Текст книги "Судьба разведчика. Том 2"

Опять политическая проблема

В полк прибыл новый замполит. Караваев представил его офицерам штаба и командирам батальонов. Все смотрели на вновь назначенного и невольно – на могилу Гарбуза под раскидистой березой. Ромашкин узнал подполковника Линтварева – того самого батальонного комиссара, с которым лежал в госпитале. Помнил Василий и неприятный разговор с Линтваревым по поводу киножурнала о параде на Красной площади. Линтварев был в хорошо отутюженной форме, два ордена Красной Звезды поблескивали на его груди. Лицо у подполковника, как и тогда в госпитале, гладкое, глаза серьезные, умные.

Его первое указание всем понравилось краткостью и деловитостью:

– Дайте людям хорошенько выспаться. Мы организуем баню, постарайтесь соблюдать график, надо, чтобы все успели помыться. Последнее время, в боях, вам читать было некогда. Я привез с собой целую кипу газет, пришлю вам. Полистайте старую прессу – там много интересного. – Линтварев заметил, что командиры поглядывали на могилу Гарбуза, и сказал: – Я хорошо знал Андрея Даниловича. Вместе с вами, товарищи, я переживаю тяжелую утрату. Много раз мы встречались с ним, часто говорили по телефону. До назначения в полк я работал в политотделе нашей же армии. Мы постоянно были связаны по службе.

Василий понимал – нет оснований для неприязни к новому замполиту. Короткого инцидента в госпитале для этого вроде бы недостаточно. Но все же неприятен ему был этот человек, а чем, он объяснить не мог.

Сразу после совещания в роты прибежали связные из штаба, зазвонили телефоны, которые успел и здесь, на отдыхе, наставить капитан Морейко. Срочно объявили построение полка.

На большой поляне Василий увидел три запыленные легковые машины. Там, разговаривая, стояли генералы. В стороне от других прохаживался, заложив руки за спину, маршал – государственный герб и большая звезда виднелись на его погонах.

Когда полк был построен и маршал подошел ближе, Ромашкин узнал – это Жуков!

Маршал поблагодарил всех за стойкость и мужество, проявленные при небывалом в истории войн форсировании такой водной преграды на широком фронте.

– Только вам – советским воинам – оказалось это под силу!

Подполковник Колокольцев стал читать список награжденных. Первым вызвал Героя Советского Союза Пряхина. Быстрой походкой Кузьма подбежал к столу. Жуков впервые за все время улыбнулся:

– Спасибо тебе, сержант Пряхин!

– Служу Советскому Союзу! – браво пропищал Кузьма, и маршал опять улыбнулся.

– Молодец, хорошо служишь! – Он подал ему кумачовую папку – Грамоту Верховного Совета, на ней в раскрытой коробочке горела солнцем Золотая Звезда, а в другой – переливался теплым золотом орден Ленина.

Пряхин вернулся в строй, соседи тут же помогли ему прикрепить награды. Все с любопытством косили глазами на Героя, но порядок в строю не нарушали.

– Капитан Куржаков награждается орденом Красного Знамени, – вызвал начальник штаба.

Григорий пошел к столу, придерживая руку на черной повязке. «Не ранило бы его в начале форсирования, сейчас был бы Героем», – подумал Ромашкин. Давно уже Василий не испытывал неприязни, с которой началось их знакомство, он уважал Куржакова и втайне даже преклонялся перед его храбростью, понимал теперь причины его злости и грубости. Когда человек в бою отдает себя всего без остатка, как Куржаков, ему можно простить любую резкость. Правда, Ромашкину не нравились пьяные выходки Куржакова, и даже не они сами, а последствия, к которым могли привести. Совсем недавно обнаружил Куржаков густые заросли малины в нейтральной зоне и взбеленился:

– Не позволю фрицам жрать нашу малину! – Приказал вырыть ход сообщения, провел телефон и велел бойцам:

– Съесть всю малину!

Колокольцев, узнав о новом его фортеле, спросил по телефону:

– Где вы находитесь?

Куржаков, не моргнув глазом, ответил:

– В малине!

– Перестаньте шутить, возвращайтесь на свой НП, – приказал Колокольцев.

– А у меня здесь вспомогательный НП, товарищ подполковник. Дадите команду вперед, а я уже впереди!

– Хватит, Григорий Акимович, пошутили – и довольно, – устало сказал Колокольцев.

Куржаков уважал начальника штаба – вернулся.

…Следующим для получения награды был вызван Иван Петрович Казаков. Ему тоже вручили орден Красного Знамени. Потом настала очередь Ромашкина. С бьющимся сердцем строевым шагом он подошел к маршалу и с любопытством посмотрел ему в лицо. Низкие темные брови и тяжелый подбородок с глубокой ямкой посередине делали его суровым, а глаза у маршала оказались добрыми.

«Это сейчас они добрые, когда награды вручает», – подумал Ромашкин, он слышал много рассказов о крутости Жукова. Действительно, когда маршал появлялся на каком-нибудь участке фронта, люди сразу чувствовали его твердую волю. Жуков не терпел неисполнительности и неточности, за каждую оплошность взыскивал с виновных строго, и никто никогда не осуждал маршала, потому что все видели – взыскивает он справедливо, желая избавить войско от больших потерь и ускорить победу. Ромашкин слышал, как недавно в соседней дивизии Жуков обнаружил, что в одном полку плохо подготовились к наступлению: то ли устали, то ли поленились там работники штаба. «Пойдете сами со стрелковыми ротами, – сказал им Жуков. – Переносить срок общего наступления я не могу. Убедитесь, как трудно воевать солдату при таких организаторах, как вы».

Маршал крепко пожал руку Ромашкина. Взяв коробочку с орденом, Василий ответил, как все:

– Служу Советскому Союзу!

Чтобы ускорить вручение наград, генералы стали помогать маршалу.

Разведчики Рогатин, Пролеткин, Голощапов получили ордена Отечественной войны второй степени, все остальные, кто был с Ромашкиным и Пряхиным на плацдарме, – Красную Звезду. Много орденов и медалей осталось на столе в коробочках – кому они были предназначены, лежали в земле или на дне реки.

Потом Василий и все награжденные слушали концерт, на этот раз его дал фронтовой ансамбль песни и пляски.

Маршал и генералы на концерт не остались: впереди шел бой, и у них были свои заботы. После концерта обедали – каждая рота, батарея своей семьей. Ромашкин посидел с разведчиками, почувствовал, когда разговоры были в разгаре, что стесняет ребят, и незаметно ушел в штаб. По дороге он встретил Початкина.

– Пойдем к Люленкову, – предложил тот, – там ордена обмывают.

Штабные офицеры охотно приняли их в свою компанию. Заставили Ромашкина снять новый орден, положили в кружку, налили водки.

Это была фронтовая традиция – так обмывали и ордена, и новые звездочки на погоны. Ромашкин выпил, достал орден и поцеловал его на закуску – так тоже полагалось.

– Молодец. Дай бог тебе еще! – сказал Люленков Ромашкину.

Орден пошел по кругу, его стали рассматривать инженер Биркин, химик Гоглидзе, связист Морейко, писаря и машинистки, которые сидели за общим столом.

В этот день Ромашкин побывал с Женькой у Ивана Петровича Казакова и у Куржакова. Их ордена тоже обмыли. Вечером, уже пошатываясь, Ромашкин опять оказался в штабе. Здесь остались одни офицеры, они курили, рассказывали анекдоты. Ромашкин подсел к ним, послушал и посмеялся вместе со всеми.

Может быть, все обошлось бы благополучно, если бы не перешли границ недозволенного.

– Вот случилась однажды, братцы, со мной такая петрушка… – Гоглидзе рассказал, как он встретил в поезде женщину и внезапно полюбил ее.

Потом говорил Биркин. За ним опять Гоглидзе. Это был обычный мужской разговор, такой, когда, не называя имен, вспоминают о женщинах, встреченных давно, и говорят чаще всего с явным домыслом, чтобы слушателям было интереснее. Такие рассказы никого не унижают и воспринимаются как анекдоты.

Но вдруг Морейко, разгоряченный выпитым, решил перехлестнуть всех.

– Вот здесь у меня в блокнотике… – Он достал из кармана блокнот с потертыми краями, похлопал по нему белой, будто женской, рукой. – Здесь записаны все, сколько их было. – Он стал читать: – Зиночка из Саратова, Нюрочка из Краснодара…

Ромашкину стало не по себе, он увидел длинный список имен, мокрые губы Морейко, его похотливые масляные глаза. Не помня себя, Ромашкин вдруг встал и влепил увесистый боксерский хук в лицо Морейко. Тот упал на спину, выронил блокнот и несколько секунд лежал, ошалело моргая глазами. Кровь полилась из его разбитых губ. Пошатываясь, Морейко медленно поднялся.

– За что? – спросил он, вытирая рот и размазывая кровь по щеке.

– Правильно, слушай, сделал! – сказал Гоглидзе.

– За что? – спросил еще раз Морейко и, подвигав губами, выплюнул зуб. – Ты мне зуб выбил.

– И второй выбью, – сказал Ромашкин, угрожающе сжав кулаки.

Люленков и Биркин встали между ними.

– Что я такого сделал? – спрашивал Морейко. – Я старше его по званию…

– Ладно, потом разберемся, – сказал Люленков и увел Ромашкина к разведчикам. – Ложись, спи. Ну, натворил ты дел! Хорошо, если все обойдется тихо. Вы, ребята, его никуда не пускайте.

Однако скандал замять не удалось. Утром новый замполит увидел начальника связи со вздутой, посиневшей губой, без переднего зуба, отозвал его в сторону и выяснил, в чем дело.

Немедленно Линтварев сообщил в политотдел дивизии – скрывать такие грехи ему не было смысла. Пусть все видят, в каком состоянии он принимает полк.

Караваев, узнав о случившемся, хмуро спросил Линтварева:

– Почему не доложили мне, а сразу в политотдел?

– Это моя работа, товарищ подполковник, и я бы хотел сам выполнять возложенные на меня обязанности, – ответил холодно Линтварев и подумал: «Надо с первого дня поставить все на свои места, подмять себя не дам».

– Насколько мне известно, вы не комиссар, а мой заместитель. Поэтому прошу не обходить меня при решении любых вопросов.

– Я не только ваш зам, я представитель партии.

Караваев пристально посмотрел на Линтварева: «Вон ты какая птица! Значит, кончилась дружная жизнь в полку. Эх, Андрей Данилович, как же мы тебя не уберегли?! Уж если кто был представителем партии, так это ты». Линтвареву ответил жестко, с уверенностью в своей правоте:

– Нам в полку «представителей» не надо. У меня такой же партийный билет, как и у вас. Партия не случайно отказалась от комиссаров. Вы должны это знать лучше меня. Ваш предшественник Андрей Данилович Гарбуз, даже будучи комиссаром, никогда не «комиссарил», а был нашим боевым товарищем.

– Наверное, поэтому в полку происходят пьянки и драки офицеров, – твердо сказал Линтварев. – Младшие выбивают зубы старшим. Докатились!

Караваев побледнел – факт есть факт, но как объяснить этому «представителю», что происшествие – единственный случай? И надо еще разобраться: может, Ромашкин отчасти прав? Но командир понимал – говорить с Линтваревым бесполезно, сейчас он неуязвим.

Линтварев считал первую стычку выигранной. Его донесение в политотдел было написано так, что начальник политотдела полковник Губин решил выехать в полк немедленно и сказал об этом комдиву.

– Я тоже поеду, – ответил генерал Доброхотов.

Он только что говорил по телефону с Караваевым, тот обиженно докладывал:

– Если мне перестали доверять и прислали «представителя», тогда лучше снимайте сразу.

«Караваев и его полк всегда были на хорошем счету, – думал Доброхотов, – да и этот Ромашкин – отличный офицер. Что там у них вдруг перевернулось? Конечно, Караваеву после гибели Гарбуза трудно сразу принять нового замполита. К тому же новый, наверное, не понял чувств командира к погибшему Гарбузу и сразу стал показывать свой характер. – Генерал посмотрел на полковника Губина, который сидел рядом в машине. – Вот Борис Григорьевич – прекрасный политработник, и своим положением пользуется тактично, умело. Или член Военного совета армии Бойков – огромной властью наделен человек, а как осторожно употребляет ее! Гарбуз-то был, по сути дела, гражданским человеком, но каким замечательным политработником он стал! И как дружно работали они с Караваевым. Почему новый замполит не нашел с ним общего языка?»

– А кто такой Линтварев, что за человек? – спросил Доброхотов.

Губин слышал: Линтварев чем-то провинился и в полк направлен не по доброй воле. Но, желая поддержать его на новом месте, не стал говорить комдиву о слухах.

– Линтварев опытный политработник, – ответил он кратко, – направлен к нам из политотдела армии, он там служил.

Приехав в полк, командир дивизии и начальник политотдела вызвали виновников происшествия. Выяснив несложные обстоятельства, генерал попытался помирить офицеров:

– Я знал вас, товарищ Ромашкин, как боевого разведчика, дисциплинированного офицера. И вы, капитан Морейко, давно и неплохо служите в полку, вам, полагаю, небезразлична его честь. Ну, повздорили. Бывает. Вы извинились перед капитаном, товарищ Ромашкин?

– Нет, товарищ генерал, – ответил Василий и подумал: «За что я должен перед ним извиняться? Я бы ему с удовольствием еще раз по роже дал».

– Ну, тогда извинитесь – и делу конец.

Ромашкин молчал.

Такой исход событий Линтварева не устраивал. Ему хотелось, чтобы остался письменный след о происшествии, чтобы в любом случае можно было опереться на эту бумагу: станет дисциплина лучше – а вот что прежде было; ухудшится – смотрите, какие тут мордобои происходили еще до моего приезда.

Ромашкин не ответил генералу, молчал. И Линтварев сейчас же этим воспользовался:

– Вот видите, товарищ генерал, как ведет себя Ромашкин. Я считаю: это не дисциплинарный проступок, а преступление со всеми вытекающими последствиями. Избил капитана, к тому же при исполнении служебных обязанностей: Морейко был дежурным по штабу. Ромашкина следует судить. Это будет уроком и для других.

– Он храбро воевал, – попытался защитить генерал. – Смотрите, вся грудь в орденах.

Линтварев решил не сдаваться и выложил главный свой козырь:

– Я знаю старшего лейтенанта давно, мы лечились после ранения в одном госпитале. Еще там не понравились мне его разговоры: он выражал сомнения по поводу речи товарища Сталина на Красной площади седьмого ноября.

Дело принимало скверный оборот. Доброхотов хорошо знал, какие могут быть последствия при политических обвинениях. Он был уверен, что если Ромашкин и сболтнул какую-то глупость, то, конечно, не по злому умыслу. «Нет, надо парня выручать». Чтобы быть объективным и заручиться поддержкой Губина, генерал спросил:

– Как думаешь, Борис Григорьевич?

– Обвинения подполковника Линтварева серьезны, надо разобраться, – задумчиво произнес Губин. – Обстоятельно следует разобраться, – подчеркнул он.

Генерал с досадой подумал: «Следствия, допросы, протоколы… Затаскают, погубят парнишку. Нет, откладывать дело нельзя, выяснить надо сейчас. Виноват – пусть отвечает, нет вины – нечего мытарить человека».

– Что ты там наговорил? – резко спросил Доброхотов разведчика.

– Пусть подполковник сам скажет, – огрызнулся Ромашкин.

– Вот видите, какой это озлобленный человек, – тут же сказал Линтварев.

– Да бросьте вы хаять его! – вмешался Караваев. – Мы знаем Ромашкина не хуже вас. Факты выкладывайте, факты!

– Так что же он говорил? Что вас насторожило? – спросил генерал, нацелив колкие глаза и кустистые брови на Линтварева.

– Я точно не помню, но он сомневался по поводу каких-то слов товарища Сталина.

– Каких именно слов? – Доброхотов обратился к Ромашкину.

– Я был в сорок первом седьмого ноября на параде в Москве. Тогда шел снег, все мы и товарищ Сталин были в снегу. А в кинохронике перед товарищем Сталиным снег не падал и пар у него, когда говорил, изо рта не шел. Вот я и спросил: почему?

– Кого спросил?

– Да так, никого, сам себе сказал.

– И это вся «политика»? Мы тоже были на параде, снег действительно падал. – Генерал опять повернулся к Линтвареву: – Что вы усматриваете в этом подозрительного?

– Смысл не только в этом снеге. Окружающие слышали высказывание Ромашкина, он заронил сомнение. А зачем? Мне кажется, нашему особому отделу не мешает поинтересоваться этим. Тем более что у Ромашкина это не первый случай, его уже судили по политической статье.

«Ну, опять его понесло», – раздраженно подумал Доброхотов и, чтобы разом всему положить конец, поднялся и громко объявил:

– Старшего лейтенанта Ромашкина за оскорбление капитана Морейко, старшего по званию, предупреждаю о неполном служебном соответствии. Письменный приказ получите сегодня же!

Доброхотов расстроился оттого, что в дивизии завелся такой человек, как Линтварев. Из-за этого Линтварева он, комдив, вынужден пойти на хитрость: за один проступок дважды не наказывают. Объявляя Ромашкину большое взыскание, он избавлял разведчика от возможных других неприятных последствий, но тем самым брал на себя часть ответственности – защитил человека с сомнительными политическими высказываниями. А Линтварев из тех политработников, который может этим воспользоваться и нагадить и ему, генералу.

– Черт знает чем приходится здесь заниматься, когда люди на том берегу жизни кладут! – шумел генерал. – Вы, Караваев, наведите порядок в полку и будьте готовы завтра же выступить на плацдарм. Хватит, наотдыхались! Отличились!

Генерал и начальник политотдела уехали.

Ромашкину все сочувствовали: и Колокольцев, и Люленков, и офицеры штаба. Караваев после отъезда начальства сказал:

– Садись поешь, наверное, не завтракал и не обедал сегодня? Ты вот что… Ты духом не падай.

Ромашкину было приятно, что командир поддерживает его в трудную минуту.

На капитана Морейко Василий не обижался, конечно, не следовало его бить. Но Линтварев – вот кто возмущал и удивлял: заварить такое дело, вспомнить госпитальный разговор, так бессовестно все извратить! И снятую судимость вспомнил. Зачем ему все это понадобилось? Почему невзлюбил? За что мстит?

Не знал Ромашкин о том, что Линтварев к нему не испытывал неприязни; будь на месте Василия другой, Линтварев поступил бы так же – это всего-навсего его тактический ход, желание упрочить свое служебное положение, своеобразный испуг перед большим командирским авторитетом Караваева, попытка поставить себя если не в равное с ним, то уж обязательно в независимое положение.

Непонятна была Ромашкину и суровость комдива – уж ему-то чем не угодил? Василий сидел напротив Караваева, ел, не замечая вкуса пищи, говорил будто о ком-то другом, не о себе:

– Все сразу забыли. Вчера был хороший, сегодня плохой. Генерал три награды вручил, а сегодня – бах! – неполное служебное соответствие!

Караваев, понизив голос, сказал:

– Ты генералу спасибо скажи – выручил он тебя. Если бы не он, загремел бы под трибунал, да еще с политическим хвостом.

Ромашкина удивило это объяснение, но, поразмыслив, понял – командир полка прав: все могло кончиться гораздо хуже.

В полк Караваева приехал член Военного совета армии генерал Бойков. Сначала он намеревался побывать на НП командира дивизии Доброхотова. Но услыхав о натянутых отношениях нового замполита Линтварева и подполковника Караваева, решил побывать в полку, разобраться.

Генерал прибыл в полк, когда наступление было остановлено контратакой фашистов. На НП полка не было ни командира, ни замполита – они оба ушли в батальоны, которые дрогнули под сильным ударом танков.

Линтварев был в первом батальоне у капитана Куржакова. Григорий уже командовал батальоном, заменив погибшего Журавлева. Куржаков знал о размолвках замполита и командира полка, знал и подробности от Ромашкина, за все это невзлюбил Линтварева. Когда тот прибежал в батальон и с ходу закричал: «Почему не продвигаетесь?», – Куржаков, еле сдерживая себя, ответил:

– Может, вы покажете, как это сделать?

К удивлению капитана, Линтварев не смалодушничал, сухо и официально бросил:

– Покажу, если вы разучились. – Он вышел в первые ряды залегших рот и сказал Куржакову: – Попросите артиллеристов дать налет.

Куржаков позвонил по телефону, надорванным голосом передал координаты и команду. Вскоре послышались выстрелы пушек, и темные султаны намокшей под дождем земли вскинулись впереди на бугре, где засели немцы.

– Встать! За мной! За Родину! – закричал Линтварев и первым побежал вперед, размахивая пистолетом.

«Не трус», – подумал Куржаков, поспевая за ним.

Пулеметы встретили атакующих дружным огнем, и тут же заклевали землю мины. Бойцы залегли. Лег и Линтварев. Куржаков решил показать замполиту, что он все же храбрее его. Подошел к нему, распростертому на земле, и, спокойно скручивая цигарку, буднично спросил, стоя под свистящими пулями:

– Ну, что дальше будем делать?

Линтварев удивленно уставился на него снизу вверх, взял себя в руки:

– Прекратите этот глупый форс! Ложитесь! Я вам приказываю!

Куржаков опустился на землю, лег не на живот, а на спину, словно, загулявшись по этим полям, устал и теперь, отдыхая, пускал дым в небо.

У гитлеровцев заработали моторы танков, замелькали, задвигались каски в траншее.

– Сейчас пойдут в контратаку, – сказал сдержанно Линтварев. – На ровном месте они нас раздавят. Надо отойти, встречать танки в траншее.

– Вы же говорили: только вперед! – невозмутимо напомнил Куржаков.

Линтварев вдруг обложил его трехэтажных матом.

Куржаков засмеялся:

– Оказывается, вы умеете и по-человечески разговаривать! Разрешите отвести батальон?

– Отводите.

Потом они вместе отбивали контратаку, и Куржаков еще раз убедился – замполит не из трусливых! Когда бой стих, с НП полка сообщили: Бойков вызывает к себе Линтварева.

Генерал успел побеседовать с Караваевым и несколькими офицерами-коммунистами, все говорили не в пользу замполита, да Бойков и сам видел по фактам – не сумел Линтварев на новом месте войти в коллектив. Член Военного совета хорошо знал подполковника по работе в политотделе армии, там его педантичность, исполнительность с бумагами была очень полезна и уместна, а вот здесь в общении с людьми Линтварев, опираясь на служебную требовательность, боролся не за общее дело, а за свой личный авторитет.

Бойков собирался отругать Линтварева, но, посмотрев на усталое его лицо, на испачканную одежду, подумал: «Неуютно ему здесь. Одиноко, наверное, себя чувствует среди новых людей. Хоть и сам виноват в этом, надо его поддержать».

– Лихо ты, Алексей Кондратьевич, в атаки ходишь! – улыбаясь, сказал Бойков. – Видел я в стереотрубу.

– Приходится, – коротко ответил Линтварев, еще не отдышавшись после быстрой ходьбы.

– Ну, как ты на новом месте? Как народ? – непринужденно, будто ничего не знает и ведет обычный разговор, спросил генерал.

– Народ хороший, – ответил подполковник, сдерживаясь, чтоб не посмотреть на Караваева, – оценит ли тот его благородство.

– Значит, все нормально?

– В основном.

– За исключением пустяка, как в песенке про маркизу? Ну-ка, давай пройдемся. Устал я целый день в машине скрюченным сидеть.

Они спустились в лощину, где можно было ходить в рост. И вот здесь Бойков перешел на серьезный тон. Генерал спрашивал со своих политработников гораздо строже, чем со строевых офицеров. Объяснял это не особым расположением к строевикам, не тем, что у них работа сложнее и ответственности больше, – политработник в глазах члена Военного совета был, да и на самом деле являлся человеком, для которого моральная непогрешимость – самое необходимое качество его профессии.

– Почему вас не принял коллектив? Почему вы не сошлись с людьми? – строго спрашивал Бойков.

– Здесь был не коллектив, а семейственность. Старшие покрывали младших. Сор не выносили из избы. А я на это не пошел.

– Факты, – коротко спросил Бойков.

– Старший лейтенант Ромашкин избил капитана Морейко, дежурного по штабу. Это хотели замазать, а я не позволил. Поставил вопрос принципиально. Тем более у Ромашкина антисоветское прошлое.

Генерал все это уже слышал от других; обвинение в политической неблагонадежности, по мнению Бойкова, было наиболее серьезным пунктом в деле Ромашкина. Поэтому до прихода Линтварева генерал побеседовал с уполномоченным особого отдела Штыревым, который сказал, что никогда у разведчика таких высказываний не наблюдалось, хороший, смелый парень, а обвинение это Линтварев привез с собой, якобы где-то в госпитале слышал крамольные слова от Ромашкина.

Свою информацию Штырев завершил таким мнением:

– Я разбирался – ничего серьезного нет. Случайно оброненная фраза, да и то без политического смысла. Зря подполковник на хорошего разведчика бочки катит.

Узнав все это, Бойков хотел выяснить, в чем же причина такого обвинения со стороны Линтварева. Поняв в конце концов, что Алексей Кондратьевич при самозащите просто «закусил удила», Бойков строго отчитал его:

– Вы не поняли ни людей, ни обстановки. Здесь не семейственность, а хорошая боевая семья! И очень плохо, что вас не приняли в эту семью. Вы здесь чужой. Вы противопоставили себя коллективу. Вас надо убирать из полка. Я не делаю этого лишь потому, что затронута честь политработников вообще. Уронили ее вы. Я еще не встречал в своей практике такого, чтобы политработник не нашел общего языка со здоровым коллективом. Подчеркиваю – со здоровым! Потому что полк всегда прекрасно справлялся со всеми боевыми задачами. – Генерал искренне переживал оплошность своего подчиненного, такое действительно редко случалось. – Я вас оставляю здесь для того, чтобы вы восстановили не только свое имя, но и доброе отношение к званию политработника. Обещаю вам приехать через месяц. Если вы не справитесь с этой задачей, нам придется расстаться.

Генерал умышленно не напоминал Линтвареву грехи, за которые его убрали из штаба армии, считал это слишком примитивным воспитательным приемом, умолчать было более благородно и действенно.

– Желаю вам найти в себе силы и необходимые качества для того, чтобы поправить положение.

Линтварев все время ждал – вот-вот Бойков бросит ему в лицо обидную фразу о прошлой провинности. И то, что генерал не вспомнил об этом, еще больше обостряло сознание собственной вины.

Через час Ромашкин стоял перед членом Военного совета.

– Здравствуй, орел! Рад, что ты жив! Говорили, ранило тебя.

– Цел, товарищ генерал! – Василий виновато улыбнулся, понимая – генерал вызвал его не для того, чтобы говорить комплименты, сейчас последует очередной «надир» за хулиганство. Но член Военного совета вдруг сказал такое, что никак не соответствовало ни ситуации, ни ожиданию Василия.

– Мне кажется, Василий Владимирович, тебе пора подавать заявление о приеме в партию.

Ромашкин в полной растерянности промямлил:

– Так я же, товарищ генерал… проступок, взыскание получил…

– Мальчишество! Взыскание после первого же удачного поиска комдив снимет. Я не говорю, что сегодня или завтра заявление подавать нужно, а на перспективу тебе советую, чтоб ты задумался. Станешь членом партии – более ответственно к жизни будешь относиться…

– Примут ли меня? За мной еще и политический хвост. Недавно называли «врагом народа». Судимость хоть и снята, но Линтварев напомнил.

Генерал сердито сдвинул брови:

– Линтварев не прав. Я ему за это внушение сделал. И ты не вспоминай про судимость. Коли она снята, значит, ее не было. Какой ты теперь враг – ты друг народа: вон сколько у тебя наград, ты для народа и Родины жизни не жалеешь!

– А рекомендации кто даст? Побоятся, наверное, моего темного прошлого.

– Не сомневайся, Василий, боевые друзья знают тебя только с хорошей стороны, дадут рекомендации!

Так неожиданно завершилось для Василия неприятное происшествие с капитаном Морейко.

Ромашкин долго пребывал под впечатлением от беседы и поступка генерала Бойкова.

«Кто я для него – один из многих тысяч. Но почему-то он не побоялся ни моего прошлого, ни последствий, которые могли возникнуть в связи с таким его поступком: ведь год назад я был „врагом народа”, а он открывает мне дорогу в партию!»

Ромашкин понимал: член Военного совета письменной рекомендации давать не будет, но слово замолвит, и слово его так весомо, что подействует лучше письменных рекомендаций.

И не ошибся Василий. Вскоре после очередной удачной вылазки в тыл к немцам командир дивизии снял наложенное им взыскание, а начальник разведки Люленков сам завел разговор о вступлении Ромашкина в партию и предложил дать рекомендацию.

И особенно Василий убедился в доброте и принципиальности члена Военного совета, наблюдая за поведением подполковника Линтварева: он не высказался против, когда бумажные дела легли на его стол, молчал он и на партийном собрании, а Ромашкин понимал, такое поведение замполита связано с указаниями генерала Бойкова. Другие коммунисты штабной партийной организации единогласно и одобрительно приняли Ромашкина кандидатом в члены КПСС.

* * *

Уже был подготовлен проход в колючей проволоке, осталось в него пролезть по одному, потом перепрыгнуть траншею и уползти в тыл гитлеровцев, как вдруг произошла смена. Часовой, который стоял до этого на посту, прохаживался в траншее, удаляясь влево от пулемета и от группы разведчиков. Разминая ноги, греясь, он уходил далеко в сторону; поэтому и решили делать проход именно здесь. Новый часовой стал ходить вправо от пулемета и мимо готового прохода.

Ромашкин с досадой глядел на темную голову и плечи немца. Тот, как «грудная» мишень на стрельбище, проплывал над снежным обрезом траншеи. Проще всего было проползти под проволокой, спуститься в окоп, и фашист сам придет в руки. Но на этот раз перед разведчиками стояла иная задача. Василий хорошо помнил разговор с полковником Караваевым.

– Вот отсюда «язык» нужен. – Караваев показал на карте синий флажок, обозначавший немецкий штаб, посмотрел на Ромашкина пристальным испытывающим взглядом. – Сможешь?

– Попробуем.

– Это нужно не только мне, объект указан штабом армии.

– Постараемся.

И вот лежат у проволоки Василий и с ним еще пятеро: Пролеткин, Рогатин, Голубев, Голощапов и радист Жук. Все так хорошо началось: тихо добрались к заграждению, обнаружили наблюдателя, сделали проход… И надо же этому фрицу ходить именно в их сторону! Снять его нельзя: обнаружат следы группы, ведущие в тыл, начнут гонять с собаками, не уйдешь. Другой проход делать? Трата времени, да и риск немалый: надо отползти бесшумно в новое место, найти там часового. И еще неизвестно как тот будет ходить. Лучше дождаться здесь смены. Может, следующий часовой будет ходить влево. Ромашкин оттянул рукав маскхалата, показал разведчикам циферблат часов, покрутил над ними пальцем и ткнул в сторону отошедшего часового. Все поняли: будем ждать смену.

Василий опустил лицо на рукавицу, закрыл глаза. Хорошо бы заснуть на мягком снегу. Он действительно мог бы заснуть вблизи немцев, такое уже бывало, когда долгими часами приходилось выслеживать гитлеровцев, пережидать опасность в нейтралке или в тылу врага. Ко всему привыкает человек, даже к опасности. Василий вспомнил, как громко билось сердце, когда Казаков вывел его впервые из своих траншей. Гитлеровцы находились неведомо где, очень далеко, а Ромашкину за каждым кустом мерещился фашист. И вот враг реальный, настоящий в нескольких метрах, ему достаточно нажать на крючок пулемета – и все будет кончено, а Василию хочется спать, он абсолютно спокоен, потому что десятки раз бывал в переделках посложнее. Ромашкин уверен, если фашист обнаружит группу, он не успеет выстрелить из пулемета, его опередит автоматная очередь или взрыв гранаты. Когда-то за эту науку отдал жизнь Костя Королевич, но зато после его подвига разведчики знали – они не беспомощны вблизи врага, могут оставаться хозяевами положения, главное, не терять ни секунды, действовать смело и уверенно огнем, гранатами и только после этого отходить.