Текст книги "Геометрия времени"

Столкновение с реальностью

Была осень 1974 года. Собралось несколько человек: Кристина, Володя Харченко, Володя Боровко (в просторечии Бен), Фима и я. Сбор происходил в комнате, которую снимал для себя Мельников, уехавший в эти дни на свою историческую родину в г. Иваново. Тему держал Бен. Большой, красивый, голубоглазый и кудрявый, он не выпускал из рук гитару и пел неплохо поставленным голосом песни собственного сочинения. Только потом я понял, что песни эти так себе, Бену явно не давала покоя слава Высоцкого, и он выдрючивался, как мог. Харченко слушал его, широко разинув рот. Сам Харченко был довольно неплохим художником, я познакомился с ним в Крыму, где он писал мой портрет. Кристина пребывала в состоянии вдохновения, так же не спуская глаз с Бена. Фима откровенно скучал и потягивал сухое вино из огромного бокала. Когда Бен, наконец, устал и смолк, завязался незатейливый разговор про товарища Сталина. Кристина водрузила на голову Бенову шляпу и сияла глазами. Ближе к ночи все пошли гулять. В какой момент Бен с Кристиной исчезли и куда они направились – мне неизвестно. Помню только, что вернувшись обратно в Мельниковские апартаменты, я зарыдал громко и неудержимо. Харченко как мог старался меня успокоить. Фима положил мне руку на плечо и сказал:

– Володь, я понимаю, что все это очень больно. Ты просто первый раз столкнулся с реальностью.

Я кивнул, давясь слезами:

– А она… она вернется? – спросил я.

– А куда она денется, – сказал Фима. – Жизнь, как правило, скупа на возможности.

Я заснул лишь под утро, куда-то провалившись.

Весь следующий день Харченко бегал за вином, и домой я вернулся уже к вечеру. Часов в 11 набрал Кристинкин номер.

– Ну что? – спросила она.

– Где ты была?

– А это тебе очень важно знать?

– Да, – ответил я.

– В таком большом четырехэтажном доме, – сказала она, – называется общежитие.

– Зачем, зачем ты это сделала?

– Знаешь, Назаров, не приставай ко мне. У тебя своя жизнь, у меня своя.

И повесила трубку.

Через несколько дней я встретил Бена в студенческом общежитии на Стромынке. Мы сидели в комнате вдвоем.

– Володя, – начал я, – она ведь тебе не нужна. Ты женат. А она пропадет. Сделай же что-нибудь.

– Хорошо, – сказал Бен. Достал бутылку вермута. – Выпить хочешь?

И мы распили ее, эту бутылку.

Вечером я писал письмо Ане Орловой, жене Ивана, Мельниковского друга. Месяц назад я провожал эту Аню с маленьким сыном в аэропорт – она летела в Вильнюс. Жила она в одном из промышленных городов Украины, а в нашем институте училась заочно. Замужем за Иваном была три года. Так вот, я писал этой Ане письмо, в котором излагал все, что со мной случилось.

Потом наступила зима. Каждый день падал снег. Его нанесло уже столько, что трудно было ходить. Вскоре пришел ответ от Ани. Она писала, что 25 декабря приедет на сессию. Жить будет на Стромынке. Письмо заканчивалось такой строкой: «… а что до знакомств, то мне бы очень хотелось познакомиться еще раз с Володей Казаровым». Она приехала, как и обещала, 25-го. Я встречал ее в 6 утра на Курском вокзале с букетом каких-то белых цветов. Она взяла меня под руку.

– Пойдем, – сказала она.

Высокая, стройная блондинка со слегка ассиметричным носом и серыми глазами, взгляд которых казался очень глубоким. Мы шли по Садовой. Увидев почтовый ящик, я бросил в него прощальное письмо Кристине, написанное еще несколько дней назад.

Прошлое уходило, и время, вновь выйдя на сцену, готовило зрителям очередные сюрпризы.

Сейчас я уже не помню, когда Кристина первый раз позвонила мне: до 25-го или после. Видно было, что ей захотелось мира. Но я был уже другой. Я был вежлив, предупредителен, но и только. Она хотела встретить со мной Новый год.

– Да, неплохо было бы, – сказал я. – А где?

– Поведи меня в какую-нибудь компанию.

– Я тебя уже водил.

Она молчала минуту, потом сказала:

– Ты не понимаешь. Все совсем не так, как ты думаешь. Я тебе не изменяла.

– Какое это имеет значение? А что касается Нового года, я постараюсь узнать. Позвони мне утром 31-го.

Мы попрощались и одновременно положили трубки.

Я проводил с Аней целые дни. Она словно накинула на меня какую-то ниточку и на этой ниточке вела. А мне льстило, что такая интересная женщина отдает мне свое время. Она заявила, что хочет встретить Новый год со мной вдвоем. Перед моим мысленным взором мелькнула Кристинка и тут же исчезла. Я решил, что имею право наказать ее.

Таким образом, пришлось снова обратиться к Елене Владимировне за ключами.

– Только не делай глупостей, – сказала она, передавая мне ключи.

– Да какие глупости?! Вы посмотрите на меня.

Она посмотрела и улыбнулась. Елену Владимировну я знал с детства. Она была маминой подругой с девятьсот лохматого года. Жила она у Елизаветы Алексеевны, другой маминой подруги, на Воротниковском переулке в центре Москвы. А квартира в Коломенском стояла пустая, но друзья Е. В. пользовались ей, если хотели уединиться. Рассказ о Е. В. еще впереди, а сейчас я стремительно готовился к празднику.

Было 10 часов вечера. Продукты, шампанское, водку я уложил в холодильник и вдруг решил, что нужно принять ванну. Аня могла приехать в любой момент, и я отпер замок, чтобы она могла войти. Поплескавшись, я причесался и вышел в одних плавках. В коридоре стояла Аня в своем светлом, приталенном пальто.

– Привет, – сказал я.

– Привет, у тебя хорошая фигура. Можно раздеться?

Через десять минут мы лежали на кушетке, и я впивался в ее губы. Могу сказать только, что свою функцию я выполнил, но не слишком удачно.

– Ничего, – сказала Аня, гладя мои волосы, – скоро ты ко мне привыкнешь, и тебе больше никто не будет нужен.

Мы не выходили из квартиры три дня. Я действительно к ней привык за это время. Я любил ее.

Дальше начался сумасшедший январь 1975 года. Встречи с Аней Коломенском. Встречи с Кристиной в кафе и на улицах Москвы, ее слезы и ужасное чувство, что я ничего уже не могу сделать. Встречи с Мельниковым, разговоры с Иваном, и водка до утра. Меня уносил куда-то поток жизни.

Скачок

Елизавета Алексеевна и Елена Владимировна жили на Воротниковском переулке недалеко от станции метро «Маяковская», в большой трехкомнатной квартир.

Дом этот всегда был открыт для друзей. Приходили друзья, приводили своих друзей, а те – своих. Я приезжал туда довольно часто, потому как хозяев знал с самого раннего детства. Е. А. и Е. В. учились вместе в МГУ на филологическом факультете, а затем жизнь повернулась так, что они прожили вместе, не выходя замуж и не имея детей. Обе они очень любили мою маму, и частица этой любви досталась мне. Дом на Воротниковском был моим вторым домом, а вполне возможно, что и первым. Там мне было хорошо. Легкая, всегда благожелательная атмосфера притягивала, как магнит стрелку компаса. Там я узнал многое, и мои убеждения стихийного материалиста сильно трансформировались. Может быть, именно это спасло меня в те дни, когда я обнаружил то, чему разум не мог дать объяснения. Незаметно и без всякого нажима с их стороны мои тетушки готовили мою душу к самому сильному потрясению, которое я испытал в жизни.

Ольга Мишкина попала в этот дом через Наташу, с которой училась на высших курсах переводчиков. О том же, кто такая Наташа и откуда появилась, вряд ли стоит рассказывать, иначе вся повесть начнет принимать чудовищные размеры. Все просто: Наташа была дружна с Е. А. и два года учебы прожила в ее квартире.

Ольга. Она была, как теперь говорят, сексапил № 1. Интересовалась одновременно восточной философией и приезжими американцами. Все, что она на себе носила, не могло быть сделано в Советском Союзе. И все это вместе с ее гиперактивностью окружало Ольгу ореолом волшебного магнетизма. Мои отношения с ней начались в мае 1977 года. Мы возвращались по одной ветке метро, и вдруг она сказала:

– Поехали ко мне. Будем читать «Мастера и Маргариту».

Я немедленно согласился. Никакой Маргариты, конечно, не было, а был очень бурный секс, после которого я отрубился. Мы встречались почти каждый день, а через две недели в ее школе переводчиков начались летние каникулы, и она укатила домой в Новосибирск. Я тащил ее чемоданы до вокзала, мы попрощались, и Ольга сказала:

– Напиши мне обязательно.

Письмо я так и не написал, хоть все лето и обдумывал его. В сентябре уехал со своим школьным еще другом в Сочи, а вернувшись, застал Ольгу уже совсем иной. Она играла со мной в какую-то странную игру, но ни о каком сексе уже не было и речи. Беседы о дзен-буддизме, установившиеся на Воротниковском, ее странные отношения с Наташей чрезвычайно возбуждали меня, и уже тогда, наверно, в моей душе начал вызревать какой-то миф. Все это продолжалось до весны. Теперь я приближаюсь к самому непостижимому отрезку своей жизни, описать который можно лишь штрихами, ибо целиком он никогда не уложится в пространство бумажного листа и даже в объем книги.

Кто такой я? Каким образом возник и почему родился именно человеком? Мог ли я вообще не родиться или родиться, скажем, кошкой? И как бы мог существовать мир, если бы меня не было?

Началось с гипноза. Я отдавал мысленные приказы, и люди подчинялись им. Меня как будто окружала мощная гипнотическая аура. Затем я начал слышать ее голос, звучавший непосредственно в моем сознании. Мы могли мысленно разговаривать, хотя физически она отсутствовала.

Я постигал все новые и новые глубины Вселенной. В моем сознании как будто крутились цветные узоры калейдоскопа. Как далеко все это было от теории Маркса-Энгельса! Все было реально и при этом не вызывало никакого страха. Я экспериментировал над собой и другими.

Был Страстной четверг. Мы сидели вдвоем в комнате спиной друг к другу. Я мысленно спросил ее:

«Кто все это создал?»

«Бог», – прозвучал голос в моем сознании.

«Бог, Бог… а кто Бог: ты?»

«Нет».

«Так кто же, я?»

«Да!»

И тогда я закричал, а она не шелохнулась. Сразу все мне стало ясно. Я больше не произнес ни слова и вскоре ушел.

Странное небо над головой. Сплошные серые облака. Вечер, проколотый иглами фонарей. Почти никого вокруг. И в центре всего этого непостижимого мира – я. Это было в четверг. А в субботу родители отвезли меня в психиатрическую больницу.

Иногда я думаю, что в наше время мои фантазии не заинтересовали бы ни одного немецкого врача.

– Как ваше имя? – спросил бы врач.

– Иисус Христос.

Он протянул бы мне руку:

– Очень приятно. А я Штольц. Завтра выходите на работу. – Свобода Совести.

Но не так было в СССР образца 1978 года. При словах «я Иисус Христос» врачи делали стойку и не сводили с меня взгляда. Потом пошли нейролептики. Лечили меня долго и основательно. После выписки из больницы система фактов в моем сознании уже рассыпалась, оставив лишь одни незначительные фрагменты.

Развязка

Я никогда не верил, что Лариса будет моей, что будет со мной хотя бы один раз, а уж этого-то я всегда умел добиваться от женщин. Вероятно, оттого, что видел в ней Музу, любил любовью, скорее, духовной, чем плотской, с трудом смотрел в ее глаза, и если наши взгляды встречались, чувствовал себя совершенно беспомощным. Но бог поэзии говорил громко и властно. За 1981 год я сочинил столько стихов, что ими можно было бы оклеить все стены моей комнаты, если бы кому-нибудь захотелось это сделать. Хотел ли я издать свои стихи? Вряд ли. Прежде всего, мне было бы противно обсуждать их с любым редактором. И, кроме того, какая-то непонятная сила запрещала мне это сделать. Мой отчим как-то сказал, что насчет публикации я могу быть совершенно спокоен – ее никогда не будет.

– Твои стихи не советские, – мягко сказал он, растягивая вторую гласную. Получилось не сове-е-е-тские. Больше он ничего не сказал, а мне было скучно допытываться, что советское, а что нет. От этих мыслей начинала болеть голова. А стихи Пастернака – советские? И все-таки их издавали. Даже при жизни.

Елизавета Алексеевна как-то сказала, что лучший поэт – это мертвый поэт. Он уже никому не может помешать. Я же хотел признания при жизни, но совершенно ничего для этого не делал. Лариса, Лариса, мне нужна была только Лариса, иначе зачем признание. А она совсем неплохо относилась ко мне. Однажды мы были на выставке «300 картин из Лувра». Остановившись перед одной из них, на которой был изображен Христос, снятый с креста, я некоторое время рассматривал ее, а затем сказал Ларисе:

– Художник так убедительно изобразил мертвое тело, что трудно поверить, будто оно когда-нибудь может воскреснуть.

Мы пошли дальше, и она шепнула мне:

– Видишь вон того? Он повторил своей даме твое заключение. Она могла гордиться за меня, если у меня что-нибудь хорошо получалось, а если не получалось – молча презирала.

Она попросила повесить ей на дверь новый накладной замок. Возился очень долго, и работа получилась настолько халтурная, что ей впоследствии пришлось все переделывать. На месте, изуродованном сверлом, появилась врезанная в дверь доска. Думаю, именно этого она не могла простить мне никогда.

Трудно в это поверить, но я каждый день шел на работу, как на праздник. Я работал тогда программистом в одном из многочисленных московских ВЦ. Когда появились эти чудовищные гробы класса IBM-360, большевикам срочно понадобилось все пересчитать. Моим начальником был ровесник Боря Ракитов. Мы с ним быстро установили полу дружеские отношения. По образованию он был физик-теоретик, но с наукой у него не сложилось и ему пришлось включиться в эти арифметические обряды. Боря хорошо знал, что я влюблен в Ларису, но своего отношения к этому никак не выказывал. Вообще-то у него была жена, сын, и как конкурента я его серьезно не рассматривал.

Летом 1981 года я позвонил Ларисе и после предварительного никому ненужного трепа вдруг замолчал.

– Ну что? – спросила она.

– Я люблю тебя.

– Давно?

– С первого взгляда.

Она что-то сказала, а потом добавила.

– Давай подождем до зимы.

А зимой был этот злосчастный замок. Я еще тогда не понимал, что партия проиграна. Видит Бог, я хотел сделать хорошо, но как сказал тот японец из анекдота «все, что вы делаете руками – ужасно».

В том, что руки растут у меня не из того места, я убедился, когда решил освоить гитару. Меня не останавливало даже то, что я незнаком с нотной грамотой. Знал только, что левой рукой надо прижимать струны к железным пластиночкам на грифе, а правой извлекать звуки из струн. Зажимать струны было необыкновенно трудно, они никак не хотели звучать. Уже через два дня я искалечил себе пальцы, а гитара упорно не хотела играть. Что заставляло меня проводить этот эксперимент, я не знал. Трудно поверить, что я решил уподобиться Высоцкому и сочинять песни. Скорее всего, невостребованная любовь заставляла меня что-то делать и наощупь прокладывать путь в будущее. Опьяненный своей любовью, я не заметил, как над моей головой сгустились тучи. Я давно уже пренебрегал производственным режимом, приходил на работу и уходил с нее, когда хотел. Все это нервировало руководство, но до поры до времени оно терпело. Я не знал, что по конторе уже давно ползают обо мне различные слухи. Как-то Лариса сказала мне:

– Сегодня я шла с директорской секретаршей, и она рассказывала мне о тебе.

Мне было на все наплевать. Я ощущал себя безнаказанным. И как оказалось, напрасно. В тот мартовский день 1982 года, когда я сидел у Фимы и распивал с ним бутылку коньяка «Арарат», директор собрал сотрудников нашего ВЦ на сходку, меня обсудили, проголосовали и приняли решение уволить по статье. Как я узнал позже, Ларисы на том собрании не было. Сославшись на нездоровье, она ушла домой. Одержав победу, директор последний раз предложил мне уволиться самостоятельно. На этом очередной отрезок жизни был завершен. А еще через месяц я приехал к Ларисе, мы о чем-то разговаривали, и вдруг она сказала:

– Знаешь, вчера к нам на работу приходила Борина жена.

– Зачем? – спросил я.

– Жаловалась на меня из-за Бори.

– На тебя? За что?

– Я за него замуж выхожу – спокойно сказала она.

Я не мог сказать ни слова. Это было настолько неожиданно, как будто, свернув с Садовой, где располагался наш ВЦ, на Сретенку, я увидел небоскребы Нью-Йорка.

– И что же… давно? – наконец выдавил я, с трудом разжав губы.

– Да, порядочно, – ответила она.

Мир рухнул. Придя домой, я, не раздеваясь, плюхнулся на диван и не заметил, как заснул. Мне снилась какая-то ерунда: московские дворы, помойки рваной бумаги, заборы. И вдруг я обнаружил, что иду по незнакомому переулку с Высоцким. Мы курили и разговаривали о чем-то очень интересном. Но его слова я тут же забывал. Тогда я, пытаясь сосредоточиться, попросил:

– Скажи еще раз главное. Я забываю твои слова.

Он бросил под ноги окурок, наступил на него ботинком и сказал:

– Ты разрушишь этот режим. Понимаешь, только ты один можешь это сделать. Иначе я бы не говорил с тобой.

– Как же я его разрушу? – спросил удивленно я.

– Я все уже рассказал, – ответил Высоцкий, – но для тебя повторю еще раз, – он вытащил из кармана и протянул мне кассету от магнитофона. Я проснулся. Была ночь. Часы показывали три часа. В руке я сжимал кассету. Я узнал ее: эту кассету я взял, чтобы переписать несколько не слышанных ранее песен. Я попытался вспомнить свой сон, но он разваливался на куски и вскоре рассыпался совсем. Тогда я вспомнил вчерашний день, Ларису, наш разговор. И глубоко-глубоко вздохнул. Как будто этим вздохом я прощался с прошлым и освобождал себя для чего-то нового.

Предтеча

Была зима, и было лето. Аня настолько вошла в мою плоть и кровь, что я не представлял свою жизнь без нее, когда она была в Москве, и без ее образа, когда она отсутствовала. Если бы мне сказали, что Аня не приедет больше, я бы, наверно, покончил с собой. И я жил от ее приезда до приезда. Июнь мы провели в коммунальной квартире на Страстном бульваре. Квартира была такая, что сначала надо было войти в темную комнату, а затем пройти во вторую, уже с окном. В этой светлой комнате мы целый день валялись на матрасе, а темной располагали друзей, которые приходили тоже парами. Бывало, что, гуляя с Аней по улице, я вдруг начинал испытывать такое возбуждение, что прижимался к ней, обнимался и говорил:

– Еще немного, и я умру.

Тогда мы спешили домой. Реакция на нее была такая, что я мог не спать целую ночь. Экзамены и защита диплома были уже позади, и все свое время я посвящал любви.

В июле я остался один и решил выйти на работу, которую получил по распределению, на месяц раньше срока. Тогда мне казалось, что работа – это интересно. Иллюзия развеялась уже через неделю. Боюсь, что моих скромных способностей не хватит, чтобы описать производственный процесс, для этого потребовался бы сам Франц Кафка.

Я не слишком уважительно относился к учебе в институте, но по сравнению с тем, что увидел, она была каким-то академическим чудом. Сидеть на стуле нужно было с девяти утра до шести вечера. Я сидел и думал, что за этот день должен принести какую-то ощутимую пользу родине, но пользы не получалось, и душу мою наполнял страх от мысли, что меня уволят. Но меня не увольняли, и дни тянулись за днями, а месяц за месяцем.

Сидя за столом, я думал об Ане и писал ей письма. Приехала она зимой на сессию. Жили мы в маленьком домике на Мещанской, где не было центрального отопления, а была настоящая печка. Зимой было очень холодно, и несколько раз я просто не мог вылезти утром из-под одеяла. Приходилось прогуливать или сильно опаздывать. Мы лежали под одеялом и вели веселые разговоры. Обед готовили на той же печке. Когда мороз утихал, ходили гулять по синим, заснеженным улицам. Так наступил февраль, и я остался один. Я еще ближе сошелся с Фимой, и довольно часто мы просиживали на Страстном бульваре, распивая коньяк и вспоминая прекрасное лето. Затем Фима неожиданно женился, и я остался один. За это время я много прочел. Английского философа Беркли, утверждавшего, что реально существует только то, что воспринимается персоной, то есть мной. Канта читать было труднее, потому что у него все получалось не так просто. И я взялся за Достоевского. Читал я обычно до четырех утра, а в семь уже нужно было вставать и продолжать бессмысленный процесс.

Именно тогда мне захотелось написать роман об Иисусе Христе, посетившем Москву. Делу этому я посвящал целый рабочий день. Роман продвигался, но моего изобразительного таланта явно не хватало. Было написано около двухсот страниц, а затем я задвинул его в самый дальний ящик письменного стола, ибо случилось такое, что навсегда отвлекло меня от занятий литературой. Аня сообщила, что больше ко мне не приедет, и чтобы я не искал встреч с ней, потому что у нее появился другой мужчина. И все же летом я попытался найти ее на Стромынке. Не буду описывать весь этот постыдный ужас, скажу только, что у меня началась депрессия, и жизнь уже не задерживалась в памяти. А осенью я познакомился с Ольгой, жгучей брюнеткой с широко расставленными черными глазами, в которых плясали бесенята, сексуальным голосом, пробуждающим самые древние инстинкты, и восхитительными, сводящими с ума, пальцами. Встречи наши происходили на Воротниковском переулке, встречи вполне безобидные и заполненные лишь разговорами о восточных религиях. В этих разговорах принимали участие Елизавета Алексеевна и Наташа, также бесчисленные бутылки сухого вина. Я возвращался домой заполночь, с тем, чтобы через пару дней снова явиться на Воротниковский. Ольга сильно возбуждала мои чувства, давно забывшие Аню, и я не знал, как сделать решающий шаг навстречу своему будущему.