Текст книги "Поздний гость: Стихотворения и поэмы"

 
Ну и ночевка! Две недели
Нас лютый заедал мороз,
Подумать, право, – я в постели,
И все в порядке, даже нос.

Хозяйка милая не сводит
С меня ласкающих очей,
И, беспокойный дух печей,
Кот плюшевый по креслам бродит.

Мотнув упрямой головой
– Найдется время пообедать, —
Выходит лошадей проведать
Отчаянный мой вестовой.

Как в идиллическом романе
Горит мечтательно свеча,
А между тем в ночном тумане
Смерть, подозрительно ворча,
Взяла прицел на нас заране.

Огонь! – И черная дыра
В созвездьях северных над нами,
Походный воздух со двора
Ворвался в комнату волнами,

Потрясена, оглушена,
Хозяйка как из гроба встала
И, ахнув, косы разметала,
И рядом падает она – —

Мой друг, простите ль вы измену
Мечтам в тургеневской глуши?
Увы, здесь знают счастья цену,
Замену слез, любви замену,
Движенье бурное души.
 

 
Прости-прощай, счастливый путь,
Когда-нибудь и где-нибудь – —
Валит на палубу народ,
Скрипит у мола пароход.
Гудит гудок, свистит свисток,
Белеет носовой платок.
Волна вскипела за кормой,
Уходят все. Пора домой.
Потуже горло повязал,
Неловко с насыпи спустился – —
Быть может, я не то сказал?
Быть может, я не так простился?
 

 
Черт ли с нами шутки шутит,
Колобродит, баламутит,
Белый снег жгутами крутит,
Засыпает все пути.
Ни проехать, ни пройти.
Потеряешь – не найти.
Кто там шарит, ходит, бродит,
Кто там с чертом шашни водит,
Тычет взводному шиши?
Эй, ребята, не греши,
В ровном поле – ни души.
Не балуй ты, в самом деле,
Где там снег? И где метели?
Небо сине, месяц май.
– Май так май, кровать ломай,
Честных девок не замай —
Голубое поле пусто,
Труп изрублен на капусту,
Ноги – в новых сапогах:
Прозевали впопыхах.
На реснице мертвой – вша.
Впрямь не стоит ни гроша
Православная душа.
С кожей содраны погоны,
Над погонами – короны…
Так порезать, поколоть
Человеческую плоть!
– По ко́ням! —
Верно, крепок их Господь.
– В Сионе! —
Да, плохое дело вышло,
Натворили, в рот же дышло,
Не поднять и не собрать.
Долго дома будут ждать.
Будет караулить почту
То ль невеста, то ли мать, —
А верней всего, что…
В чистом поле майский день,
Пять окрестных деревень,
Только шпоры трень-трень-трень.
Крест и белая сирень…
И сирень, и земляника, —
Поищи-ка, собери-ка,
Алых ягодок нарви, —
Руки вымажешь в крови,
К ночи высыпят прыщи…
– Кто там шепчет? Помолчи!
– Справа по три. Трубачи.
В трубах – солнце. На попоне
Под сиренью белой плоть.
О, коль славен наш Господь,
Славен наш Господь в Сионе —
 

 
Молчи, цыганская гитара!
Жизнь бестолкова и бедна,
И нет у нас бесценней дара,
Чем твой ужасный дар, война.

Как часто в синеве лазурной
Я пятен огненных ищу, —
О жизни грозной, жизни бурной,
О прежней жизни я грущу.

И вскоре вовсе опостылит
Мне этот безмятежный быт, —
Я ранен тишиной навылет,
Я нежным голосом убит.
 

 
Пройди сквозь муки и обиды,
Все унижения узнай,
Кажись благополучным с виду
И с каждым солнцем умирай.
В соседстве палачей веселых
Улыбку весело твори,
Но под броней одежд тяжелых
Огнем язвительным гори.
И в некий час рукой худою
Лохмотья тела совлеки
И окровавленной звездою
Небесный свод пересеки.
Стократ рождаясь, умирая, —
Стремительный огневорот, —
Достигни радужных высот
Тебе обещанного рая.
И ангелам в одеждах белых,
Хранящим райские межи,
Как равным братьям покажи
Остатки углей обгорелых.
 

 
Треск и грохот, дым фабричный,
Полицейский на коне, —
Мир привычный, мир обычный…
Скучно, милый, скучно мне.
Отчего же, умирая,
Верно, вспомню, хоть во сне,
Конский топот, звон трамвая,
Лампу в розовом окне?
 

 
Вздуваю угли, воду грею,
Завариваю горсть пшена, —
О, если бы скорей, скорее
Взорвалась под окном война!

И огненные пятна, бурно
Дырявя нежный небосклон,
Как очи грозные в лазурный,
В лазоревый прозрели сон.

И в час, когда заря восходит,
Бессонным рассказать могли,
Какие демоны там бродят,
Терзаются в лучах земли.
 

 
Поэзия, безволье, разложенье – —
Здесь самый воздух тленом напоен —
Так в шумном доме после похорон
Иль в бивуаках на полях сраженья
Случайный гость томится суетой,
Он шепчется, шагает осторожно,
И все, что стало просто и возможно,
Его пугает грубой простотой.
А я бегу от праздности высокой
И, вымолив у жизни полчаса,
На Монпарнасе смерти черноокой
Пушистые целую волоса.
 

 
Походкой трудной и несмелой
Хромой выходит на каток,
В колючих пальцах скомкан белый
Хрустящий носовой платок.
Он странных лиц не замечает
Он тайным смехом не смущен, —
На мой насмешливый поклон
Кивком небрежным отвечает.
И вот – подняв сухие веки,
Внимательно глядит туда,
Где зачинает танец некий
Полукрылатая орда.
И напряженно ждет чего-то
В скользящем мареве катка, —
Необычайного прыжка
Или паденья, или взлета.
 

 
Такая правда не терзает,
Но сушит душу и гнетет,
Такое чувство не цветет,
Но ползает иль оползает.
О поздняя любовь моя,
Мое крылатое паденье, —
Какое в сердце пробужденье,
Какая в помыслах змея!
Пусть нет ей пищи – и не надо, —
Она от голода страшней;
Чем голодней, тем больше в ней
Змеиной лютости и яда.
 

 
Шуршит, ползет, неуловимым телом
В пустой траве струится, как вода, —
На влажном брюхе, синевато-белом,
Лазурь небес блистает иногда.

Свилась в кольцо, распрямилась, пылится
Заросшая бурьяном колея – —
Так в ревности высокой шевелится
Моей любви несытая змея.
 

 
О родине последние слова,
О той стране, где молоды мы были, —
Послушай, друг, мы, кажется, забыли,
Как шелестит днепровская трава.

Что наших чувств и наших слез уроки?
И научились ли мы в горестях чему?
Отбыты все условия и сроки,
Но сердце вновь стремится к одному.

Степной курган и птица на кургане,
Татарские седые времена, —
Как жаждет нас степная целина
В лазоревом своем сокрыть тумане!
За грудью грудь, или зерно к зерну,
Не поглотить, но воспринять любовно,
Всю плоть в себя вместить единокровно,
В беззвездную живую глубину.
Чем старше мы, бездомней и всесветней,
Чем больше знаем о добре и зле,
Тем сладостней отдать одной земле
Сердечный жар и холод многолетний.
 

 
Противоречий не ищи
В душе моей, их слишком много, —
Но всем речам – одна дорога, —
Прислушайся и замолчи.
Душа томится в муке тайной,
Трепещет жилка на виске, —
Ночь пахнет степью и Украйной
В пустом парижском кабаке.
В час расставанья и печали
Мы оба сердцем расцвели, —
Как долго счастьем мы скучали,
Как счастливы мы быть могли – —
 

 
Впервые я узнал желанье,
Любовь и тела и души,
Тебя как агнца на закланье
Веду в полуночной тиши.
Впервые встала предо мною
Ты после стольких, стольких дней
Сестрой, любовницей, женою
И музой чистою моей.

Молюсь и припадаю к чуду, —
Благослови тебя Господь.
Так – с духом дух и с плотью плоть
Прощаю все, но не забуду.
 

 
Ты нежности просила у меня —
И нежен я, как ты хотела,
Во мраке ночи и при свете дня
Слова любви шепчу несмело.
Красавиц дерзких слушать не хочу,
Беседу полюбил иную,
У ног твоих признательно молчу
Не упрекаю, не ревную.
И нет во мне задора прежних дней,
Ни гордости былой, ни злобы, —
Что ж стала ты смиренней и грустней,
Как будто мы несчастны оба?
 

 
Я освещен закатом бурным,
Увенчан шапкой снеговой,
Я взор полусокрытый свой
Скрестил во льдах с лучом лазурным.

Ничто, ничто моей мечте
Теперь противиться не смеет,
Лишь захочу – и вихрь взвеет
В неизмеримой высоте.

Мое паденье здесь нарушит
Движенье медленных снегов,
Оно засыплет и задушит
Огни вечерние лугов.

И сердце, верное когда-то,
Развеется в звенящий прах,
И эхо грозное в горах
Играть им будет до заката.

Но белой смерти не пошлю
Предателям с моей вершины, —
Я умер сам во мгле долины, —
Не ненавижу, не люблю.

Одно отчаянье возносит
Меня к мерцающим звездам,
Но ничего, ни здесь ни там,
Душа не хочет и не просит.
 

 
Шурша, коляска подъезжала
К неосвещенному крыльцу,
Кобыла в яблоках заржала
Вслед вороному жеребцу.
Я дал ему с размаха шпору
И ускакал немедля прочь,
За первым поворотом в гору
Меня легко настигла ночь.
Высоко месяц плыл двурогий,
Смотрели звезды на меня,
Я долго мчался по дороге,
Потом умерил бег коня.
Он жарко поводил боками,
Жевал устало удила,
И пена мыльными клоками
Покатывалась у седла.
Прохладный утренник коснулся
Моей обветренной щеки, —
Роняя повод из руки,
Я вздрогнул и как бы проснулся.
 

 
Над темной степью облака
Приметно по краям алели,
У ног моих два-три цветка
В росе холодной тяжелели.
Луны поблекший полукруг
Скатился в тучку дождевую, —
Я вытер лоб рукой и вдруг
Упал ничком в траву сырую.
Рассвет приблизился давно,
Уже туман гулял низами,
Ржал конь, мне было все равно, —
Я плакал злобными слезами.
Я дал им волю. Холод их
Меня пронизывал глубоко.
Но не было в слезах моих
Ни облегченья, ни урока.
 

 
Печорин – образ роковой,
Сошедший со страниц романа,
Рожденный прихотью тумана
Над охлажденною Невой.
Чело, высокое без меры
Под бледной ледяной корой,
Кавказский сумрачный герой
Далекой Веры, бедной Веры!
Зарывшись в жесткую траву,
Мы плакали беззвучно оба,
Во сне ль одном иль наяву,
О женской верности до гроба.
 

 
В звонки, в гудки, в разлад каретный
Горошком сыпется свисток,
Но, упраздняя мир запретный,
Вскипает пеной многоцветной,
Бурлит на площади поток.
Аптеки, банки, писсуары,
И люди, – смыты в полчаса, —
В широкий путь, на тротуары,
Сирень раздула паруса.
В окне запущенной больницы,
На каждой двери и трубе
Сирень ветвистая толпится,
И пыльный город – только снится
Иному самому себе.
И в летнем баре полосатом,
Где шумно дышат малыши,
В стакане солнечном виши,
В твоем смущеньи виноватом, —
И всюду – неделимый атом
Любовью взорванной души.
 

 
Целый день шагал без дела,
Дошагался, нету дня, —
Что ты, друг мой, присмирела,
Молча смотришь на меня?
Скучно ль стало в нашей клетке,
Слова некому сказать,
Хорошо б зайти к соседке
Посидеть да повязать – —
– От соседки толку мало, —
Ведь она еще вчера
Кучу кружев навязала
И сбежала со двора – —
Знаю, знаю, пусто в доме,
Все пропали, кто куда, —
Кто к Фоме, а кто к Ереме,
Словно сгибли без следа.
Хоть зарежь кого, – услышит
Разве нянюшка одна,
Да и та живет – не дышит,
Не отходит от окна.
Не приметит, – не увидит, —
Леденцы весь день сосет,
За день мухи не обидит,
На меня не донесет.
Сядь ко мне, моя подружка,
Моя верная жена,
Тут помягче и подушка
Для тебя припасена.
Уложу тебя, накрою,
Сладко будет полежать,
Навалюсь и сам горою,
Кликну няньку подержать.
У старушки силы хватит
Оторваться от скамьи,
Полотенцем перехватит
Ножки резвые твои – —
Не ходить тебе дозором
Слушать в роще соловья,
Не гулять с прохожим вором,
Сероглазая моя.
 

 
Зажал на черный день копейку
Самонадеянный дурак,
Купил немую канарейку
Неисправимый мой чудак.
О подвигах поэт поведал
(На этот раз совсем не так),
И сытый плотно пообедал,
И выпил лишнее бедняк
Неосторожно, натощак – —
Жизнь вертится, бежит вразвалку,
Срывается, летит в дыру, —
И сердцу никого не жалко
На этом нищенском пиру.
 

 
В подъездах дворники мечтают,
Грустит у будки часовой,
И розы белые летают
Над осторожной мостовой.
Сереброкрылые виденья,
Слегка кренясь на облучке,
Скользят бесшумно от Введенья
И пропадают на Толчке.
И некто с Пушкиным и Блоком,
Подняв лебяжий воротник,
В аптечном пламени широком
Ночным мечтателем возник —
Мой неопознанный двойник.
 

 
Под пальмой на песке горячем
Глядим в прозрачную волну,
Бросаем жемчуг в глубину
И рыбок весело дурачим.
Розовоперые стада
Проходят облаком под нами,
И обзывает без стыда
Нас глупый попугай лгунами.
Маори, марево морей,
Цветок из царства голубого,
В бумажных дебрях букварей
Не уместившееся слово – —

Лагуны светлые твои,
Твои коралловые тени,
Твои зеркальные ручьи
И соловьиные сирени, —
Я упраздняю навсегда
Все таможни и все границы,
Одна воздушная среда
Для человека и для птицы,
Мой мир веселый – отдаю
Всему крылатому народу, —
Поэт беспаспортный, пою
Одну любовь, одну свободу.
 

 
Склонясь над скважиной замочной,
Он подает условный знак, —
Рукой нечистой и порочной
Указывает на чердак.

Я вижу – ангел золоченый
Над ветхим ложем голубым
С улыбкой нежной и смущенной
В вечерний отлетает дым.

За ним струится полог пыльный,
Весь в ржавых пятнах иль в крови,
Отягощенный мглой обильной,
Былыми вздохами любви.

И на постели полосатой,
На беспружинном тюфяке
Адам ладонью грубоватой
Проводит по своей щеке.

А рядом, вырастая слева,
Лишь дуновение вчера,
Как утренняя роза, Ева
Выходит из его ребра.

Еще не омраченным взором
Глядит на мужа своего,
На рай запущенный, в котором
Дремотно дышит божество.
 

 
Освобожденья от другого,
Освобожденья от себя,
От мертвого и от живого,
От всех, что были до тебя,

От всех, что будут неизбежно,
Что позовут, подстерегут,
От тех, которые не лгут
Иль лгут мучительно и нежно.
 

 
У девочки прелестные глаза,
Она умрет, решая уравненья,
Над алгеброй взовьется стрекоза,
В календаре отменят воскресенье.

Все будет так. Чернильное пятно
На розовой тетради побуреет,
Мать в трепете над ним окаменеет,
Потом сосед – – Но, впрочем, все равно…
 

 
Опавший лист, скамью сырую
И шум осенний узнаю, —
И молодость мою – вторую —
Как прежде, ветру отдаю.
Туман и ночь плывут над садом
Меж двух дорог, меж двух эпох,
Я шлю всему, что дышит рядом,
Любовный иль смертельный вздох.
Во тьме ноябрьской непогоды
Она взлетает не спеша,
Лишь гулким воздухом свободы
Дышать согласная душа.
 

 
Как весело он бьет мячом
О землю, твердую от зноя,
Играет ветер над плечом
Матроской легкого покроя.

И чем размашистей удар,
Тем мяч подпрыгивает выше, —
Вот он почти уже на крыше —
Упругий, своевольный шар.

Ударь еще – еще паденьем
Притихший день ошеломи, —
Груз, становящийся виденьем,
Рукой умелой подними.

Пускай за окнами бранится
Жильцов унылая орда, —
Или теперь, иль никогда
Стекло в осколки разлетится.
 

 
Все дворы полны народа,
Топчут лошади траву, —
Сандомирский воевода
С дочкой выбрался в Москву.

Он словечка не обронит,
Двинет бровью и молчит,
Сивый ус платочком тронет,
Шпорой в шпору постучит.

Эй, Марина, что там стали?
– На ночь ехать не с руки, —
С гиком шляхом поскакали
Верховые гайдуки.

Ей-то что? Плясать бы снова,
Ходит ветер в голове – —
– Правда ль, пан, что Годунова
Хочет пострига в Москве?

– Трогай, черти! – В чистом поле
Любо косточки промчать,
По девичьей вольной воле
Сладко будет поскучать.

Все бы важно, все бы ладно,
Только хмуро на полях, —
Белым плечикам прохладно
В черно-рыжих соболях.

Что, невеста, загрустила,
Смотришь будто не своя?
Что головку опустила,
Краля, ласточка моя?

– Эй, Марина, выйдет скоро
Царская твоя судьба,
Это, дочка, не Самбора
Бархатная голытьба.

Русь красна не пирогами, —
Там для смеху млад и стар
Жемчуг топчет сапогами, —
Видел я князей-бояр!

Целованья не нарушат,
Силой нас не перегнуть,
Не повесят, не задушат, —
Выйдем в люди как-нибудь.

Пану Юрию обидно
Быть слугой у короля,
Пану Юрию не видно
Глаз опущенных Кремля.
 

 
Подснежником белым и хлопьями снега
Московская пахнет земля.
Пан Корвин-Гонсевский и хмурый Сапега
Сквозь зубы бранят короля.
Пора бы затеять потеху медвежью,
Пустить вкруговую ковши
Да бодрым галопом, да по Беловежью
Скакать до потери души.
О, громкое эхо рогов на охоте,
Кровавый и пышный разбой, —
Дубы в перетлевшей стоят позолоте,
И лед в высоте голубой.
Ты помнишь самборские вьюги, царица,
Веселый мороз на щеке, —
Пушистым хвостом заметает лисица
Пролазы в сухом лозняке.
– Не слушай, Марина, – для смерти и славы
Дороги везде широки, —
Уже подымаются в сердце Варшавы
Стихов золотые полки.

Дрожат городские упорные стены,
И ломятся в дыры дверей
Мазурка и марш похоронный Шопена —
Двойная картечь бунтарей.

Уже в цитадели лохмотья кафтанов
Цветным ожерельем висят,
Знамена безусых твоих капитанов
Орлиным крылом шелестят.

Она полуслышит разумные речи,
Глядит на мерцанье свечи,
И черные тени ей пали на плечи,
Как складки большой епанчи.
 

 
Так, – не на койке лазаретной,
Не в лихорадочной мечте, —
Я острой точкой межпланетной
Повис в чернильной темноте.
Миров Эйнштейновских заноза,
Гляжу в карманный телескоп, —
Внизу лирический потоп,
Меланхолическая роза
В луче наклонном, и рука
В прощальном трепете платка.

Вот сердца страшная примета, —
Вне узаконенной черты
Оно уже не хочет света,
Но высоты и пустоты.
Еще твои шелка живые
Цветут привычной бирюзой,
А я насмешливой слезой
Очки туманю роговые.
Так наши губы далеки,
Что скоро высохнут очки.

Увы, земная память гложет,
Но в славе новых скоростей
Моя любовь уже не может
Быть перекличкой двух смертей.
Мы не годами, не веками,
Но звездами разделены, —
В кольце космической волны
Планеты ходят поплавками,
И невнимательный рыбак
Их наблюдает кое-как.

Летит, летит снаряд непрочный
Меж черных и хрустальных сфер,
Уравновешенный и точный,
Работает секундомер.
Безглазый робот равнодушно
Передвигает рычаги,
Команда световой дуги
Переливается послушно
В нули огромного числа
На фоне матовом стекла.

И я – один. Земное тело
Освободилось от земли,
Земля как искра улетела,
Распалась в четкие нули, —
Чуть тронула магнитным током
В приборе сложном провода,
И в микрофоне – никогда —
Пружина щелкнула с упреком.
И фосфорической дугой
Зажегся в трубке мир другой.
 

 
Когда-то мельница стучала,
Купались дети на реке,
Жизнь только вехи намечала
И проходила налегке.
А на плотине, где шумело,
Кипело, брызгало – звезда
Осколком мутным неумело
Прикладывалась иногда.
Но воздух голубой Заречья,
Но голос пушкинской луны,
И соловьиные наречья
Белоцерковской стороны —
Молчанье первое, прохлада, —
Земля, орбиту изменя,
Всю ночь была кружиться рада,
Как бабочка, вокруг меня.
То стройной девочкой касалась
Счастливо-томного плеча,
То в омут мельничный бросалась
Цветным подобием мяча – —
Мой милый мальчик, друг мой дальний,
И ты, быть может, в полусне
Над алгеброй иль готовальней
Мечтаешь робко при луне.
В окне черемуха белеет,
И тополь, весь из серебра,
Шуршит, вздыхает и жалеет – —
Покойной ночи. Спать пора – —
 

 
Я, засыпая, плащ дорожный
Кладу любовно на кровать,
Ни сном пустым, ни клятвой ложной
Не разлучить, не оторвать.

Душа, ослепшая когда-то,
На дальний берег посмотри, —
Там легкий крейсер из Кронштадта
В тумане северной зари.

Дождливый ветер машет флагом,
Морская пена брызжет в лоб, —
Матросы замедленным шагом, —
Плывет, качается мой гроб.

Не надо плакать, – поздней встречи
В цветах, в слезах, – еще ступень,
Трубач торжественные плечи
В широкий расправляет день.

Еще ступень, – никто не смеет, —
Неразлучимы навсегда, —
О, как встает и пламенеет
Моя Полярная Звезда – —
 

 
Я сердце опустил в сосуд,
В голубоватый алкоголь, —
Его еще сводила боль,
Так ждал его последний суд.

И выпуская трупный яд,
По-рыбьи выгнувшись, оно
Упало с выплеском на дно
В свой тесный и прозрачный ад.

На банку с белым ярлыком
Я крепко наложил печать, —
Теперь молчать и не стучать,
И не любить, и не прощать,
И ни о чем, и ни о ком…
 

 
На холмике под свежей елью,
На идиллической земле,
Почти пастушеской свирелью
В лазурной возникала мгле.

Звала, грустила и мечтала,
Играла гребнем золотым
И в ветер косы расплетала,
Похожие на светлый дым.

В русалочьей траве зеленой
Тонула иль дремала ты,
Лишь голос нежный и влюбленный
Ласкал болотные кусты

И, мальчик с диким выраженьем
Уставших улыбаться глаз,
Я молча слушал твой приказ
И следовал за пораженьем.
 

 
Мы едем на рыбную ловлю с утра,
Гудит перегретый мотор, —
В пустыне слоями сплывает жара
К подножью отчетливых гор.
Песчаная глушь. Ни зверей, ни людей,
Но весело в небо смотреть, —
На родине храбрых индейских вождей
Не страшно от стрел умереть.
Орлиное сердце зарыто в песке,
Вздыхает безводная степь, —
Шофер указал уже нам вдалеке
Деревьев зеленую цепь.
Гора за горой, – Колорадо-река
Влечет глубиной голубой – —
Россия, Россия, – ты так далека,
Что мне не расстаться с тобой.
 

 
Крестом на карте обозначьте
Неведомые берега,
Где капитан повис на мачте
И в море выброшен юнга.
Всех опознаем до рассвета
И разберемся в именах, —
Пока же, первая примета —
Кто без штанов, а кто в штанах.

А ночь бурлит. И кот проворный,
Принюхиваясь там и тут,
Потрагивает лапкой черной
Прилипший к палубе лоскут.

Он, чуть мурлыча, подползает
На запах теплой колбасы,
Он что-то лижет иль лобзает
Кого-то в мертвые усы.

Да, ночь бурлит. В волне соленой
Созвездье Южного Креста
Мерцает, как зрачок зеленый
Осатанелого кота.
 

 
Горами отраженный звук,
Ночное эхо спать не смеет —
Бессонная звезда разлук
В настольной лампе пламенеет.
Звезда, слеза иль просто так —
В забытых нотах женский волос,
В скрипичном мире нотный знак,
В ключе скрипичном женский голос, —
Не голос даже, но стволов,
Листвы растерзанной смятенье,
Сердечных судорог и слов
Косноязычное сплетенье.

И эхо, вспышкой голубой
Гору с горой соединяя,
Летит стремительной судьбой,
Звезду падучую роняя – —

Когда затеряны давно
Разбившиеся в эхо звуки
И ветви трогают окно,
Как умоляющие руки – —
 

 
Вот ласточка с оторванным крылом, —
Ей в высоте от боли стало тесно,
Затрепетав, она простым узлом
С путей своих срывается отвесно,
Преодолев лазурную стену,
Другим крылом, живым, но непослушным,
Прощается с течением воздушным
И, ослабев, ныряет в глубину.
Закрыв глаза, дрожа от напряженья,
Вниз падает по линии прямой,
По линии земного притяженья
Куда-то в смерть иль, может быть, домой,
И, падая, щебечет и грустит,
В пронзительной лазури умирая,
И тень ее, как ласточка вторая,
Навстречу ей стремительно летит.