в школе не очень-то боялись этих выговоров. Кандыбин даже время тратить не хочет на такие пустяки».

Город давили душные сумерки. Старушки поливали тротуары у ворот и садились на лавочки подышать. Савицкий и Шатров шагали рядом. Им было немного грустно, но не больше.

Легкомысленный Савицкий через несколько минут забыл неприятности. Недалеко от дома, в котором снимали квартиру холостяки, жила стройная и миловидная девушка. У нее были темные косы, собранные в тугую корону, глаза черные и блестящие. «Мушкетеры» не раз пытались с ней заговорить при встречах. Однако юная красавица, даже не удостоив их взглядом, проходила мимо. И вот Савицкий, возвращаясь с Шатровым домой, увидел идущую впереди грациозную соседку. Он поравнялся с ней. Заговорил. Но ответа не последовало. Игорь до самой калитки пытался вызвать девушку на разговор, но она молчала и, ускорив шаг, зашла в свой двор.

– Подумаешь! – сказал Игорь подошедшему Шатрову. – Говорить не хочет!

10

Полковник Кандыбин разговаривал в своем кабинете с Ячменевым. Разговор перебил Зайнуллин. Он открыл дверь и спросил:

– Разрешите, товарищ полковник?

– Заходи! – радушно встретил капитана Кандыбин. Он любил Зайнуллина. Высоко ценил и ставил всем в пример его требовательность и твердость. Полковник считал, что у каждого офицера, независимо от звания и должности, должен быть свой стиль, свой почерк в работе. Уставы и порядки в армии – одни для всех, но каждый офицер поддерживает и внедряет их по-своему, в зависимости от опыта, знаний, склада характера. У Зайнуллина свои твердые взгляды. Он нравился Кандыбину, скорее всего, потому, что сам полковник тоже был не из говорунов, любил строгость и решительность. Кандыбин видел в Зайнуллине себя – молодым ротным командиром. Он работал бы точно так же напряженно, цепко, ни на минуту не ослабляя требовательности. Полковник втайне завидовал Зайнуллину и жалел, что самому не довелось командовать ротой в мирное время. Ротная ступень промелькнула во время войны; не успел осмотреться, как был назначен замкомбата в боях на Висле.

Зайнуллин постоял у стола, помедлил, будто хотел подчеркнуть значительность того, что он сейчас произнесет.

– Садитесь, – сказал Кандыбин.

Но Зайнуллин не сел. Он этого себе не позволял – полковник для него был полковник, и Зайнуллин считал себя обязанным стоять, когда решаются служебные вопросы. Капитан садился в присутствии полковника только на совещаниях или на офицерских вечерах, к праздничному столу, да и там немедленно поднимался, когда к нему обращались старшие. Зайнуллин был ярый противник показухи. Просто уважение к старшим и понятие субординации он считал главными устоями дисциплины и порядка в армии.

Полковник, зная эту особенность капитана, не настаивал – все равно не сядет. И это тоже нравилось Кандыбину.

– Ну, с чем пришел?

Зайнуллин еще помедлил и наконец выложил:

– Уберите от меня этого разгильдяя!

И Кандыбин и Ячменев поняли: говорит о Шатрове.

– А почему? – спросил Ячменев.

– Он разлагает роту. Мешает работать.

– Почему-то у нас принято считать, что молодых офицеров должны воспитывать старшие начальники, – сказал Ячменев. – Лейтенант Шатров ваш подчиненный, и вы обязаны его воспитывать.

– Я обо всей роте забочусь, – хмуро буркнул Зайнуллин.

– А Шатров это не рота? Он тоже служит в вашей роте, товарищ капитан.

– Служит? Он не служит, а гадит…

Кандыбин поспешил на выручку своему любимцу:

– Может быть, переведем его куда-нибудь?

– Если Зайнуллин не может с ним справиться, Шатров другому командиру вообще на шею сядет. – Ячменев невольно польстил самолюбию капитана.

– Ты сделай так, товарищ Зайнуллин, – посоветовал командир полка, – требовательности не снижай, о каждом проступке докладывай официальным рапортом. Пора за них браться всерьез, хватит прощать и уговаривать. Как думаешь, Афиноген Петрович?

– Браться всерьез давно пора, – задумчиво сказал Ячменев, – и браться нужно всем, а не только нам с вами.

– Некогда мне рапорты писать, – упорствовал Зайнуллин. – Мне работать надо, а не бумагу переводить.

Зайнуллину позволялось многое. Никто другой не посмел бы так говорить с полковником. Но полковник прощал ему эту грубоватую манеру. Он стремился ни в чем не отказывать ему. Тем более что Зайнуллин никогда не злоупотреблял его расположением и обращался с просьбами только в крайних случаях. Кандыбину было очень неприятно отказывать сейчас капитану.

– Ничего не могу сделать. Штат во всех ротах укомплектован. Перевести Шатрова некуда. Ты потерпи немного, я переведу его при первой же возможности.

Зайнуллин зло и глухо сказал:

– Попал под влияние этих бергов, савицких, ланевых. Это они сбивают с пути молодых офицеров. Шатров сначала хорошо за дело взялся.

– А почему же вы его не удержали? – спросил Ячменев.

Зайнуллин промолчал.

– Природа, как известно, не терпит пустоты. Не было вашего и нашего влияния, вот и заполнили этот пробел Берг и Савицкий.

Зайнуллин не стал спорить с Ячменевым. Он пожалел, что замполит оказался в это время у командира полка. Будь Кандыбин один, он поступил бы решительнее.

Раздосадованный неудачей, Зайнуллин, возвратясь к себе в роту, вызвал Шатрова в канцелярию. Сдерживая гнев, капитан сказал, не взглянув даже на вошедшего лейтенанта:

– Если вас наказывать за каждый проступок, то вы один потянете роту на последнее место по дисциплине. Поэтому будет так: сержанты справятся без вас.

И вдруг, не сдержав злости оттого, что офицер, которого он так ждал, на которого возлагал большие надежды, оказался не помощником, а помехой, Зайнуллин почти выкрикнул:

– А твоего духу чтоб в роте не было! Понял?! Ходи где хочешь, а здесь не появляйся. Не разлагай мне людей своим гнусным видом. Понял?!

– Так точно, – ответил Шатров, растерянно соображая: отстраняют его от должности или это просто очередной разнос?

А Зайнуллин продолжал еще некоторое время бушевать. Он сознавал – изгнать Шатрова из роты у него не хватает власти. То, что он говорит, это лишь попытка как-то в обход пресечь разлагающее влияние лейтенанта. Уж если не помогает, то пусть хотя бы не вредит! Но капитан знал: все это лишь разговор, болтовня… Вообще случилось то, чего капитан больше всего боялся, от чего долгое время старательно оберегал свое подразделение – в роте завелся «артист», и теперь все результаты его трудов могут пойти прахом.

Потерял покой и полковник Кандыбин. В тот же день он попросил генерала Таирова принять его. Командир полка приезжал к комдиву иногда без предварительных звонков. Официальное обращение насторожило генерала. Он принял полковника, готовый услышать что-то неприятное.

Генерал Таиров был плосколиц, с раскосыми башкирскими глазами и жестким седым ежиком. В прошлом кавалерист, генерал и в пятьдесят лет сохранил стройность и подтянутость.

– Слушаю вас, – сказал Таиров, когда полковник по его приглашению сел к столу.

– Представляю вам рапорт и прошу предать суду военного трибунала лейтенанта Берга, – сказал Кандыбин и подал генералу рапорт.

Таиров взял бумагу, положил ее на стол перед собой – вот оно что! – и, не читая, продолжал смотреть на Кандыбина.

– Я о нем несколько раз вам докладывал, – продолжал командир полка, понимая взгляд генерала, как желание выяснить суть дела. – Вы, товарищ генерал, каждый раз высказывали надежду, что Берг исправится. У меня лично больше надежды нет, наказания на него не действуют. Я настаиваю на суде. Берг систематически пьянствует, опаздывает на службу, служебные обязанности выполняет формально. В прошедшее воскресенье не выполнил мой приказ.

У генерала дрогнули седые брови.

– Как? Прямо отказался выполнить? – спросил Таиров.

– Он не заступил в наряд. Должен был дежурить согласно утвержденному мной графику, но явился на развод пьяным, и его не допустили. Я понимаю, суд – крайняя мера, но мне нужно на нее опереться. С воспитанием молодых офицеров в полку дела обстоят очень напряженно. Есть у меня еще Савицкий, Ланев, да вы сами их знаете, товарищ генерал.

– Вы все возможности испробовали?

– Все.

– Приносит ли Берг общественный вред?

– Так точно. Он вовлек в свою компанию прибывшего из училища лейтенанта Шатрова. Была в полку отличная зайнуллинская рота, а теперь ее знобит как в лихорадке.

– Почему?

– Шатров в ней командует третьим взводом. На Зайнуллина смотреть жалко. Извелся офицер. И так работает много, а тут этот Шатров. От него столько неприятностей!

Генерал очень хорошо знал капитана Зайнуллина, не раз награждал его ценными подарками и отмечал в приказах. Роту, конечно, надо выручать. Но и отдать человека под суд, искалечить ему жизнь генерал Таиров так вот просто, с маху, не мог.

– Сознательно или несознательно влияет на молодых офицеров Берг? – спросил генерал.

Кандыбин заколебался. Он понял, разговор о судьбе Берга сейчас закончится. Генерал примет решение. Полковнику очень хотелось избавиться от нерадивого лейтенанта, но Кандыбин был честным человеком.

– Нет, товарищ генерал, Берг влияет на других не умышленно. Он не враг, а заблудившийся. Вместе с тем проступки он совершает сознательно, добивается, чтоб его уволили из армии.

– Вот видите, – задумчиво сказал комдив. – Мне кажется, вы еще не использовали все средства дисциплинарного воздействия. Поэтому удовлетворить ваше ходатайство я не могу. Поработайте еще с этим человеком. Лучше, если он перебесится и будет служить в наших рядах, чем попадет в тюрьму и всю жизнь потом будет коситься и считать себя обиженным. Кстати, вы советовались с замполитом, с секретарем партийной организации?

Полковник отвел глаза. Устало, как о деле, давно всем надоевшем, сказал:

– Говорил не раз. И с ними говорил, и на совещаниях при всех офицерах каждую неделю толкуем – все за то, чтобы избавиться от этого типа.

Но, верный себе, Кандыбин, почувствовав, что уклоняется от прямого ответа и докладывает хоть и правду, но не точно, тут же переломил себя, подчеркнуто прямо и ясно сказал:

– Решение предать суду Берга я принял самостоятельно, с замполитом и секретарем по этому вопросу не советовался.

– Тем более нельзя считать, что все меры уже исчерпаны. – Генерал спокойно смотрел на помрачневшего Кандыбина, понимая: полковнику неприятно сейчас сидеть перед ним – получалось так, будто он пришел с делом, которое глубоко не продумал; не использовав свои возможности, уже просит вмешаться старших.

Командир дивизии знал: это не в правилах Кандыбина, и, стремясь как-то смягчить отказ и принять часть вины и на себя, рассудительно проговорил:

– Все мы не безгрешны были в молодости, Матвей Степанович. Посоветоваться, послушать других никогда не вредно… Поговорите с замполитом. Сами еще подумайте. Судить Берга, я считаю, нецелесообразно.