Текст книги "Поздний гость: Стихотворения и поэмы"

 
Безумец, ересью прельщенный,
Собрав на площади народ,
По сходным ценам продает
Весь мир, безбрежный и бездонный,
С набором всех его свобод.

И, к возраженьям равнодушный,
Глупцам внимая свысока,
Возносит пистолет послушный
К холодной впадине виска.

И там, где солнце расцветает,
Гремит лазурная сирень,
Он белым парусом влетает
В уже не календарный день.

И я, свидетель разложенья
Земных и прочих величин,
Всех истин головокруженья,
Столпотворенья всех личин, —

Я торопливо отмечаю
День новый в книжке записной
И тонкой шуткой отвечаю
На чей-то окрик площадной.
 

 
Что там еще произошло?
Упала на пол зажигалка
(Весь день чертовски не везло), —
Не зря мне старая гадалка
Всегда предсказывала зло.
Не пасть ли в кресло? Привалиться
К покатой спинке головой
И не дышать, не шевелиться,
Всему чужой и сам не свой – —
И вновь на черном циферблате
С фосфорно-желтым ободком
Глухое время о расплате
Бормочет сонным языком.
Какая горькая прохлада
Втекает в узкое окно!
Метелью белой в гуще сада
Шумит забытое давно.
Трещат в деревьях пистолеты,
Мороз всю ночь ведет пальбу, —
О, слушай, слушай до рассвета
Невнятную твою судьбу.
 

 
Он тебя одарил дорогими каменьями,
А я, поэт, полуночными звездами.
Станут ревниво подруги ожерелья примеривать,
Звезд моих не увидит никто.
Но годы пройдут, постареешь ты,
Да, постареешь,
Станешь ночью не спать до утра,
Оправлять изголовье,
Жемчуга и наряды проказливым внучкам отдашь,
Пусть их носят себе на здоровье.
Не к лицу мне теперь дорогие уборы,
Молодому и старое впору.
Будет все, да не то,
Выйдешь как-нибудь ночью
В тенистый свой сад,
Ненароком увидишь – не звезды
Над садом горят.
Скажешь, это моя, а вон та золотистая тоже,
Нет светлей их на всем небосклоне, светлей и моложе.
 

 
Бьет полночь колокол соборный.
Метель усилилась. Дрожа,
Гляжу в окно на город черный
С высот шестого этажа.
Окоченевшими руками
В жаровне шевелю золу,
А вьюга длинными смычками
Тревожно водит по стеклу.
И вот – любовно раскрываю
Заветный лист черновика
И жаром рифмы согреваю
Холодный воздух чердака.
Склонясь, лелею стих несмелый,
Смыкаю строфы не спеша – —
Летит дыханье розой белой
На тонкий ствол карандаша.
Так полнят радость и тревога
Трудолюбивый мой досуг,
А поздний сон, мой робкий друг,
Ждет терпеливо у порога.
Помедли, утро. Лампа светит
В неомраченной тишине, —
И все до дна понятно мне – —
День бегло спросит – ночь ответит.
 

 
Ты звонко пела на скале
И пряла облака густые,
В бушующей, бурлящей мгле
По воздуху и по земле
Струила косы золотые.
Внимая пенью твоему,
Молчали бледные матросы,
И были праздные вопросы
Для обреченных ни к чему.
И в новом мире как тогда
Ты жертву песней призываешь,
Широкий парус обрываешь
И топишь хрупкие суда,
Зеленые глаза сощурив…
 

 
Я ночью площадь городскую
Перетащил на свой чердак,
В натопленную мастерскую,
Обставленную кое-как.
Я вышел рано до обеда
Проверить город, посмотреть,
Все так же ль высится победа,
Трубящая в пространство медь.
Кругом дома стояли густо,
Все было в целости, зато
В средине места было пусто, —
Необъяснимое ничто.
Смущенно люди подходили,
Смотрели в черную дыру,
И ничего не находили,
И в тайном страхе говорили:
– Да, ты умрешь и я умру.
 

 
Дверь на ключ, от глаз нескромных,
От напасти, от беды,
Поздний ужин. В окнах темных,
В темных окнах ни звезды.
Вижу – льется дождь беззвучный
Вдоль древесного ствола,
Ходит ангел, ходит скучный,
Вкруг пустынного стола.
То согнется, то качнется,
Скосит узкие зрачки,
То руки моей коснется,
Выпуская коготки.
Вот мурлыкнул, вышел вон – —
Веруй, веруй, иль не веруй, —
Поздний ужин, поздний сон.
 

 
Двенадцать пробило, соседи уснули,
Закручена в жгут простыня,
На мили кругом – ни огня.
Никто не услышит пронзительной пули,
Когда-то искавшей меня.
Она затерялась в небесном просторе,
Летит и жужжит и поет
Проносится мимо, но, может быть, вскоре
Ночную добычу найдет.
Остывшая трубка чернеет в постели,
На мертвой подушке зола,
Над озером горным качаются ели,
И в озере, словно в большой колыбели,
Перо голубого орла.
Крылатая тень опускается ниже
(Полет и глубок и высок),
Она пролетает все ближе и ближе,
Почти задевает висок.
Двенадцать пробило, на стенке рабочей,
Как эхо, другие часы,
Я жизнь или смерть вынимаю из ночи,
Кладу на большие весы.
Бессонница бродит неслышно по дому
В дырявом халате моем,
В стакан подливает и рому и брому,
Неловко играет ружьем.
 

 
Уже не странные стеченья
Несуществующих примет,
Не фокусы столоверченья,
Но ясный и простой ответ.
Как жаль, что мы спросить забыли,
Не загадали, и теперь —
Лишь конус освещенной пыли
Слегка придерживает дверь.
Но если все-таки, не сразу, —
Передышать, – и отворить?
И вдруг, не доверяя глазу,
Чуть отступая? Может быть?
Свет желтоватый излучая
(Тот мертвый свет на чердаках),
Потянется, не замечая,
И покачнется на носках – —
Зевнет, разляжется неловко
В углу на свалке пуховой,
Где в сонной одури веревка
Свернулась щупальцей живой.
 

 
Каким огромным напряженьем
Отмечен разворот крыла, —
Вся наша слава проросла
Неукротимым пораженьем.
О, Пушкин, Пушкин! В бестолковом
Мерцаньи петербургских дней
На диком поле Куликовом
Ты молча правил без саней.
Уже последний перегон
Копыта бодро отстучали, —
Благослови покойный сон
Без музыки и без печали.
Убит. И выстрелом по льду
Глухое эхо прокатилось,
Рассыпалось, переместилось
В хронологическом бреду.
 

 
Закат, закат. Мой тихий сад
Осенним золотом расплавлен.
Таким сияньем озаглавлен
Листвы лирический распад.
На розовом едва заметны
Голубоватые штрихи,
Здесь все рисунки беспредметны,
И в каждом шорохе стихи.
 

 
Сегодня море не шумит,
Над молом пена не взлетает,
Разлука больше не томит,
Лишь тихо за душу хватает.
И даль воздушная светла,
И голоса подобны пенью, —
Быть может, ты и не ушла,
Но легкой претворилась тенью.
Дитя лазоревого дня
Иль вестник ночи неизбежной,
Ты молча дремлешь близ меня,
Скользишь на отмели прибрежной.
 

 
Надышал звезду живую
На морозное стекло,
Время в улицу кривую
Частой каплей натекло.
Дождь закатными лучами
На развилистом стволе,
Пузырями и ручьями
Бурно роется в земле.
Вздрагивая кожей голой,
Отряхаясь иногда,
Сердце в пляске невеселой
Выпадает из гнезда.
Долго пальцами хрустела,
Плача, в сумерки звала,
Диким голубем летела
В звезды, в звезды без числа.
Ах, звенеть бы в дальней роще,
Слушать вечером зарю, —
Лучше, может быть, иль проще
Ранний вылет повторю.
Я стою перед тобою,
Я в глаза твои гляжу,
Легкой веткой голубою
Прядь густую отвожу.
 

 
Если вечер в доме, если
За окном тенистый сад,
Хорошо в покойном кресле
Чуть откинуться назад.
Не меняя положенья
Отдыхающей руки,
Слушать, слушать приближенье
Времени или реки – —
Я люблю без состраданья,
Я без жалости ловлю
Нежный шелест увяданья
Той, кого еще люблю.
Но, клонясь к перчатке белой,
Отмечаю каждый раз
Блеск покорный и несмелый
Жизнью утомленных глаз – —
С каждым днем заметней складки
У подкрашенного рта,
И прохладная перчатка
Невесома и пуста.
Бьется бабочка живая
На расплавленной свече,
Стынет шубка меховая
На сверкающем плече.
 

 
Был теплый вечер, и луна
Сияла, в вечер влюблена,
Влюбленно распевал сверчок,
И в скрипку был влюблен смычок.
Гавайской мандолины звон
В миндальный воздух был влюблен,
И в нежном серебре ветвей
Влюбленно щелкал соловей.
Влюбленный сад, и ночь, и я —
Вся влюблена была земля,
И отраженная луна
Была в зрачках твоих видна,
Как я пьяна и влюблена.
 

 
День разгорался над туманами,
И гравий нежился у ног,
Восточными коврами рдяными
Рассвет на теплый берег лег.
Святой земли курганы алые
Видны впервые как во сне, —
Шаги апостолов усталые
Звучат в библейской тишине.
И дышит грудь моя свободнее
В краю, где шествовал Господь,
Где древле пастухи Господние
Шатром избрали небосвод.
Они ушли в дорогу вечную,
На смену новые пришли,
Но так же тянутся к предвечному
И ныне, как в былые дни.
Какое древнее сокровище
Сто сорок славят языков,
Какое пестрое становище
У Иорданских берегов.
И жизни стройка современная
Напевных сил не оглушит —
Звезда Давида соплеменная
На Давидов ложится щит.
Заря Израиля свободная
Со всех холмов уже видна, —
Моя иссохшая, безводная,
Священная моя страна.
 

Л. Росс

 
О, как она свободно дышит!
В морозный воздух влюблена,
Она и слышит и не слышит
Ласкательные имена.

К чужим восторгам равнодушна,
Не призывая никого,
Она не голосу послушна,
Но тайной музыке его.

Приплясывая, приседая,
Упругий выгибая бок,
Она как буря молодая
В горячий собрана клубок.

Лишь цыкнет ножкой горделиво
В хрустально-радужный ледок —
И зритель пятится пугливо,
И подбоченится седок.
Вот-вот сорвется и поскачет,
Развеет гриву и вот-вот —
В лазури вьюгой обозначит
Свой торжествующий полет.
 

 
В пустыне белой верезг санный,
И черный лыжник у сосны,
И в дымном небе лик туманный
На четверть срезанной луны.

Дневная сутолка неслышна,
Ночная музыка чиста,
Но ненавистна, ненавистна
Душе земная красота.
 

 
Знать не хочу – ни рифмы, ни размера,
Не вздох, не плач, не площадная брань,
Но голосом домашним вглубь пещеры —
– Встань.
И медленно свивая пелены,
Покачиваясь, как пузырь на луже,
Уже идет, и вслед во тьме всплывают сны,
И вот – уже снаружи.
И солнца блеск иль горная вода
Лежит на камне, за день перегретом,
И, ослепленный непривычным светом,
Он закрывает рукавом глаза.
 

 
Он был незнатен, неучен,
Но был поэт. Он был немногий,
Который даже исключен
Из эмигрантских антологий.

Прохожий! Мирно посиди
На сей гробнице незавидной,
Но, ради Бога, не буди
Его своей слезой обидной.

Он спит. Он, может быть, во сне
Внимает ангелам гремучим,
Громам архангельским, – зане
Был сам крылатым и певучим.
 

II. Поэмы

Моему сыну

Андрею Корвин-Пиотровскому

Золотой песок

 
Ты помнишь ли, мой Кирик милый,
Прогулки утром на авось?
На скалах розовая Рось
Двойное эхо разносила,
Текла меж пальцев и слегка
Топила пробку поплавка.

Там воздух родины любовно
Ласкал нагретую щеку
Был каждый мускул начеку,
И сердце отбивало ровно
Без перебоев, точно в срок,
Свой добросовестный урок.

И преклоняя слух прилежный
К земным таинственным речам
(Лишь теплый ветер по плечам
Водил своей ладонью нежной),
Я слушал имя, по слогам
Причалившее к берегам —

И слабый шелест, и журчанье,
И в небе трепет голубой, —
Со мной (и, может быть, с тобой)
Земля сходилась на прощанье,
Но весел был походный шаг
Латынью раненных бродяг.

Мой милый Кирик, брат названный,
Услышишь ли ты голос мой?
Иль где-то, на большой прямой,
Ты затерялся точкой странной,
И вспыхнул, и погас (увы)
К концу вступительной главы.
 

 
Не первым вздохом, не свиданьем,
Не наготой покорных плеч, —
Мы счастье мерим после встреч
От них оставшимся страданьем.
Мы счастьем, может быть, зовем
Лишь безнадежный плач о нем.

Но как бы ни было, – на деле
Есть счастьем меченные дни,
Как золотой песок они
В сердечной трещине осели, —
Там – ловко отраженный мяч,
Там – еж иль цирковой силач.

Иль дальний крик на переправе, —
Бранится лодочник со сна,
Над Белой Церковью луна
Встает в серебряной оправе,
И ночь срывает на дыбы
Александрийские дубы.

Мы слишком вверились Декарту
И в рассужденьях и в любви, —
Ты как-нибудь принорови
Географическую карту
К законам логики простой,
К лужайке, солнцем залитой.

Знакомые меридианы,
Знакомый параллельный круг,
Шрифт неразборчивый, и вдруг, —
Не голос северной Дианы,
Но мамы ласковый кивок
За верно понятый урок.
 

 
Все дыры, скважины и щели
Безоблачный пророчат день,
Из черной стала синей тень
У отдыхающей качели,
И в светлых лужицах апрель
Легко разводит акварель.

Он нежно кисточкой проводит
По голубому полотну
Он любопытному окну
Пленительный пейзаж находит
И смахивает, не сердясь,
Все лишнее в цветную грязь.

Не забывая строгих правил,
Мой чисто вымытый двойник
В свой перепачканный дневник
Две кляксы новые поставил
И, промокнув их наконец,
Сосет запретный леденец.

А я, через года пустые
Склонившись за его плечом,
Играю выцветшим мячом,
Печально правлю запятые,
Но ничего мне не понять
В том, что писалось с буквой ять.

Так наши почерки несхожи
И так щека его кругла,
Что, отступая от стола,
Я восклицаю – Боже, Боже, —
Затем некстати целый день
Меня преследует мигрень.
 

 
Мигрень иль совести уколы,
Височный нерв или душа?
Вопроса в корне не реша,
Две резко несогласных школы
Согласны, кажется, в одном:
Причина недуга – в больном.

Всему виной воображенье,
Ума своеобразный плен, —
Кто выгоде прямой взамен
Предпочитает пораженье, – —
Кто поздно вечером тайком
Ведет беседы с двойником – —

И я, зажатый подворотней,
Нигде ключей не находя,
Ловил горошины дождя
И думал, что всего охотней
Сосал бы трубку я теперь
В вагоне, по дороге в Тверь.

Тверь упомянута некстати
Для рифмы, кажется, одной,
Но так запахло вдруг весной,
Что, дотянувшись до кровати,
Я понял: Тверь, конечно, нет —
Пусть Кук мне выберет билет – —

И барышня, за длинной стойкой,
Бесплатно улыбаясь, вмиг
Меня снабдила кучей книг,
И гидом, и отдельной койкой, —
А рядом плотный господин
Басил мне что-то про ундин.
 

 
Он признается мне с охотой,
Что лыжный изучает спорт,
Год круглый не снимает шорт,
Не поступается ни йотой
Хронометрических побед,
Что в поезде – он мой сосед.

И поезд тронулся. Ракета,
Футбольный мяч и лимонад,
Развернутая наугад
Вполне свободная газета,
И в верхней сетке чемодан
С наклейками различных стран.

Спортивно-синими очками
Он тычет в застекленный пляж,
Его таинственный багаж
Удобно собран под руками,
И сердце под шестым ребром
В соседстве с золотым пером.

И пес, породисто зевая,
Стальным ошейником звеня,
Поглядывает на меня,
Хвостом небрежным помавая,
Но левый желтоватый глаз
Чуть подморожен про запас.

Проводником наполовину
В купе опущено окно,
Пейзаж, описанный давно,
Я осторожно отодвину,
Лишь нехотя упомяну
Пальто, прилипшее к окну.
 

 
А между тем, художник смелый
На чистом воздухе не прочь
Изобразить луну и ночь,
И черный луч от башни белой,
Наметить углем складки гор,
Замазать дымом семафор.

А между тем и в самом деле
Ночь прокатилась по земле,
И где-то в нищенском селе
По-русски петухи запели,
И в кружке глиняной сирень
От лампы удлинила тень.

И в школе грамоты начальной
В кружке любительском селькор
Читает Машеньке в упор
Печорина конец печальный, —
Мила, стыдлива и нежна
Его колхозная княжна.

О, Русь! О, Рось, – твое теченье
Меня прибило к тем годам —
Былого счастья не предам,
Люблю, – и ясно мне значенье
Твоей приветливой струи
И вздохи тайные твои.

Все дальше, дальше в глубь ночную
Уходит поезд. Путник рад
Без визы въехать в старый сад,
Где мальчик книжку записную
Украсил (кто не без греха)
Попыткой робкого стиха.
 

 
Поэзия! Живая роза
На острие карандаша,
Как бы притихшая душа
Играет листьями мороза
В ночном саду моих тревог, —
Тень осторожная у ног —

Поэзия! Почти зевая,
Мы правим Пушкина. Каков
Он в смысле магии стихов?
– Гремит музыка боевая —
Где эта, так сказать, струна,
Которая была б слышна?

И ямб классический к тому же
Теперь не в моде, – почему
Так полюбился он ему?
Свободный стих отнюдь не хуже, —
Ритмический рисунок, – вот
Где тайна магии живет!

Парижский критик мой, – недаром
Он обучал нас тридцать лет, —
О, сколько съедено котлет,
О, сколько выпито за баром!
Но как он весь еще горит,
Как по-французски говорит!

И все же, мне порой сдается
(Какое слово!), мне порой
Мерещится (опять!) живой
Материал (увы!), где бьется
Без гофрированных прикрас
Живое сердце в добрый час.
 

 
О, сердце, сердце, символ странный
Любви и горестных потерь, —
Приотвори немного дверь
На зовы юности туманной!
О, как сжимается оно
От чувств, осмеянных давно – —

Сентиментальных отступлений
Мне мил сомнительный закон —
Выносят кресла на балкон,
Апрельский день без преступлений,
Без героических страстей,
Быть может, даже без гостей.

На оцарапанной коленке
Живая корка наросла,
На свежей белизне стола
С загаром золотистым пенки,
И так тепло, и так светло,
Что хочется разбить стекло.

Девятый час, не очень поздно, —
Слышнее дачниц голоса,
Еще терзаться полчаса —
– Люблю, – сказал Евгений грозно —
И легким парусом возник
Его матросский воротник.

Так, рифма к рифме, понемногу, —
И первый черновик готов,
Виденье утренних мостов,
Приготовленье к монологу,
Не скрашенному новизной
В часы бессонницы ночной.
 

 
Мы знаем Гингера и Блока,
На книжной полке у меня
Литературная родня
Без пятнышка и без порока, —
Шекспир, Набоков, Гуль, Платон,
В. Сирин, Слоним и Мильтон…

Здесь три спасительные точки
Отводят вовремя беду…
Вновь под вагоном на ходу
Постукивают молоточки,
И в мой полуреальный мир
Случайный входит пассажир.

Веревкой накрест перевязан
Его уродливый пакет,
Он ищет места, места нет, —
Никто, конечно, не обязан, —
И, щуря виноватый взор,
Он ускользает в коридор.

Одно мгновенье! Так знакома
Его седая голова – —
Заглохший сад, роса, трава
И призрак чеховского дома – —
Возможно ль? Дачная мечта,
Рассказ в печатных пол-листа – —

Увы, литературным вздором
Я безнадежно начинен, —
Но если вдруг посмотрит он
Таким же близоруким взором,
Но если – – И дрожит слегка
Стекло от встречного свистка.
 

 
О чем я, впрочем? На диване
Лирически храпит сосед,
На задней выпуклости плед
Пристал в обтяжку; там, в кармане,
Бумажник холмиком торчит,
И пес его ворчит, ворчит – —

Опять не то. Прогулка, что ли?
Затеял Кук – теперь изволь – —
Стреляет головная боль,
И стонешь, стонешь поневоле – —
За дверью, в шляпе набекрень
Тиролец с перышком – Мигрень

Все неотвязней, все жесточе – —
Я медленно тону в песках
С холодным трупом на руках
Под небом европейской ночи.
Мрак безголосый, тишина,
В альпийском озере луна.

Дремотно пробегают ели
В картонной прелести своей,
Стремительный воздушный змей
(Иль просто облако) без цели
Скользит в воздушной вышине, —
Мир, зачарованный вдвойне.

Мой милый мальчик дремлет тоже,
Он ровно дышит. Иногда
В окне с черемухой звезда
Плывут в обнимку – – Боже, Боже!
И мячик розовый в углу
Змеей свернулся на полу – —
 

Поражение

 
Задворками разбитых дач
Коней вторые сутки мучим, —
За мной вихрастый штаб-трубач
Качается в седле скрипучем.
Какая скучная война, —
На фронте ни врага, ни друга.
И душу гложет мысль одна —
Не слабо ль стянута подпруга.
А солнце южное печет,
Густая пыль забила поры,
В глаза горячий пот течет,
Жмут сапоги, обвисли шпоры – —
И вдруг – внезапный поворот,
За ним прудок, покрытый тиной,
Гусиный выводок, и вот —
Русалка с длинной хворостиной.
Цветная кофточка узка,
Но так пленительно прильнула,
А из-под легкого платка
Такая молния блеснула – —
Как подтянулся эскадрон!
Как избоченился спесиво,
Как солнцем вылощен красиво
Золотокованный погон.
И, пламенным сверкая оком,
Срывая ногу так и так,
Приплясывая, скачет боком
Мой горбоносый аргамак.
И враз, почти без уговора,
Небрежной удали краса,
Гремят разведческого хора
Подобранные голоса.
И тенор, заливаясь свистом,
Уже ликует вполпьяна
О том, что в поле, поле чистом
Нам рано гибель суждена.
 

 
У смертников удел особый —
Жизнь щедро одарила их, —
Ворчит тюремщик узколобый,
Но он лишь тень среди живых.
Здесь все минуты на учете —
Полней живи, полней дыши, —
На смену сгорбленной заботе —
Стремительный полет души.
И вот она с недоуменьем
Глядит с воздушной высоты,
Над временем и над забвеньем,
На все, чем был когда-то ты.
И узелок твой за плечами
Как птичий голос невесом,
И твой почти не бывший дом
Вдруг весь осветится лучами
Иль свежевымытым окном.
 

 
Тогда воскреснувший Пугач
Еще примеривал движенья,
Во тьме невидимый трубач
Трубил надменно пораженья.
Потомки рыцарей стальных
Овчину смирную топтали,
В боях дневных, в боях ночных
Считать героев перестали.
И мы, влюбляясь на ходу,
Привычно кровью истекали,
Мы благосклонную беду
Губами жадными искали.
Но стихотворная сирень
И романтические розы
Подчеркивали скудость прозы
Окрестных сел и деревень, —
В окопы заползала лень.
 

 
Война хотела передышки
И обновленья прежних чувств, —
Мы знали счастье понаслышке
И по свидетельству искусств.
Мы верили и в пенье птицы,
И в верность розовых невест,
В рифмованные небылицы
И в непреложность общих мест – —
Мне грустно, грустно – Столько жара
Ты, сердце, расточило зря,
А в горных сумерках Тамара
Встает как горная заря —
И над вершинами Кавказа,
Где туч сверкающих гряда – —
Язык военного приказа
Надоедал нам иногда.
 

 
Еще дремота в мире бродит,
Меняет стрелки на часах,
А в дом разведчик звонко входит
С туманным утром в волосах.
Он передаст пакет с приказом,
Парадно шпорами рванет,
И ахнут пулеметы разом,
И пушка яростно зевнет.
И в памяти мутнеет где-то
Движенье ветки за окном,
Клочок приснившегося лета
В воздушном шарике цветном —
Душа становится скупее,
Письмо становится судьбой, —
Элегия и эпопея
В решительный вступают бой.
 

 
Нет новой темы о войне,
Она не правда, но преданье,
В ней все согласно старине —
И вдохновенье, и страданье,
Но есть худые сапоги,
Лоб, запотевший в лихорадке,
За рощей выжженной враги
В каком-то грозном беспорядке.
Один герой неутомим,
Он скачет, рубит, напирает —
Конь в серых яблоках под ним
Ноздрями тонкими играет.
Он пышно выгнул хвост дугой,
Храпит, копытом землю роя, —
Но хлопнул выстрел, и другой,
Герой упал, и нет героя.
 

 
О, ротмистр! Вы ль тайком вздохнули,
Как бы задумались душой,
Забыли сабли, пики, пули
Для этой тишины большой.
Лесная узкая дорога
Из галицийского села
В страну немого диалога
Нас незаметно привела.
Вы отпустили длинный повод,
И ваша трубка не дымит,
Пчела прилежная иль овод
В зеленых сумерках шумит.
Как мягко лошади ступают
По медом пахнущей траве, —
В неомраченной синеве
Без ветра листья закипают —
Два всадника, и тени две.