Текст книги "Расщелина"

Глава десятая

До полнолуния…

Установились погожие дни. С приходом тепла и весна по-настоящему проявляет себя, оживая и позволяя вдохнуть, напоенную особым ароматом, свежесть утра, почувствовать лицом прикосновение щекотливых лучей солнца. Не обошла она стороной и Уральскую, таежную глубинку; заглянула, согревая лесные опушки и разливая всюду благодать. Радость в людей вселилась; руки к работе тянутся, а душа норовит в пляс пуститься и ни что ее не удержит. Весна красна, весна – силище…

Подсушило хлябь дорог, обрисовало тропы, как в городке, так и окрест. Расшевелила весна людской муравейник не только теплом и светом, а ощущением прихода нового, неведомого чувства. Неожиданно пахнет в лицо свежестью тайги и ветра, даже сердце радостью щемит, наполняя ожиданием прихода чуда любви…

Иной мимо той красоты пройдет, не проникнется духом, не увидит неба в чистоте луж, нагонит сапогами мути, ступая напрямки; ему так скорее… Благо, когда приход Весны не только видеть хочется, но и надышаться им, по-особому прочувствовать, проникая в самую глубь ее родникового истока. Только тогда и видится истинная благость творения земного.

В пору прихода этого чудного времени года и новая жизнь рождается. Ее ощутимые желания незримо пронизывают все живое особым чувством. И чувство это – любовь… В любви зверье норы роет, птица гнезда вьет, а человек дышит особенно и сердце его стучит чаще. А красок то, красок в ней столько, что никакому мастеру кисти не под силу с нею тягаться.

Такая именно весна и вошла в сердце Павла. Как не силился, не мог понять; от чего вдруг так хорошо на душе стало. Ведь раньше тоже птицы пели и солнце, случалось, светило ярко, и тепло, и лес… Не так все было в прошлом, теперь иначе песню скворец поет; заботливее, с заметным переливом, которого прежде он вовсе не слышал. Вороны кричали, а скворцов не было. Теперь поют заливисто, знать и они приметили его весну. Радуются себе, сидя на ветках, да так славно трель рассыпают, что и Павлу петь захотелось, только вот не пел он никогда; помнил лишь колыбельную бабушки и ее голос. Ничем она этим сегодняшним скворцам не уступала. Жаль, что тогда ее душевные песни казались обычными…

Неспешно шагая по улице, Павлу хотелось думать об Анне. Они так нелепо расстались. На сердце тяжелым, липким осадком лежала неприятная, ощутимая печаль; он заметил тогда, как закрылась и потускнела Анна, в ее глаза прокралась грусть. Ночью не спалось и Павел, сам того не заметив, погрузился в воспоминания матери о том таинственном, сокрытом от людей месте, где очнулась однажды Мария, угодив в водоворот необычных, событий:

х х х

Будучи израненной и обессилив, опасаясь неясных обстоятельств ее появления в темном, не просматриваемом помещении, Мария напряженно ждала каких-либо прояснений, касавшихся ее участи. Ведь кто-то же заботливо уложил ее в мягкую, еловую постель, укрыв и согрев коченеющее от холода тело. Кто, волею обстоятельств, взял на себя роль спасителя? Тревога нарастала, а понять течение времени не представлялось возможным. Был ли сейчас день, ночь или утро, сколько времени она пробыла в бессознательном состоянии и когда наконец хоть кто-то проявит себя? Страдая сердцем и душой, моля Господа о спасении, она верила и ждала.

И вот наконец послышался отдаленный всплеск воды, отличимый от слабого, постоянного шума реки. Он выделялся отчётливо, примешивая внятное шуршание галечника, по которому кто-то двигался в ее направлении. Шум нарастал, приближаясь все медленнее. Мария замерла в ожидании, прислушиваясь и впитывая в себя кромешную темень то ли пещеры, то ли склепа, не зная, во что верить больше. Размывая сознание, билась мысль: «Может уж и не жива она вовсе, а пребывает в прострации и движении, уносящем ее душу в неведомую, неосознанную даль темного пространства. И она уже больше никогда не увидит, ни света, ни близких своих, оставленных ею в ином мире».

В едва угадываемом своде пещерного проема, слабым огоньком высветило движущуюся черную тень. Она быстро приближалась и вот уже темным изваянием встала перед беззащитной, и испуганной женщиной. Слабый, мерцающий свет фитиля, выхватив долю пространства, явил себя творением рук человеческих. От осознания появления огня и света, Марии стало легче. Будучи подчинена воле незримого властелина, молчаливо стоявшего перед ней, она отчего-то почувствовала защищенность и безропотно отдала свое израненное тело во власть неведомого существа. Тусклые лучи едва мерцавшей лампадки выхватили из тьмы лишь черный овал густой бороды, лица она не смогла разглядеть, что не давало ей шанса представить наконец; с кем ей предстоит иметь дело.

– Согрелась ли ты, заблудшая душа? – Неожиданный вопрос, прозвучавший столь странным тоном, застал Марию врасплох: «Кто же перед ней? Сам Господь Бог, и жива ли она вообще? Но ведь такими реальными кажутся ей и ощущения, и голос; наверное, так и должно быть там… Упала невесть с какой кручи, разбилась… Все остальное сон, путешествие в мир иной, о котором люди лишь догадываются».

Мария даже смирилась и, не пытаясь ответить Божеству, по сути, закрыла глаза, в ожидании своей участи. Пауза затянулась… Довольно продолжительное время, не находя в себе силы, вновь открыть глаза, Мария пребывала мыслями в общении со своим спасителем, должно быть Ангелом.

– Что же я, пожалуй, приготовлю трапезу, вы, по всему, должны быть голодны. Во всяком случае, сейчас, это будет очень кстати. Не так ли, сударыня?

Ощутив свет и тепло, исходящее от услышанных ею слов, она окончательно очнулась; реальность земного обращения к ней, никак не вязалась с духами. В предощущении внутренней бури, она осторожно приоткрыла глаза и замерла. Она способна была, как и раньше, чувствовать и двигаться; она реальна, она жива… Хотелось закричать, убедить себя, что жива…

Всюду сияли свечи, их стало много… Стало светлей… Нет, то были и свечи, и огни невесть какого свойства, но они радовали ее, и опершись на локти, она впервые оглядела скромное убранство подземной пещеры. Ощутив реальность жизненного пространства, она вновь откинулась на еловую постель, ожидая нового вопроса своего спасителя. Марии уже хотелось отвечать на них и ждать ответ на свои, однако хозяин скромно предпочитал оставаться в тени.

х х х

После столь низкой и подлой лжи, грязными уловками которой, ее умело испачкал Шершень, Анне хотелось побыть одной. Со службы она ушла рано, благо посетителей было не много, и вернувшаяся к работе Глафира вполне справлялась одна. Анна чувствовала, что, придя домой, может вновь столкнуться с ненавистным ей приятелем Сидора. Не тот это тип, нахальных подонков, которые будучи уязвленными, легко отступаются от задуманного. Факт их неприятного столкновения, беспокоил ее весь день. Она понимала, что Шершень не ограничится одним оскорблением, будь перед ним бородатый и сильный Игнат, или юный, не опытный в такого рода столкновениях, Павел; он станет мстить исподтишка и жалить свою жертву еще больнее. Хоть и считала себя Анна, девушкой не из робкого десятка, но на этот раз, отворив двери собственного дома, ей стало не по себе.

За накрытым столом, сидела в сборе вся троица. Разговор шел деловой и не по ее душу. Анна поняла это, стоило лишь переступить порог. Прихожая, где велось заседание, утопала в синем табачном дыму и духота испарений, бросилась ей в лицо, словно жар от печи. Затаив дыхание, не говоря ни слова, Анна быстро прошла к себе и отворила створку окна. Хотелось уйти и очутиться где-нибудь далеко от невыносимого пребывания в собственном доме, ставшим пристанищем для всякого приблудного, бандитского сброда: «Видимо мягкотелому Сидору не под силу избавить ее от назойливого общества своих приятелей. Но уж коли так, то завтра же она вынуждена будет выпроводить его самого. Пусть избавит ее от такой жизни», – обдумывая сложившееся положение, решила Анна.

А за столом шла важная беседа и строились планы; воротился с хутора Василий, а ему было о чем поговорить с друзьями.

Пребывая в растерянных и тревожных чувствах, Анна все же стала прислушиваться к разговору. Речь шла о Погорелом хуторе, где когда-то жил Павел. Какое-то время Василий рассказывал о своем походе и о напастях, что случились в пути. Потом сообщил о смерти Захария, старожиле и долгожителе того хутора и, что там сейчас живет некий Фома, которого приютил Захарий и делил с ним кров до поры. Василий словно бы отчет держал перед своим хозяином, выкладывая Шершню в подробностях; кто такой Фома и как славно они там поладили. Не преминул рассказать и за собаку, которую он посулил привести Фоме в ответ на его добрый прием, какой он, при случае, готов оказать любому из его друзей. Захарий, в свое время, хорошо постарался и по-хозяйски, в исправности, содержал дом. Так, что у Фомы, на случай гостей все предусмотрено.

– А доброго кобеля ему надо привести; я слово дал, да он и самим после сгодится может. Тайга, как-никак. Там вон, и медведи, и росомаха шалит. Так что, Шершень, собака край нужна, прежде чем ты меня в обратную дорогу снарядишь.

– Будет кобель тебе, что надо. Завтра с Антипом перетолкую, найдет. А сейчас пойдем-ка выйдем на воздух, Сидор, проветрим головы, – неожиданно для всех поднялся из-за стола Шершень. – Тут, у тебя об этом, ну никак…

Услышав шум и стук, опрокинутого по нерасторопности, табурета, Анна поняла, что захмелевшие гости выходят.

По весеннему, мягкий вечер, уютно расположил друзей к взаимному продолжению делового разговора. Сидор, плотно прикрыв входную дверь, прошел в глубь двора, где Шершень говорил с Василием:

– Ты, Василий, пока на сеновале, у Сидора, поживешь. Там терпимо и тепло. Пока Анька на службе, можешь и банькой попользоваться. Перед девкой не крутись; тебя здесь нет, был да ушел. Главное не высовывайся и веди себя тихо, иначе все дело завалишь. Я покуда кобеля достану, патроны да порох заодно принесу, там сгодятся, – приятель кивал головой и слушал указания, понятливо соглашаясь. – Вот еще что; перед девкой осторожнее надо языком мести. Не знал, что твой сынок на Аньку зарится. Соперничать станет, ему же хуже.

– Да брось, куда ему! – дернулся возразить Василий.

– Ей-то я хвост прищемлю и Сидора не спрошу, а вот до пацана твоего еще добраться надо. Когда-то он все равно в тайгу двинется; мне про то разузнать нужно, а там, глядишь и вместе на хутор подадимся. Из тайги его никак нельзя выпускать, пока не приведет куда следует. Поэтому сиди тихо и жди указаний.

– Не должна Анька шибко возражать; не при делах она, и к порядку приучена, – Пролепетал, в защиту племянницы, стоявший рядом Сидор.

– За нее особо перетолкуем. Зайдем в дом, я укажу ей место, – Шершень вдруг посуровел. Обвел недобрым взглядом озадаченного Сидора.

Словно предчувствуя недоброе, Анне вдруг захотелось уйти из дома. Не нравился ей слишком деловой настрой Шершня; после сегодняшнего конфуза, атака на нее могла иметь свое продолжение. Анна замерла в ожидании, не готовая к тому, чтобы решиться уйти. Неожиданно и бесцеремонно, штора на дверном проеме, ведущим в комнату девушки, была отдернута на сторону. Перед ней стоял Шершень, нагло уставившись на одетую в легкий, домашний халат, Анну. Она резко обернулась, растерявшись от столь неожиданного вторжения в свои покои. Такого еще не было…

– Вы что себе позволяете?! – возмутилась она, – Вон убирайтесь из моего дома, все трое! – Наглость переходила все дозволенные границы.

Шершень надменно смотрел на взволнованную девушку, давая ей возможность высказаться.

– Да, да, Сидор, тебя это тоже касается. Я не стану больше терпеть твои выходки. Чтобы завтра же тебя здесь не было вместе с твоими друзьями. Убирайся и дай мне жить спокойно, а нет, то тебе помогут. Завтра же позабочусь об этом. – Анну несло; она просто не могла остановиться, не высказав накипевшего возмущения: «Ну зачем ей дался этот пригревшийся под боком дядька, охамевший до того, чтобы тащить в дом этих негодяев. В память об отце только и терпела его. Наследством в виде немощного Сидора наградил ее незадачливый родитель. Но всему приходит конец…»

Анна понимала, что в ее одинокую, сиротскую жизнь, уже приходят перемены, зовущие к счастью. И она готова, хоть сейчас, бежать ему навстречу; в ночь, в непогоду, только бы поскорее окунуться в него с головой, забыть боль унижений и почувствовать наконец свою защищенность.

– Охолонись, замолчи и слушай, девка! Не-то выжму как лимон, а эти двое подсобят. – Лицо Шершня напряглось и побагровело; его больно ужалило девичье неповиновение и гонор.

Анна осталась стоять униженная и неуслышанная даже дядей, явившим себя трусливым и жалким подобием родственника, перед хамским произволом и выходками ее обидчика.

– Узнаю, что с сыном Василия продолжаешь встречаться, накажу обоих! Я тебя предупредил! И твой бородатый защитник мне не указ!

– Не посмеешь! Тебя его жизнь не касается, как и моя тоже. И знай – у него много защитников! – Анна, как могла отражала нападки и угрозы Шершня.

– А тебя, милашка, чтобы ты знала, я под себя отписал. Моя будешь! Вон, даже родственник возражений не имеет. А, Сидор, не против? На днях сватов зашлю и делу конец. Тут и Павел не поможет; руки у него коротки, да молоко на губах не обсохло, чтобы мне перечить.

Сидор, трусливо горбясь, таращил выпученными глазами на своего пахана.

– Сволочи вы все, мне противно здесь, выпустите меня, – Анна сделала попытку проскользнуть в проем двери, но Шершень закрыл ей дорогу.

– Да ты не волнуйся так; я ему ничего не расскажу про нашу брачную ночь, про то какая ты сладкая в постели, – и Шершень до боли вцепился Анне в руку, пытаясь притянуть ее к себе. – Будешь мне мешать, девка, обоих рядом положу или разлучу надолго. Иди и помни об этом, а сейчас трогать тебя мне перед Сидором совестно. Пусть он сватов дождется, а там… – Шершень довольно ухмыльнулся.

Быстро, не чувствуя ног, бежала Анна сквозь тьму проулков. Она надеялась и полагалась только лишь на Павла; он ей ближе всех, он поймет и простит ее боль и состояние. Она чувствовала его рядом; он с ней, он бежит совсем близко, но она от чего-то бежит быстрее его и она будет первой в стремлении не быть беззащитной и слабой женщиной, любить и быть любимой… Анна знала, чувствовала – Павел тот, кого она всегда ждала. Не искала, нет – ждала… И вот он уже рядом, но не с ней. Почему? Ведь они должны быть всегда вместе, и никакие Шершни не смогут разлучить их, забрав любовь и стремление друг к другу.

Внезапные чувства Анны, схожие с шумным, весенним дождем, окатили прохладой несущегося навстречу ветра, порывом неистового желания быть с любимым. И они же, словно остудили ее пыл, вернули в реальность, остановили среди мрака ночи. Она вдруг замерла: «Пусть так, пусть она верит в это, – неслось в затуманенном, случившемся осознании, – но она не должна так поступать, нет. – Этого может не понять или не принять Павел. Они еще недостаточно знают друг друга, мало знакомы и совсем не говорили о взаимных чувствах. Пока что их соединяет лишь большая дружба и доверие. Но почему только это? Ведь она ощущает совсем иную, душевную боль, если его нет рядом, или когда мутная тень недоверия пронеслась между ними, насторожив и сделав больно».

Тускло светил месяц, опустивши к низу рога – бодал темноту: «А ведь до полной луны пройдет время, – подумала Анна, – Так и в ее судьбе, нет пока полнолуния, нет ясности отношений. Еще не поздно, пойду лучше в заведение, Игнату пожалуюсь», – решила наконец Анна, давя в себе боль досады, обид и оскорбления.

Глава одиннадцатая

Отныне и навсегда…

На ночлег Анна домой не пошла. Будучи человеком с необыкновенной, открытой и широкой душой, Игнат, выслушав взволнованную девушку, успокоил ее излишне эмоциональную натуру. И чтобы расстроенную Анну Остаповну, окончательно порадовать, вызвался самолично, не смотря на поздний час, потревожить купца, дабы тот не отказал Анне в ночлеге, в силу семейных неурядиц, благо что свободных помещений было в достатке. Аким Евграфович, управляющий на подворье Крутоярова, всегда закрывал заведение лично. Поэтому, с согласия Гордея, он немедля передал ключи Анне, чтобы та, запершись изнутри, спокойно отдыхала до самого утра. А там, сама же и впустила первых посетителей:

– Ты хозяйка, тебе и управлять, – так и сказал, прощаясь.

Анна была очень признательна Игнату, проявившему к ней отеческую заботу. А тот, посулил все же разобраться с проходимцем, осмелившимся, не смотря на ясные предупреждения, столь нагло обойтись с любимицей заведения. Сладкой жизни он ему не обещал. И Анна не совсем была уверена, шутка ли это?

Вечером Шершень отправился в заведение, о делах с Антипом поговорить; за собаку само собой, заодно и о Павле все разузнать. За добрые вести посулил отблагодарить щедро. А уже утром, следующего дня, местный мужик привел исправного, молодого пса. Сказал, что по просьбе Антипа. Злого правда, но как заверил хозяин – верного. Уж если приручит кто, то преданнее кобеля не найти. Сидора пёс невзлюбил – оскалился. Остальным дал понять, что клыкастая пасть ему дана не только для устрашения…

Однако, Василий, зная, что с этим неуживчивым кобелем ему придется три дня хлеб, да кров в тайге делить, решился его приручить. Пес по кличке «Гром», что вполне соответствовала его нравам, как-то неожиданно для всех, собачьим чутьем, признал его своим новым хозяином. Взял еду с рук и более не рычал. Шершень, довольный, что угодил не только старому Фоме, но и приятелю, обратился к Сидору:

– Сегодняшний вечер мне для встречи с Антипом нужен. Еще только пол дела сделано. Более я у тебя ночевать не стану, пусть девка воротится, а то испугал я ее вчера. Понадобится еще… Да успокой, скажи пока не трону. Так что без спешки готовь все необходимое, а завтра или через неделю на хутор идти, тут я решаю. Не будет ясности от Антипа, то и тебе Василий, ради общего дела, обождать малость придется.

– Надо, так надо, – я на сеновале прижился, да и отлежаться после тайги нужда есть.

– Вот так и порешим, а мне самое время о намерениях сынка твоего разузнать по более.

Сейчас пойдем в дом, собаку обмыть положено, после уж за дело… Привяжи пса Василий, у тебя это лучше получится, а то у Сидора колени до сих пор ходуном ходят.

Возможность встретиться с Анной следующим днем, Павлу не представилась. Лишь позже, ближе к полудню, подходя к ее дому, он, от чего-то жутко волновался. Так, словно спешил на первое с ней свидание, где ему предстоит совершить нечто великое, дабы добиться внимания и расположения. Однако во двор Павла не пустил зло оскаливший зубы пес. Это показалось странным; ведь Аня никогда не говорила о собаке:

«Может ее завел дядя Сидор?» – подумал он. Странным было то, что хозяева даже не вышли из дома, чтобы хоть как-то угомонить зубастого зверя, не дававшего возможности подойти к крыльцу. После нескольких минут тревожного ожидания хозяев, из дома, неожиданно для Павла, вышел его старый знакомый, так неудачно испачкавший днем ранее свое пальто, при падении в лужу. Павел никак не ожидал видеть его в доме Анны. Ему захотелось сразу же уйти, чтобы попросту выбрать другое место и время для встречи. Он чувствовал; что-то не так… Но где же Анна, почему она не выходит, ведь она должна быть дома?

– Ах! – это ты, пацан. Чего тебе надо здесь? Убирайся пока кобеля не спустил!

– Я с Анной хотел поговорить, – спокойно ответил озадаченный Павел.

Шершень с ненавистью смотрел на явившегося ухажера, пытаясь одним взглядом раздавить его как клопа.

– Нет ее для тебя, убирайся, больше предупреждать не буду. Аня спит и будить не просила. Сладко спит; ты все понял, щегол. Проваливай, не-то собаку спущу.

Павел повернулся, слыша за спиной неутихающий лай то-ли кобеля, то-ли Шершня, столь непредсказуемы казались ему оба…

«Ну что же, ну и ладно. Пусть не сегодня, пусть завтра, но он все равно увидит Анну и посмотрит в ее светлые глаза. Не может выглядеть все так, как хочется этому злосчастному недоброжелателю. Не такая Анна, нет между ними ничего общего. И кто он вообще такой, его не было здесь раньше, от куда он взялся?»

Душу переполняло вопросами и, проходя в аккурат мимо той, памятной, лавочки, он присел и перевел дух. Не мешало поразмыслить… Конечно же он не боялся этого постояльца, что засел в доме у Сидора, он лишь вызывал в нем стойкое чувство тревоги и беспокойства за Анну.

«Где она, если предположить, что Шершень, пользуясь случаем, обманывает его? Не дома, значит конечно же в заведении, и он непременно найдет ее там. И вероятность того, что Анна могла быть занята, уже ничуть не волновала его. Видеть и знать, что она в безопасности, важнее. Он обязательно защитит ее, он уже готов, он способен, чего бы ему это ни стоило», – Павел поднялся и уверенно направился к заведению с броской вывеской: «У Гордея».

Анна была немного грустна, но по долгу службы, улыбалась, исправно выполняя свою работу. Павла она заметила не сразу и, не сразу подошла.

– Ты что здесь? Уже скоро вечер, я работаю, – встретила его Анна обеспокоенно.

– Я волновался, вот зашел… – комкал слова Павел.

Анна заметила его растерянность и отвела в сторону, чтобы он не вертел головой, а смотрел ей в глаза.

– Ну, что ты, все хорошо… – она чувствовала, что Павел чем-то встревожен, но промолчала.

– Тогда я дождусь тебя, хотелось бы поговорить, но только не здесь.

– Я сегодня здесь ночую, в заведении. Поэтому приходи, как закроемся. Поговорим спокойно. Стукни два раза, дверь и откроется, – Анна лукаво улыбнулась, пытаясь хоть чуточку развеселить серьезного и озабоченного Павла.

– Хорошо… – обрадованно согласился он.

К удовольствию Анны, трактир довольно рано отшумел, оставив после ухода последнего клиента довольно сносный беспорядок, с которым проворная хозяйка заведения, быстро управилась. Аким Евграфович, бегло осмотрев помещения, удалился, пожелав Аннушке доброй и спокойной ночи. Наконец-то она почувствовала себя полной хозяйкой заведения. Ее немного волновал, но в большей степени радовал, скорый приход желанного гостя. И потом, она только сегодня узнала от Дарьи, что вопрос Павла решен положительно и завтра его уже ждут в усадьбе Крутоярова совсем в ином качестве. А самое важное; они наконец-то смогут открыто поговорить о случившемся недоразумении, селившем печаль и недоверие друг к другу. И, как считала Анна; его никак не должно быть. Так неловко, она чувствовала себя впервые. Хотелось довериться и знать, что Павел поймёт и поверит. Но недосказанность порой терзает душу больше, чем брошенная в лицо правда. Зачем искать ненужные оправдания или сочувствия; ей не в чем себя винить. Она жаждет веры в преданность и порядочность, в открытость и чистоту отношений. Анна суетилась, спеша успеть создать уют, в котором они оба непременно нуждались. Слабый, двойной стук в дверь, уже говорил о многом; Павел здесь, он пришел…

Анна отворила дверь, впуская в полумрак зала гостя, которого с нетерпением ждала. Войдя, Павел осмотрелся. В заведении было необычно тихо, в какое-то мгновение оно представилось ему неким подземельем для проведения тайных встреч и бесед. Наверное, так оно и было на самом деле. Поодаль, в укромном закутке, стоял накрытый столик, на котором горела пара свечей. Все остальное пространство было освещено слабо и погружало зал в полумрак и таинство: «Так даже лучше, – подумал Павел, – хотя почитаемое публикой заведение и не самое лучшее место для встречи с необыкновенной девушкой, но сейчас он чувствовал себя гостем и поэтому должен следовать правилам приличия и уважения к хозяйке». Хотя всей душой ему хотелось увести Анну отсюда, сделать так, чтобы жизнь никогда больше не обременяла девушку заботами о хлебе насущном, стать ее вечным защитником и покровителем. Анна улыбнулась. В ее больших глазах отразились те две маленькие свечи, что горели на столе, создавая удобство для двоих.

– У тебя уютно…

– Да… проходи, ты наверняка голоден. Я тебя покормлю. У нас много времени и некому мешать.

– Спасибо, Аня, я с удовольствием поужинаю вместе с тобой. И потом я очень рад нашей встрече. Ты так красиво ее устроила. Тебе позволено оставаться здесь после закрытия?

– Мне сделали исключение и, потом – это ненадолго. Кстати, могу тебя обрадовать.

– С чем же? – заинтересовался Павел.

– Крутояров согласился с твоим предложением и уже послезавтра, около десяти утра, ждет тебя с визитом. Мне об этом совсем недавно сказала Дарья, его дочь; мы с ней очень дружны. Поздравляю тебя! Я рада, что все сложилось, как ты хотел.

– Этой удаче я прежде всего обязан тебе. Спасибо, я непременно буду.

Взглянув в глаза Анны, Павел отогнал прочь все сомнения в ее искренности и откровении; он верил ей, как верил самому себе. Приятное и радужное окружение света, исходящего от пары свечей, в этот удивительный вечер, казалось ему пламенем, которое озаряет и дарит лишь очарование проникновенного диалога. Анна поделилась своими заботами с Павлом, а он готов был защитить ее от напастей и любого вторжения в их непременно светлое начало. Радуясь, они лучили, счастливыми глазами, искорки важного взаимопонимания, способного разогнать густые, серые тучи тревоги и одиночества, отнимавшие силы, и надежду. А на следующий день радостно мчались на свидание, разливая всюду сказочное чувство любви, совсем не ведая, что сегодня, при встрече, они станут еще счастливее в обоюдном стремлении друг к другу. Их глаза встретились и Павел знал, что отныне и навсегда, они будут вместе…

При встрече они не произнесли ни слова; Павел вошел в ее жизнь, как свежее дуновение от взмаха крыла, как весна, как любовь, что одна и на века…

Анна тихо положила голову ему на грудь и прижалась так, словно долго искала заплутавшую где-то половинку, без которой было одиноко и боязно жить. Оба, неотрывно смотрели в глаза друг другу, в которых рождались величие и восторг, наполняя их души нежным, первым и пьянящим чувством ожидания признания в любви. Случается, что это делают взгляды, но волею небес, всегда принимает сердце…

Павел, совсем осмелев, неожиданно для себя, тихо и нежно, впервые коснулся губ девушки. Их дрожь и тепло наполнили его душу ароматом ощущений, какие дарит только любовь, во всем своем проявлении. Анна так и не смогла закрыть глаза. Ей не хотелось этого делать, не хотелось потерять хоть долю удивительных чувств, переполняемых первыми и единственными на век, прикосновениями… Она не успела, не отшатнулась, а продолжила немигающим взглядом смотреть на Павла. А он, осмелев, поцеловал ее еще раз…

Лишь она и он; отныне и навсегда! Глаза и сердца их любили и шептали только это!..