Текст книги "Расщелина"

Аня с удивлением посмотрела Павлу в глаза. Он колебался, она заметила это.

– Чем же я могу помочь?

– Мое раннее детство прошло на хуторе, далеко отсюда, в тайге. Тогда для меня не существовало лучшего места на земле. Я сросся с природой, полюбил ее всей душой. Со своей матерью я часто бывал в ее самых потаенных уголках. Многое помню из трогательных и интересных рассказов бабушки. Там мы все вместе жили счастливо и даже отец был другим человеком. Природа многое значит для людей, она делает их чище и мудрее, учит видеть и понимать главное. Когда хутор сгорел, нам пришлось переехать сюда, а хутор так и прозвали Погорелым. Мы с матерью несколько раз даже ходили туда, пока она была в силах. Там еще жили люди; сейчас не знаю, наверное, уже никого не осталось. К чему это говорю? Мое будущее в какой-то мере станет связано с тайгой, с ее законами и нравами, хотя мне многое уже не ново, но то было детство, а оно большей частью сложено из цветных картинок. И потом, когда рядом опытный человек, по неволе полагаешься на его умение и знания, а свое оставляешь на потом. Вот и я, как-то особо не вникая, в детстве больше полагался на опыт матери. Сейчас понимаю, что тайга требует волевого характера, и чтобы стать настоящим охотником, нужно знать, и любить природу.

Анне даже в чем-то нравились рассуждения Павла. Однако ее тревожила не совсем понятная, необоснованная, как ей на первый взгляд казалась, тяга к природе, к ее необузданным, суровым и диким нравам: «За этим может крыться либо натура человека неравнодушного к ней, либо вызванный чем-то интерес. Но чем?» – задавалась вопросом Анна.

– Но ведь у тебя будет профессия, работа, ты только еще входишь в жизнь. Зачем тебе тайга? Природа и охота – это, для меня, как любимое увлечение, отдых. Разве не так? – Анна с умилением попыталась донести до Павла свое отношение к его выбору.

– Все это так, Аня, но я мужчина и мы, к тому же, живем в таежном Урале, где горы и лес так же живут среди нас. И я не в силах их не замечать. Вся беда в том, что у меня вовсе нет навыков охотника, я даже из ружья не научился стрелять. Где, как и за какой срок я смогу приобрести их? Без этого, ну просто не обойтись.

Не совсем понимая Павла, тихо ступая рядом, Анна продолжала внимательно его слушать.

– И ты мне в этом поможешь, – уверенно заявил Павел.

– Как? – Анна удивленно посмотрела в его глаза.

– У меня впереди все лето, – вдумчиво продолжал Павел, – экзамен в ремесленном мне перенесли на осень, ну из-за всего, что случилось, конечно. Я бы просто сейчас не смог хорошо подготовиться.

– Да, я тебя понимаю, – соглашалась Анна.

– Так вот, я хочу, чтобы ты познакомила меня с Крутояровым; пойми, мне есть что предложить ему взамен, за его поддержку и понимание.

– И что же ты ему собираешься предложить? – Удивилась Анна. – На сколько я знаю, Гордей Крутояров готовит что-то, ну в смысле очередного обоза. К нему даже друг приехал и не просто погостить, а скорее всего с предложениями. Найдет ли он именно сейчас для тебя время, которого у него мало?

– Я думаю его заинтересует мое предложение, а для начала мне хотелось бы с ним увидеться. Без твоей рекомендации, он меня слушать не станет.

Анна согласилась поговорить с Крутояровым при первой же возможности, взамен на то, что Павел пообещает когда-нибудь поведать ей таинственный секрет предложения, которое способно повлиять на решение столь влиятельного купца. Павел обрадованно улыбнулся и пообещал Анне выполнить любое ее желание и даже каприз, но не сейчас. Обменявшись шутками, они, смеясь, двинулись дальше. Анна особо не спешила и времени для обоюдных откровений было предостаточно. Она повела разговор дальше:

– Ты помнишь, Павел, когда мы сидели на лавочке, я рассказывала тебе про троицу, что зачастила в моем доме встречи устраивать. И вот, вчера вечером, я случайно слышала их разговор. Твоего отца не было; после последней их встречи, он больше не приходил. Так вот, этот третий, заезжий дружок моего дядьки, делился с ним тем, что им, якобы, нужно одного юношу, ну как они там на своем выражаются, пропасти; то есть следить за ним собрались. Будто бы он многое знает и про какое-то золото тоже. И, что нельзя никак позволить ему ускользнуть или исчезнуть из поля их внимания.

Павел озадаченно посмотрел на Анну.

– Ты действительно все правильно расслышала и поняла? Может что-то еще?

– Нет, потом он ушел; больше я ничего не знаю, но я от чего-то… – Анна прервалась, не веря своим догадкам. Продолжать не стала, а лишь большими синими глазами, не мигая смотрела на Павла.

– Думаешь, я…? – эта мысль напросилась сама.

– Третьим был только твой отец. Сидору какой-либо юноша отродясь был не нужен. Нет, это ни его идея. Новоявленный гость тоже, из приезжих. Он многого знать не может. Подумай, кому ты мог понадобиться, если предположить, что речь шла о тебе?

– Продолжай, продолжай, у тебя это хорошо получается, – глубокие размышления Анны всё больше настораживали Павла.

– Остается только твой отец, или я не права? Тогда возникает вопрос; что он мог им такого интересного рассказать, что они даже слежку за тобой устроить готовы?

– И вправду, зачем я отцу?

– Да не отцу, а этому гостю заезжему ты зачем-то понадобился, а Василий за тобой похоже их ногами побегать решил. Самого его наверняка жандармы всюду ищут. Скрывается, наверное, где-то? Беспокоит в этой истории то, что ты им всем троим, для чего-то, понадобился? Теперь подумай; что известно твоему отцу, или что он ищет?

Павел внимательно посмотрел на немного взволнованную, своими выводами, Анну. Она помогла, только что, размотать клубок его спутанных мыслей.

– Аня, ты умница, так смело обосновала свои подозрения. Мне пока что это в голову не приходило, а вот сейчас вижу, что ты права; есть причины… И если твои выводы верны, то мне действительно пока лучше избегать встречи с отцом.

– Я думаю тебе на досуге нужно будет хорошо подумать, а я пока с Крутояровым переговорю. Если ты не против, можем завтра днем вновь встретиться. Ну тебе же интересно знать, как купец первой гильдии отреагирует на твою просьбу.

Павел улыбнулся, с удовольствием соглашаясь на завтрашнюю встречу. Он был рад, что в лице Анны он обрел надежного и умного товарища, которому можно было доверить самое важное и сокровенное.

Глава восьмая

Таежные тропы

Ночью, Василию слышалось безмятежное бормотание дремлющей долины. А мысли тревожно блуждали неподалеку от навеса, сработанного им для ночлега. Никогда, в такую пору, не отваживался он с охотниками в тайгу ходить. В лесу – весна, для приплода, птица под гнездовья место готовит; здесь тишина и покой потребен. Для охоты осень природой положена; зверье сыто, бока наедены, да и злости в нем после сытного лета поубавилось. А в столь раннюю пору природа в полудреме; ветер, да холод по рощам гуляет, тепла ждут чащи непролазные. Одно беспокойство и для зверя голодного, и для охотника бестолкового. Снег не сошел, а росомаха, гляди уж, на тропу вышла; все излазает, все оглядит, да обшарит, а то зимы ей мало? Не приведи такой бестии путь охотника пересечь – неотвязная натура.

Как дьявольский медведь, что ростом не вышел, только вот вредности в этом звере по более будет. Эта вечная бродяга не упустит своего. Ловкий и бесстрашный демон севера, так его ещё называют; этот измором берет, да наглостью, что не каждому зверю свойственна. Это ночное животное жрет все; волки, да рыси разбегаются. Свое всегда возьмет. Ее вон, даже медведь побаивается. Тут и дерево не спасает; следом лезет… Ведь изведет, а со следа не сойдет пока не собьешь табаком, или добычи кусок на тропе не бросишь. Обоняние получше волчьего; благо хоть те с оттепелью в глубь тайги откатывают. Не время охоты для них, слякоть, да болота оживают. Дичь гоном не взять; тропы по таяли, с грязью помешались. Даже волчий вой по ранней весне редок – понимает зверь, что лесу и без того тоскливо. Да и волк ближе к волчице держится; будущее потомство охраняет, а подруга на сносях укромного места ищет. Не до гонок тут по сырой чаще. Мышей, да падали, после зимы всегда хватает.

А человек, войдет в лес не осторожно, нашумит, наломает. Спихнет неуклюже камень с кручи; и пойдет он крушить, да мять без надобности все, что внизу стоит. Кому на лапу, кому на хвост упадет и все то зло от него по лесу сонному, после зимы не побуженному, гулять пойдет. Тут вот и думай; шумно по не хоженой тайге шагать, или таиться…

Тропы Василий находил легко, шел проверенной дорогой. Беспокойство, однако, следом шло, неотвязно и въедливо проникая в душу, селя тревогу, но пробуждая осторожность и опасения. День, что спичка, отгорел не грея, и погас. Впереди вторая ночь; иначе семь десятков верст по тайге никак не одолеть. Раскисшие болота вокруг обходить пришлось; слаб и опасен весенний наст. Так уж лучше лишний круг, не то не просушиться и за ночь, без особых запасов и сна не будет. А поутру и ходок из тебя никудышный. Вот и стремил Василий хотя бы в два ночлега опасную глушь, да болота пройти, а там уж луга, да хутор. Пусть хоть и не жилой, но укрыться, где найдется. Слабо верилось ему, что остался кто-либо на хуторе. Должно быть и дом его прогнил уж весь, не завалился бы только. В город из хутора давным-давно никто не наведывался. Знамо умерли все, а то может и ушли последние поселенцы; подались кто куда, путями неведомыми. «Ну и то ладно, – думал Василий, – важно, чтобы хатенка какая цела осталась. Укрыться бы, да подготовить, что Шершень велел».

Иного пути, чем через хутор, к Томильской балке нет – в этом Василий был уверен. Знал и то, что именно в этой таежной дали и промышляла в то время Мария; его хитрая теща. Стало быть, там и искать потребно. Знал Василий; где теща, там и золото – и досталась же такая… Там, в глубинах Томильских болот и могила ее. Только вот где? О том только Захарий и знал. Этого выведать не довелось, от того и топчет теперь тропу в запорошенные памятью места, где упрятаны самородки, а может статься и большее. Потому и Павла дорожка здесь проляжет и не минует их встреча, а там уж и разговор по душам… «Не обойти сыну отца, не убрать с дороги», – уверенный в праведных думах, ступал по прошлогодней прели Василий.

– Пора бы на привал, а то темнеет быстро. Обсушиться, да согреться внутренне, благо Сидор подсобил. – Вслух радовался скорому ночлегу утомленный переходом Василий. А чтобы было уютно передохнуть, предстояло поработать.

Срубленный еловый лапник вмиг укрыл поляну; тут и на лежанку, и на запал костра. Позже и сушняк Василий из соседей рощицы подтянул; ночь долгая, тепла запросит. Срубил, да умело отесал жердины для навеса; вспомнились старые навыки, жизнь она учит лишь для пользы, а лишнее и непригодное, то, как пыль, дождями смыто. Отесал и стянул их наскоро сыромятными ремнями, которые держал в своем охотничьем мешке. Надежно строил. Скоро в обратный путь, а ночлег, он всегда важен. Своего инвентаря у Василия не было; продал, пропил и прогулял все напрочь. А тут Шершень в тайгу шлёт, если бы не друг, трудным стал бы ночлег. А руки помнят и помогают; другого выхода у него нет – иначе каторга. И ружье у Сидора с доглядом, и патроны; а кроме как у него, где взять?

Посерело небо, стало свинцово – хмурым. Ночь вот-вот… Торопила Василия непогода. Успел лишь костер заладить – задождило. Не шибко, но с туманом, сырым и липким, как гнус перед дождем. Не дает разгореться костру. Перенес Василий навес к костру, укрыл огонь, спасая его и свое тепло. В нем одном защита; тут не скупись, не волынь, а обеспечь ему сухость, да дровишки успевай подкладывать. А сушняк, что по погоде срубил, то под бок подгреб. Только бы не намок, не подвел; ему ночью гореть, а Василию греться его теплом.

Не заметил охотник, как ночь обняла и его, и костер, что по-своему отбиться от нее старался. А ночь липучая все лезет, все обступает, норовит усыпить усталостью, да теплом; кружит вороном вкруг, удобно устроенного среди сыри и ненастья, навеса.

Уладилось, улеглось, разморило… Выпил Василий «Сидоровой попутчицы» и захмелел. Да так уютно стало, хоть песни пой, но только кому тайга слухач; она больше по иной части – по каверзам… А каверзу под утро нанесло, когда спал Василий словно дитя, свежестью леса и тишиной не буженный, забыв о костре и прочих сопутствующих этому опасностях.

Уцепилась за вещмешок росомаха; должно с вечера по следу шла, да костер не дал – отпугнул. Ждала своего часа воровка. Все стерпит, но своего дождется. Человека хоть и не трогает, словно запах дурной от него, особо, когда с ружьем в обнимку, а вот спереть, пограбить охотника – этого не упустит, нет. Так вот и на этот раз вышло. Проспал Василий свой вещмешок; уперла тварь лесная… Все бы ничего, но ведь с бутылью «Сидоровой» и умыкнула. Хоть бы растрепала, где по дороге, да выронила, но нет. Этой твари, что самой не в прок, то во вред сгодится. Пустился было, Василий следом, да понял, что лишнее это; со зверем в догонялки играть. Сумела взять, знать ее добыча. Остался без мешка, хорошо хоть патроны по карманам рассовал.

– Вот ведь тварь! – выругался громко Василий, – все ей полезно, что в рот полезло… – Плюнул в сторону бурелома, куда по всей видимости и унесла росомаха мешок с бутылью, да делать нечего.

Над лесом поднялось солнце. Туман приземлило и вогнало внутрь чащи. Бросил Василий за плечо берданку и зашагал в сторону синевшего поодаль леска, укрылся его тенью и исчез.

Отгремела первой, скорой грозою даль, за хмурые сопки ушла непогода. Тайга, что слева, серебром обильно выпавшего дождя отливает, справа синяя, хмурая и пришибленная, вроде Фомы не проспавшегося; волосы не чесаны – лешак лешаком, а еще таежник… Долго в пути, устал; пятый день уж идет, а все как вкруг одной и той же сопки. Как разобрать, когда хмарь до небес. Домой, на хутор, Фома с охоты возвращается, да вот непогода удержала, время отняла. Хотя куда спешить; один он остался. Был друг, да вот не стало; в прошлом году умер старый Захарий, который и приютил сиротливо скитавшегося по тайге Фому. Вдвоем на хуторе проживать веселей стало; и работа со словом спорилась, и быт ладился. Вот и старались друг для друга. Славно получалось; человек он для кого-то жить должен, не для себя – это делает его существование осмысленным. Иначе скука и одиночество иссосут последние годы жизни. С появлением Фомы, ожил и Захарий, старым бобылем свет ублажая. И Фома с тем же грехом, да смутой в душе. Было чем долгие вечера занять. Так вот и сжились, более то на хуторе никого; последние староверы давно ушли. Подались по Сибирскому тракту, не сиделось им от чего-то. Захарий с ними не ушел, хоть и звали. Проводил лишь поучительным, напутственным словом:

«Ступайте люди в земли новые, а я уж со своею до конца побуду. Она мне и хлеб и соль даровала, вот и я не вправе ее оставить. Да и вам бы не советовал, не благодарно это. Всю то землю не обойти, да не обжить, а вот родная; она как жена и согреет, и обласкает, а время подойдет, то и примет как подобает, было бы кому прибрать…»

Потому и рад был Захарий, когда охотник Фома на хутор забрел. От мирской жизни в тайгу ушел; божился, что чист душою, не каторжанин беглый, а Бога почитает, да просьбами лишними никогда не тревожил: «Пока ноги носят, – говорил Фома, – покоя душе ищу, а в миру его нет; там злобство бытует, народ лютым стал. Волнения разные в нем. Сказывают скоро войне с Германцем конец, а новые люди, что от Советов, некую революцию ладят». Вот и бежал Фома от людского вывороту. Лучше в покое душевном по тайге бродить, нежели со смутой, уживаться, считал он. Грех он липучий; не сам, так тебя измажут…

Захарий, по жизни лесной, ничего подобного не слыхивал; жил себе на хуторе и полагал, что весь народ под надежным царевым присмотром живет, а войны они всегда случаются и доблесть русская неодолима. Едино старообрядцы его с толку сбивали; все им, то помещик не тот, то власть в угол загнала, то царь не способен ни народом, ни страною, как подобает, править. А война, она рано или поздно, к какому-то концу выйдет.

Сошлись две души, и третьей не надо; ладили без свидетелей, как достаток позволял. А что особо нравилось Захарию, так это беседы с умным Фомой вести. Тот, по всему чувствовалось, и в политике понимал многое, и суждения разные, толковые имел о царе. О долгой войне с Германцем рассказать мог, и о новых, так называемых, революционных людях, которые, как выходило из его слов, в некие Советы соединяются, тоже знал. Словом, прислушивался Захарий ко всему, в чем неясность была. А Фома, человек был справный; и в охоте мастак, и поговорить…

Рассказывал он про то, что простой народ, да рабочие, не собираются более терпеть власти буржуев, капиталистов, да помещиков, ну и купеческой тоже: «Революция, она на то и пролетарская, – распалялся Фома перед Захарием, – что ликвидирует все эти власти, а с имя и собственность на землю, фабрики да заводы, ну и на банки, где все деньги хранятся. Почитай всё сулят народу раздать, а капиталисту, что клопом народную кровь пьет, тому дулю под нос, а всех, кто не примет такой власти народной, по острогам, да каторгам Сибирским рассуют. Вот такой вот их сказ… Демократия и централизм, такой, стало быть, их призыв. – Вещал среди леса Фома, превращаясь в небывало красноречивого оратора. – Так вот и знай, Захарий, что старое, крепостное право совсем поменяют в скорости, а свое право, стало быть, эта новая власть и насадит. Вот только как обзовут его; каким правом? Про то, брат, неведомо».

С неполной ясностью в сознании умер Захарий, оставив Фому одного среди тайги и пустых развалин трухлявых строений. Словно ждал, сторожил, всею душою своей откровений друга о новой, грядущей жизни. Прибрал Фома тело Захария по-христиански; помянул и свечу поставил. Этого добра в поселении с избытком; иного света нет, от того запасливый народ всегда впрок заготавливал. Стал Фома тягучее время в одиночку коротать.

Так и зима прошла; благо охота спасала, иного дела и нет, много ли одному надо. Только-только первые гуси полетели, он сразу в лес ушел; кто же знал, что из-за непогоды, да тумана плутать придется. Воротившись после долгого отсутствия, не успел Фома во двор войти, как оторопь взяла. Откуда посторонний человек на хуторе взялся, каким таким ветром нанесло? Близь никого и быть не должно… Фома быстро скинул со спины ружье и направил в сторону нежданного гостя. Василий, боясь пошевелиться, в волнении лишь дернул плечами и замер:

– Ты, мужик не балуй, я тут один; забрел, так сказать. Кто будешь-то, не признаю что-то?

Фома недоверчиво оглядел приблудного гостя:

– Тебе чего здесь надо, человек, откуда ты?

Неожиданная встреча с сомнительным, лохматым стариком, вовсе не входила в планы Василия. Он был почти уверен, что хутор пуст и никого из жителей, прежде населявших его, не осталось в живых. Тревожное чувство нарастало. Однако «Лохмач», спокойным движением снял с плеч грузный мешок и положил у самых ног, не переставая держать его под прицелом. Василий, почувствовав, что надо каким-то образом уладить обоюдное недоверие, на какой-то миг даже поднял руки вверх, хотя собственное ружье стояло неподалеку. Фома же пристально продолжал осматривать незнакомца.

– Слушай, опусти ружье, я не за этим пришел. Ты что здесь, совсем одичал; в людей целишь? Давай поговорим.

Фома устало опустился на стоявший у плетня, рассохшийся бочонок.

– Говори, чего тут забыл, в хате моей чего делаешь? – шкрябая не чесанную бороду, спросил Фома.

– Из города я, по делу. Захария вот проведать пришел. Он здесь, помнится, раньше жил. Давно сюда не захаживал, даль то вон какая. Росомаха, тварь, мешок уволокла; два дня без харчей, а здесь ты, ружьем под нос тычешь. Чего так, людьми пуганый, или одичал в конец?

Услышав про Захария, Фома смягчился, отвел ствол в сторону.

– Умер твой Захарий, еще прошлым летом. Ты кто ему будешь; сын что ли? Коли так, то извини, я могилку вон, завсегда показать могу. Здесь она, неподалеку. Хутор то пуст; кладбище одно…

Василий опустил руки, успокоился. Подойдя ближе, предложил Фоме махры закурить, присел рядом.

– А ты по какому случаю здесь и откуда Захария знаешь? Не припомню тебя; из пришлых что ли?

– Да вот уж почитай третий годок, как мы тут с ним хозяйствовали, а его в прошлом году сердце и подвело. Старость она любого нагибает. Вот один с прошлой осени и обитаю, а куда мне, своего уж часа в пору ждать, да только вот не по душе мне смерти дожидаться; пусть побегает еще по тайге за мною, а нагонит с миром приму, роптать не стану. С охоты я воротился, а тут ты; один что ли? И чего ты по весне в такую глушь сунулся, или науке не учен. Я-то силки на зайца снимал, с гусем не вышло, да непогодь, будь она неладна, попутала; по более твоего по тайге плутал. Туман он следа не кажет, а многие места для меня новые. Зайченка выпустил, хорошо хоть жив был. Худой он в эту пору, а есть чего-то надо. Пару тетерок снял, ты как на счет жаркого, а то я мигом организую. Коли добрый человек, то поладить всегда можно. Знакомство сведем, да и Захария помянуть не грех. Василий обрадованно согласился, и чтобы ускорить хлопоты, даже помощь предложил.

– Ну тогда в хату ступай, печь топи, а ружье прибери, особой надобности в нем нет, жить по-доброму надо, вот руки к нему и не потянутся. Охота она само собой, да только бы медведь не мешал.

– А что, заглядывает? – поинтересовался Василий.

– Пару раз в прошлую весну наведывался, а летом тихо.

– Раньше его здесь не было, видать не пуганый стал, – разбавлял Василий рассказы деда своими воспоминаниями.

– Он вона, два трухлявых сарая в конец разворотил. Пожитки людские запах дают, а медведь его в голодную пору то и ловит. Забрел поворошить. Прогнал я его, более не сунется.

Запахло дымком на Погорелом хуторе. Фома жаркое из куропаток ладил. Присмотрелся Василий к развалившимся, погнившим от времени строениям; почитай все в труху превратилось, однако умелец Фома, небольшой, крепкий домик обжил, в нем и безопасно, и тепло. Хоть и стар дедок, но крепок; с этаким внутренним самоутверждением, мужик. Такие нигде не унывают; ни лишения их не берут, ни хворь цепкая.

– Как же ты, Фома, один здесь управляешь? – поинтересовался Василий, – Шел бы к людям, все веселей, нежели тут; среди зверья, да гнуса. Тут и завшиветь недолго; вон уж космат, да оборван, – неуважительно заметил гость.

– А это ты не гляди, у меня все есть; и банька, и погребок ладный. Пообтрепался я с охоты. Немного далеко зашел, тут хмарь и накрыла, с ливнем, да туманом ледяным, что с гор сходит. Пакость, скажу тебе, какой до еле не видывал. Непроглядна тайга, вот и заплутал в Томильской балке. А там и без хмари сам леший за нос таскает, след путает, да в ноги коряжник тычет, – Разговорился Фома, давно с живым человеком не общался, вот и несло… – Ты не волнуйся шибко, Василий, я помывку то в промежутке мигом слажу; не гоже с дороги, косматым да не мытым, за стол. Жару особого не посулю, а в чистоте будешь. Как– никак и ты третий день в пути.

– Жаль вот росомаха бутыль уволокла, а то бы совсем не помешала, – досадовал Василий.

– А, вон ты про что, – догадливо улыбнулся Фома.

– Знаешь, Захарий был человеком умелым. Мне с его добра тоже многое перепало. Я по весне картошку сажаю, извести ее никак нельзя. Семенная завсегда в погребке дожидается. С нее и завожу то веселье…

Василий догадливо улыбнулся.

– Ты, дед, погляжу, настоящий таежник, запасливый. Скажи, в чем нужду имеешь, так я в следующую ходку принесу, слово даю.

Отложил Фома с готовкой; за баньку браться пора. На лес посмотрел, потом на гостя. Прищурил глаза и улыбнулся.

– Ты мне, милый человек, кобелька сюда организуй, давно об этом думу имею, да где же его взять? С собакой то и охота заладится, и забота будет, а она поважнее, она сердце греет…

– Будет тебе добрый пес, Фома, – с пониманием откликнулся Василий на столь необычную просьбу старика, – ты только здесь живи, свое хозяйство веди как следует. Я скоро с серьезным человеком приду. Встретишь как положено, приведу тебе знатного кобеля.

– Спасибо, обнадежил, а то ведь без пса совсем плохо. Оно хоть и была у Захария собака, упрямая, как и сам, да не в меру злая. Меня никак признать не желала. Но медведь того кобеля зашиб. Собака его за задницу, а когти у медведя, что ножи… Влет брюхо распорол. Издохла там же, без мучений. Медведь ушел покусанный и злой. С тех пор хоть и тихо на хуторе, однако с хорошим псом, оно вернее.

– Договорились, Фома, обещаю.

– Добром отплачу, Василий, ежели собаку хорошую приведешь. И гостю твоему славную охоту сладим, – переполняла Фому радость.

Жаркая баня, пусть и без жгучего пара, пришлась в пору. Задобрил хозяин нежданного гостя, потчуя из собственных запасов. Подоспели и куропатки; прожаренные Фомой до хруста, они соблазняли вкусной, ароматной корочкой, утоляя нагулянный днями аппетит. Ожил Погорелый хутор за мужицким разговором. Зашумели, вторя, вершины сосен, словно радуясь людской речи, утраченной и забытой в этакой дальней глуши. А ведь полнилась, бывало, округа удалью, наполняя хутор детским смехом и радостью жизни. Суровая, дикая и властная тайга разогнала во времени людей, да так, что даже самой одиноко и тоскливо стало.