Текст книги "Поздний гость: Стихотворения и поэмы"

 
Для последнего парада,
Накреня высокий борт,
Резвый крейсер из Кронштадта
Входит в молчаливый порт.

И с чужой землей прощаясь,
К дальним странствиям готов,
Легкий гроб плывет, качаясь,
Меж опущенных голов.

Правы были иль неправы —
Флаг приспущен над кормой, —
С малой горстью русской славы
Крейсер повернул домой.

Брызжет радостная пена, —
Высота и глубина, —
Лишь прощальная сирена
В синем воздухе слышна.

Час желанного возврата
(Столько звезд и столько стран), —
В узком горле Каттегата
Северный залег туман.

И до Финского залива,
Сквозь балтийский дождь и тьму,
Бьет волна неторопливо
В молчаливую корму.

И встают, проходят мимо
В беглой вспышке маяка
Берега и пятна дыма,
Острова и облака.
 

Из стихов, не вошедших в книги

 
Твои миндалевые очи
Вонзились в мой простертый взгляд, —
Куда идти, в какие ночи,
В какой пылающий закат?

Твои ль карающие руки
Меня на гибель обрекут,
И я ли, раб твоих минут,
Развею смертью тень докуки?

Гони вперед, вперед, за грани
Осевших грузно облаков, —
Пойду туда и грудь израню
О копья бешеных клыков.

И нет тебя. Ты снова стала
Царицей выжженных степей,
Обрывки ржавые цепей
Твои скрепляют опахала.

Под медным небом, на скрещеньи
Семи пустынь, твой древний трон,
И в черной бездне довременья
Восстал железный твой закон.

И во вселенной нет закона
Превыше сомкнутых бровей,
И рати царских сыновей
К твоим ногам несут знамена;

Падут у замкнутого круга
Никем не перейденных дум,
И знаю, к северу от юга
Пройдет над трупами самум.

Так брось же в ночь меня, к истокам
Моей пылающей тоски,
Где дыбом красные пески
Уже вздымаются до срока.
 

 
Ты ль коса моя, кудрявая коса,
Ты ль гармоника, стальные голоса!..

Выйду вечером я к реченьке-реке,
След запутаю на мокром на песке.

Друг желанный мой начнет меня искать,
Под ракитами подружку поджидать, —

Может, смилуюсь, забуду к ночи зло:
«Эх, целуй меня, куда уже ни шло!»
 

 
Наши девушки-лебедки
Вашим девкам не чета, —
Не катаются на лодке,
Не ломают кочета.
Не кидаются со страху
В огороды на пустырь
И не бегают к монаху
В подгородний монастырь.
В нашем смирном околодке
Нет того, чтоб вечерком
Подгулявшая молодка
Залегла с озорником,
Оттого-то сыплют смело
Новобрачным нашим хмель,
А по свадьбе – месяц целый
Честью красится постель!
 

 
За стеной храпит свекровь;
В окна ветер бьет с размаха,
На лежанке, словно кровь,
Кумачовая рубаха.
Кто-то крадется во тьме,
Так и ходят половицы, —
Не пришел бы кум к куме
За забытой рукавицей…
За околицей пуржит;
Меж столбов оледенелых,
На веревке, вихрь кружит
Костенеющее тело.
Кум то двинется бочком,
То, пускаясь в пляс без толку,
Дразнит синим языком
Освещенную светелку.
А в дому, всю ночь без сна,
Ошалелая от страха,
Смотрит мужняя жена
На недвижную рубаху.
 

Посв. Л.Д.

 
За околицей нечесаная вьюга
Выше дерева дороги замела;
Ждет любовника постылая подруга,
Косы русые в три ряда заплела.
Погоди ужо. Дай выбраться из ночи…
Вихри белые, что плети, снегом жгут;
Лечь бы замертво, да ведьмовские очи
Сердце гневное на привязи ведут.
Звезды к полночи проглянут из метели,
Ветры выметут белесую пургу, —
Есть с кем тешиться, томиться на постели,
Есть что высказать на радостях врагу.
Да не ласкою попотчевать с дороги —
В грудь покорную под сердце кулаком,
Чтоб без голоса свалилась на пороге,
Чтоб не двигалась под мерзлым каблуком.

У, проклятая! Как к Пасхе нарядилась,
Ленту алую в который раз вплела…
Только б к полночи погода прояснилась,
Только б к полночи добраться до села.
 

 
Ночью прошлой спал – не спал я
На душистом сеновале, —
Не во сне ли целовал я,
Не во сне ль меня ласкали?
Я не знаю, мне казалось,
Что плечо во тьме белело,
Что томилось, отбивалось
И горело чье-то тело.
Мне привиделось – приснилось
На душистом свежем сене —
Чье-то сердце рядом билось
И упрямились колени.
Мне привиделось, что рядом
Кто-то плакал и смеялся,
И изорванным нарядом,
И руками закрывался.
А потом, изнемогая,
На груди моей могучей,
Трепетала грудь другая
Все доверчивей и жгучей.
И сегодня, как с похмелья,
Я качаюсь, будто пьяный;
Вспоминаю запах зелья,
Блеск очей да рот румяный.
 

 
Повернулся и сел в постели;
На часах – непривычно рано;
В коридоре шаг скрипели:
– «Скоро ль выспится там обезьяна?»

Встал. Накинул пальто небрежно,
Дотащился к окну спросонок…
Был сентябрь голубой и нежный,
Как пятилетний ребенок.

Чуть погладил виски и щеки
И шепнул, на морщины глядя:
– «Все-то пьешь, пропиваешь сроки, —
Право, бросил бы лучше, дядя?»

Хорошо головой с похмелья
Прислониться к холодной раме…
Пахнул двор золотистой прелью,
И хотелось, как в детстве, к маме.

Легкость, легкость и кротость божья!
Так нетрудно любить и верить,
И гореть покаянной ложью,
И прощенных обид не мерить.
 

 
Я себя не жалею давно,
И тебя пожалеть неохота – —
Вон горит золотое руно
На картонном щите дон Кихота.
Златорунная шерсть холодна,
Ненадежны картонные латы, —
Хорошо на скале чугуна
Вырезать исступленные даты.
Проводить по глубокой резьбе
Тепловатой рукой без обиды,
Вспоминая о мифах Колхиды,
О щите, о руне, о тебе —
 

 
Давно моей бессоннице знаком
Печальный стыд ненужного рассвета —
В подвале сторож прогремел замком,
В воображеньи – выстрел пистолета.
– Быть иль не быть? – Мучительный вопрос
Я про себя решу, быть может, вскоре;
Уж оснастил неведомый матрос
Ладью мою в беззвездном Эльсиноре.
Уже бежит пустынная волна
В иную ночь предвестницей решенья,
И древняя Ирония – луна —
Встает обломком кораблекрушенья.
 

 
Вот комната моя. Она низка,
В ней громкий звук до шепота придавлен;
От стертых ковриков до потолка
Здесь каждый дюйм растоптан и отравлен.
Тебя томят жестокой наготой
До желтизны прокуренные стены?
О, этот воздух, ветхий и густой,
Почти готов слепиться в плоть Измены.
Уже всплывают пыльные зрачки,
Мохнатой бабочкой висят на шторах,
И маятника легкие щелчки —
Как бег убийцы в дальних коридорах.
Зачем в графине вспыхнул и потух
Багровый свет? Откуда эти блики?
Измена рядом, – напряженный слух
За тишиной угадывает крики.
Она вбежит, любовь моя, крича, —
И упаду, весь пол зальется кровью —
Из глаз твоих две змейки, два луча,
Сбегут ко мне, от шторы к изголовью.
 

 
Я не ищу с врагами примиренья
И близости с друзьями не бегу,
Но ни любви, ни злобы, ни презренья
Не подарю ни другу, ни врагу.
Да, сердце знает страсти и движенья,
Тайник души прохладен, но не пуст,
И часто томный жар изнеможенья
Касается моих дрожащих уст.
Но и сраженный не ищу союза
С другой душой, желанья одолев —
Пою один, и чутко вторит Муза
Мой одинокий сумрачный напев.
 

 
Я разгадал несложный твой обман,
Не опускай прищуренного взора, —
Ты только тень, веселый дон-Жуан,
Кочующая греза Командора.
Пускай вдова склоняется нежней,
Пусть предается полуночной чаре, —
Могильный камень бредит перед ней,
Перебирая струны на гитаре.
 

 
Нет, не догнать последнего трамвая.
В асфальт неспешно втаптывая злость,
Кварталов шесть прошел пешком, зевая,
В седьмом – швырнул обломанную трость.
Иль в поздний час мы над собой не властны?
Какие грузы вызрели в душе!
Вон женщина безмолвно и бесстрастно
Пересекла пустынное шоссе.
Лицо в тени, – но легкий шаг так странен,
Но узкий след мучительно знаком – —
О, ты ли, ты ль скользнула, донна Анна,
Постукивая четким каблуком?
Быть может, бред, но помню ночь иную, —
Все шорохи сливались в тяжкий звон, —
И он пришел, терзаясь и ревнуя,
Гранитный муж, ответить на поклон.
Остановись! На площади безлюдной,
На перекрестке, – бездыханный труп —
Я вспоминал мучительно и трудно
Огонь твоих, о, донна Анна, губ.
Твой слабый крик, и глаз тревожный пламень,
И теплый мрак кладбищенских садов, —
Я звал тебя, но грудь давили камни,
Развалины погибших городов.
Века, гранит и мертвые колени,
Как две горы, вросли в мою гортань, —
Мне памятник сказал сегодня: – встань
И будь моей запечатленной тенью.
 

 
Две лестницы и коридор короткий;
Свод комнаты – Гляди, сама судьба
Мое окно заделала решеткой
И дождевые смяла желоба.
Глубокий двор томится вечной жаждой,
Все выгорело, все прокалено,
Здесь каждый камень, угол, выступ каждый
Напоминает высохшее дно – —
Да, это ты. Упрек в девичьем взоре,
Негромкий смех, – но мысль твоя ясна, —
Сухой песок кастильских плоскогорий
Тебя овеял в вырезе окна.
Я звал тебя, и ты пошла за мною,
Быть может, вечность протекла с тех пор, —
Мне кажется, я высох сам от зноя,
Вдыхая соль твоих далеких гор.
Моя любовь! Холодный и жестокий,
Я лишь тебя искал в пустыне лет,
Зачем же снова хрипло числит сроки
Мой одряхлевший сломанный брегет?
Ты слышала? Опять по двери бродит,
Гремит ключом гранитная рука,
И к низкому крыльцу коня подводит
Злорадная дорожная тоска.
 

 
Вновь ветер мнет потрепанную шляпу,
Свистят в ушах летучие года,
Бегут, бегут на север провода – —
Ты будешь долго вспоминать и плакать.
Я мог забыть, но старое пальто
Еще хранит невиданные складки,
Как будто плащ болотной лихорадки
Обвил меня тропической мечтой.
Я мог забыть, – но ржавый нож в кармане,
Но блеск морей и мертвые пески,
Но сотни лет терзаний и тоски,
Но Командор, пришедший на свиданье!
Нет, я не твой. Огромная рука
Мое плечо нащупала и сжала – —
О, тяжкий скрип гранитного кинжала,
О, женский крик, пронзающий века – —
 

 
Вперед, вперед, бунтующая тень.
От женских слез, от милых женских рук
Туда, в холодный, полуночный день.
За северный неодолимый круг – —
И вот предстал, огромный, как скала,
Нормандский дуб, закутанный в туман, —
Широкий плащ отяжелила мгла;
Он доскакал, счастливый дон-Жуан.
Он доскакал. Дымился и храпел
Голодный конь. Свисали облака
Сквозь ветви дуба. Снег, гранит и мел,
Да ночь предстали взорам седока.
Скрипя, взошла полярная звезда.
Он вслушался, глядел за перевал, —
Там падала гремучая вода
Иль зарождался снеговой обвал.
Но нет, но нет. Все ближе и грозней
Знакомый шум, и громче эхо гор – —
Вдруг ночь прорвалась грохотом камней.
Так мог ступать лишь мертвый Командор.
 

 
Уже в постели, отходя ко сну,
В полубеспамятстве, припоминаю —
Вот только выключатель поверну —
И ты войдешь, и я тебя узнаю.
В каком бреду ты жалила меня,
В каких я вычитал забытых строках
Два смоляных пылающих огня,
Два львиных глаза, умных и жестоких…
И, засыпая, вздрагиваю вновь, —
Все это было, это будет сниться, —
На темной лестнице густая кровь
К ногам твоим торжественно струится.
Я утром чай завариваю сам,
Изнемогаю от газет и скуки,
Не верю в сны, – но часто по утрам
Разглядываю собственные руки.
 

 
Я точно вывел формулу страстей
И отделил стремленья от обмана,
Так отделяет мясо от костей
Седой хирург, исследующий рану.

Ни женский шепот, ни лукавый взгляд,
Ни нежное руки прикосновенье
Отныне чувств моих не шевелят,
Не трогают прохладного забвенья.

И вот, мудрец, бесстрастный и немой,
Я осужден на опыты без цели,
И полнится не кровью, а чумой
Нагое сердце в обнаженном теле.
 

 
Еще коплю для будущего силы,
Ревниво жду обещанных наград, —
А дни бегут, а время тонкий яд,
По капле капля, подливает в жилы.

Уж мудрость скучная дружна со мной,
Уж опыта холодные уроки
У темных век легли каймой широкой
И скоро тронут волос сединой.

Но поздний жар в остывшем сердце бродит,
Но ожиданьем обостренный слух
Рождает ночью вымыслы, и вдруг —
Простая мысль, – ведь молодость уходит.

И кажется, я понял наконец,
Что боги скачут мимо ожиданья,
Что под личиной первого страданья
Прошел богов неузнанный гонец.
 

 
Что знаешь ты об этой тишине?
Я полюбил мою пустую келью, —
Пусть дым и копоть, сырость над постелью, —
Но не закрою пятен на стене.

Ни сельский вид, ни профили влюбленных
Не опозорят яростных следов
Обузданных событий и годов,
И зимних бурь, и ливней исступленных.

Они мои. Обиды и мечты
Отныне с камнем нераздельно слиты, —
Так проливает ржавчину на плиты
Холодный пламень серной кислоты.

Не говори же, с гневом и досадой,
Что ветра нет, что море улеглось,
Здесь и твое дыханье пронеслось
Мучительной и гибельной усладой.
 

 
Стоит, глядит, – сутул, покат, —
Качает зонтиком лиловым…
Неостывающий плакат
Пылает одиноким словом.

Вокруг сапог большим окном
В подземный мир втекает лужа;
И слышу под сырым сукном
Взлетает одинокий ужас.

Что видит он? Какой судьбе
Моленья шлет или упреки?
И гневно ветер на столбе
Подъял вдруг пламенные строки.

– Тоска, тоска – —
Так вот зачем
Спина так стерта и горбата…
Пройду неслышно, глух и нем,
Из уваженья к ноше брата.
 

 
Медвежий мех на лаковом полу – —
Как здесь тепло, как много в доме света, —
Я без усилий тонкую иглу
Нашел в случайной скважине паркета.

Но бьют часы, пора. Пора давно,
Мороз и ночь зовут нетерпеливо,
Досужий ветер ломится в окно,
Быть может, ветер Финского залива.

Давно пора. По улице кривой
Я поведу корабль рукой умелой,
И над чужой постылой мостовой
Чужая ночь вдруг станет ночью белой.

Воображенье верное мое
Все крыши выгнет в купола, из праха
Взнесет гранит и в ратушу с размаха
Адмиралтейское вонзит копье – —

О, дикий плод упорного труда,
О, злобы час! По мраморным колоннам
Уже стекает невская вода
С неповторимым выплеском и звоном.

Пой, ветер, пой… Вот, молча подыму
Дрожащую от гневной страсти руку,
И рухнет призрак в ледяную тьму,
В ночной провал, в небытие и скуку – —

Не обвиняй. Не праздная мечта
Моим рассудком бурно овладела,
Но ненависть. Она не охладела,
Земной любви последняя черта.
 

 
Сквозь мирный быт – рассказы о былом;
Все улеглось, и страсти и обиды,
Потертый коврик под хромым столом
Взамен волшебного руна Колхиды.

Но помню я, – душа, пускай давно,
Дышала трубным воздухом сражений.
Ей ведом жар и дым (не все ль равно?)
Блистательных побед и поражений.

Наперерез всем бурям и ветрам
Душа моя, как встарь, лететь готова,
Под звонким сердцем незаживший шрам
Еще готов перекроиться снова. —

Лети же! Ввысь – промчись во весь опор, —
Пять этажей, – лишь вихрь ворвется в уши,
И солнце мира выйдет из-за гор
И канет в ночь, и память станет глуше.
 

 
Россия, Русь. Я долго не хотел
Назвать твое сияющее имя, —
В годах, в веках, суровый мой удел
Разъединен с уделами твоими.

О, я умел молчать издалека,
Не унижал страданий до упрека, —
Еще ни разу беглая рука
Не занесла тебя в ночные строки.

Но про себя, в бессонной тишине,
Я ненависть, как золото, считаю
И думаю, – все годы наверстаю,
Всю молодость, убитую во мне.

Пустынных лет холодная волна
Растает в море бурного мгновенья, —
Так верю я затем, что мне дана
Нелгущая печаль проникновенья – —

И вот, угрюм, забыт и одинок,
В часы забот, в неверный час отрады,
Кую, точу ославленный клинок,
Запретное оружие пощады.
 

 
Я рано встал. Лишь два иль три дымка
Над городом смиренно трепетали,
Погонщики мулов еще не встали
Для первого протяжного зевка.

И вот – ловлю привычно стремена,
Гляжу вперед внимательно и зорко, —
Клубится серой пылью на пригорке
Жестокая кастильская весна.

Я слушаю – до звонкой глухоты, —
Шаги ль звучат и наплывают ближе?
Но нет, то конь от жажды камни лижет,
То ветер гнет колючие кусты —

И снова ночь. Дорожные кремни
Скрипят во тьме пронзительней и суше,
Мой бедный конь устало свесил уши
И чуть бредет на дальние огни.

От диких роз, засохших на скале,
Исходит дым мучительный и сладкий,
Я кутаюсь в негреющие складки
И, засыпая, бодрствую в седле —

Да, прав цирюльник, – выдумка и бред,
Я в лихорадке видел Дульцинею —
Пусть. Все равно. Последую за нею,
За выдумкой, которой в мире нет.
 

 
Пойду куда-нибудь. Несносно
Весь день не встать из-за стола, —
От желтой мути папиросной
Мысль путана и тяжела.

Быть может, встречу в грязном баре
Невероятную судьбу?
Услышу смех или пальбу
На исступленном тротуаре —

Узнаю счастье и обиды,
Восторг несчитанного дня,
В туманном парке с пирамиды
Сведу крылатого коня…

И, овладев крылом послушным,
Отрину вдруг, уже иной,
С недоуменьем равнодушным
То, что когда-то было мной.
 

 
На улице и мрак и мгла,
На встречных лицах непогода,
Очки из мокрого стекла
Стократ подводят пешехода.

На городской, на голый сад
Сошла туманная завеса, —
О, бедный мир, о, тихий ад,
Приют полуночного беса.

Не он ли, в белом сюртуке,
В широкополой шляпе низкой,
Болтает в мутном кипятке
Бесстыдно выпуклой сосиской?

Проворно сдачею звенит,
Привычно отпускает шутки
И острой ревности магнит
Вонзает в сердце проститутки…

Здесь будто драка, будто кровь,
Но все равно, мне мало дела, —
Не эта жалкая любовь
Моею ночью овладела.

Нет, не она зажжет пожар
И ослепительный, и бурный,
Чтоб грозно в высоте лазурной
Живой воспламенился шар.
 

 
Январь и ночь. Но мостовая
Почти по-летнему черна,
И ветер веет, не сдувая
Тепла с потертого сукна.

Как мог я думать, что напрасно
Жизнь под мостами изжита?
Ночь так темна и так прекрасна,
Так упоительно пуста.

Пусть пробегают люди рядом,
Кого-то яростно браня,
Пусть напирает тучным задом
Сосед багровый на меня, —

Сердитых окриков не слышу,
Не шевельнусь, не отойду,
Гляжу внимательно на крышу
И вижу чистую звезду – —

За мной, на тротуаре где-то,
Автомобиль без колеса,
Вот скорой помощи карета
Певуче кроет голоса,

Но что мне в том? Я пью глотками
Весенний непривычный сон,
Я полицейскими свистками
Как дальним эхом окружен.

Не оглянусь на хор недружный,
На тело в шубке меховой
И – мимо, мимо, – в ветер южный
По отзвеневшей мостовой.
 

 
Летят стремительные дали,
Дорожный ветер бьет в глаза, —
С нажимом газовой педали
Я чередую тормоза.

И вдруг на резком повороте
Даю внезапно полный ход, —
Мгновенье ужаса, и вот —
Душа теряется в полете.

Еще земная от бессилья,
Но обреченная уже,
Она на грозном вираже
Как буря выгибает крылья.

И свистом вечности до боли
Насквозь, навылет пронзена,
Уж поневоле, против воли
Несется к гибели она.

И холодом летучим тронут,
Я к небу поднимаю взгляд,
А шесть цилиндров, сердцу в лад,
И задыхаются и стонут – —

И только там, в далеком сне,
Где дымом стелется долина,
Экспресс вечерний из Берлина
Едва ползет навстречу мне.
 

 
Недомоганья легкий бред,
Ознобы томной лихорадки, —
Я получаю на обед
Голубоватые облатки.

Как счастлив я! На диск стола
Склонясь, плыву в забвенье снова —
Давно душа моя ждала
Минуты отдыха простого.

Вот этих слов, вот этих строк,
Вот этих чувств полудремотных,
Вот этих рук, слегка щекотных,
Слетающих на мой висок.

Мне снятся грезы наяву, —
Мир стал прозрачнее и шире,
И гонит ветер синеву
В певучем и крылатом мире.

Как рифма, эхо под луной,
Стих в каждом шорохе случайном —
Не муза ль в сожаленьи тайном
Проходит тихо за стеной?
 

 
Кто я? Студент средневековый,
Поэт бродячий, тайный маг,
Иль, волей шумных передряг,
Берлина житель бестолковый?
Неразрешимые вопросы,
Ищу ответ – ответа нет – —
Так начинается рассвет
В тумане первой папиросы.
В девятом, разогретой смолкой
Иль медом липовым дыша,
Приходит муза и, шурша,
Колдует над пустынной полкой.
Мотив несложный напевает,
Заглядывает в дневники,
В остывшей печке раздувает
Чуть тлеющие угольки,
И вот уже пифийским жаром
Озарена ее рука,
И жертвенным исходит паром
Кувшин смиренный молока.
Поджарый хлеб, подносик чайный,
Цитата пушкинской поры,
И на стакане луч случайный
Морозно-солнечной игры.
И мыслю я: о, критик старый,
Ругатель мой! Что скажешь ты,
Когда я мир, для простоты,
Сравню с летающей гитарой?
 

 
Причесан гладко локон черный,
Глубокий вырез прям и сух, —
Почти враждебно ловит слух
Ее смычка полет покорный.
Скупые точные движенья
Не развлекут и не смутят,
И девичий суровый взгляд
Как будто полн пренебреженья.
Но с каждым звуком глуше, глуше
Гудит нестройная толпа,
И то, что музыка скупа,
Язвительно тревожит душу,
И сердце мира не находит,
Щемит в предчувствии беды,
И темный страх уже обходит
Оцепеневшие ряды.
Уже далекий холод льется
В окрест лежащие дома,
Уж в окна белой бурей бьется
Сама зима, сама чума.
А там, где тень ее прямая
Плечом коснулась потолка, —
Все разрушая, все ломая,
Играет буря в два смычка.
Так вот зачем так море билось
В свои ночные берега – —
Лети, душа моя. Свершилось, —
Ты одинока и нага.
И ничего нет в мире целом,
Пустая твердь ясна, легка,
И только молния смычка
Еще дрожит на платье белом.
И только смутное движенье
Упавшей девичьей руки,
И только дикие свистки —
Свирепый вопль освобожденья.
 

 
Да будет так. Пусть не увижу
Родных могил в родном краю,
Но темной злобой не унижу
Высокую тоску мою.

На чуждых площадях не стану
Искать заемного огня, —
Свети же мне, веди меня,
Звезда бездомного цыгана.

Старинной клятвы не нарушу,
Не упрекну тебя ни в чем,
Молчаньем черным, как плащом,
Я ныне облекаю душу.
 

 
Дымились осенью и стужей
Бока широкие коней,
Блуждали листья меж корней
И косо падали над лужей.

За лесом двигались дожди,
Земля томилась и грустила,
Двойное эхо впереди
Начало боя возвестило.

Расхлопываясь на дымки,
Взвились прицельные шрапнели,
И вверх пошли воротники,
И ниже сгорбились шинели.

Но с каждым выдохом жерла
Душа как будто запевала
И треск ружья, и скрип седла
В слова и ритмы одевала.

И вот, качнувшись в стременах,
Во власти музыки тревожной,
Я заблудился в нежных снах
И пал на камень придорожный —

О, муза! На полях Волыни
Не ты ль мой путь пересекла
И трижды сталью обожгла
Коня, крылатого отныне?
 

 
Полковник гвардии привычно
Пустил кудрявое словцо,
И было очень симпатично
Его калмыцкое лицо.

Глаза и зубы заблестели.
Но гром команды – строй молчит,
И только сердце где-то в теле
Не то что бьется, но стучит.

Веселой рысью и галопом
Лети, душа, на полный мах, —
За командирским Протопопом
Не отстает мой карабах.

Марш-марш в карьер! Чего же проще?
Дай шпору в бок, и шенкеля, —
И напрямик через поля
Гони к черемуховой роще.

О, милая! Вот-вот она,
Вся на ладони, вся как надо, —
Сантиментальная весна,
Грусть романтического сада – —

Ну и картечь! Лишь пыль и дым,
Бойцы и лошади как черти, —
Никто б не побоялся смерти,
Но бьют, канальи, по живым.

Ох, только бы не захромать, —
Не выдавай, мой конь ретивый!
Теперь – на всем скаку поймать
И разом ветку ту сломать
Для девушки одной строптивой.