Текст книги "Там, где кончается арена…"

Комдиву то и дело докладывают об очередных «выступлениях циркачей». Он их фамилии уже слышать не может – выучил наизусть. То им за несомненные заслуги присвоят очередные звания, то за не менее несомненное разжалуют до рядовых, то снова вернут лычки на погоны, чтобы через короткое время снова срезать. И так бесконечно!.. Их командир полка то имеет благодарности от высшего командования за воспитание такого выдающегося экипажа, то получает выговор за выговором. Из-за этой бравой четвёрки погоны самого комдива, мечтающего об одной большой генеральской звезде, не раз были на грани потери того, что имелось на плечах…

На башне их боевой машины два скрещённых дубовых листа – эмблема Гвардейской Кантемировской танковой дивизии. Они над листьями присобачили эмблему советского цирка с летящей голой гимнасткой. Из-за этого выговоры от проверяющих. Неуставное! Порнография! Цирк развели!.. Те гимнастку заклеивают бумажкой, закрашивают её в цвет танка. После учений и проверок отдирают. Начальство глаза закрывает – пёс с ними! Экипаж отличный по всем показателям, везде первый: на сцене цирковые номера показать, пострелять по мишеням или в морду кому дать…

О них неоднократно рассказывали на страницах всесоюзной «Красной Звезды», ещё чаще в «Красном воине» – газете Московского военного округа. В дивизионной многотиражке «Кантемировец» они популярнее звёзд экрана!..

Решили о них написать очередную статью. Наши уговорили фотографа снять их в неформальной обстановке. Сами выбрали место и ракурс. Сидят, прижавшись друг за другом, ствол танка между ног пропустили, ножки свесили, ручки подняли в приветственном цирковом комплименте. Улыбаются, дуркуют…

Может, тайный смысл нашей четвёрки никто бы и не расшифровал, если бы редакция по просьбе танкистов не озаглавила статью: «Один на всех!..» Конечно, имелся в виду – танк, как в прошлом и цирковой манеж. Об этом в статье и говорилось.

Главного редактора дивизионной газеты по тревоге на ковёр! Комдив от гнева белее госпитальных стен! Орёт иерихонской трубой:

– Какой придурок это фотографировал? И какой мудила-мученик придумал этот заголовок? Вы что, не видите – это никакой не ствол! Нет, это конечно ствол, я бы даже сказал – стволище! Но никакой, ни хрена, не танковый! И ваш долбаный заголовок ни о каком не о танке! Вы прочтите в своей сраной статье финальные строки: «И дорогая не узнает, какой танкиста был конец!..» Эта песня о чём? Вся дивизия ржёт, как кони в кавполку!..

Выяснилось – идея полностью принадлежит героическому экипажу…

У комдива долго копилось! Накипело! Вызывает их как-то после очередного залёта на свой гвардейский ковёр.

Наши стоят по стойке смирно, накачанные груди вперёд выставили. Орлы! Комдив всё это видит, про себя отмечает, любуется. Экипаж уникальный, что говорить… Ярится для порядку, кроет неуставными словами для доходчивости. Армия не институт благородных девиц – нечего церемониться. Напоследок выдаёт свой исторический перл, который этим же днём соколом разлетелся по дивизии:

– Вот вы у меня где сидите! – хлопает себе по загривку.– Вы меня то радуете, то расстрелять вас хочется к едрени матери. Это как, если, выражаясь суровым армейским языком, тебе одновременно без наркоза сверлят зуб и делают минет…

– Ух ты! – негромко удивляется один из экипажа.– Надо будет как-нибудь попробовать в нашем медпункте! У комдива багровеет лицо и вылезают глаза из орбит.

Такого громогласия не слышала ни одна армия от сотворения мира!

– Во-о-о-он!!!..

Экипаж покидал штаб дивизии быстрее норматива по эвакуации из подбитого танка!

– Чё это было?

– Ну, ты даёшь! В нашем медпункте работает его жена. Как раз стоматологом!..

– А я знал? Слушай, это та старая крашенная мымра с копной на голове?

– Ну, для нас она, может, и старая…

Глава шестая

Никонов, летая в своих армейских воспоминаниях, впервые за сегодняшний день улыбнулся… Чудили они тогда много! Куража и молодой дури было в избытке!..

Володька встал, открыл шкаф, протянул руку к заветной полке, где лежал его шлемофон, прослуживший с ним всю срочную от начала до конца. Надевал он его исключительно в день танкиста, чтобы, как говорила его бабка Степаниха, «пофорсить» перед всеми.

Шлемофон наделся с трудом – то ли усох за эти годы, то ли в последнее время было слишком много забот и мыслей, от которых голова распухла…

Он плеснул себе в стакан остатки пива и снова улетел в эфирные облака воспоминаний…

…Гороховецкий полигон. Дивизионные учения. До дембеля рукой подать. Они уже ветераны! Известные персонажи на всю дивизию! Предмет подражания и зависти остальных.

Учения закончились. Отвоевались, отстрелялись, сдали оставшиеся снаряды, отчитались, ждут погрузки по эшелонам. Всякий командир знает: солдат без дела – опасная штука для окружающих, потому что в нём начинает просыпаться самостоятельность, безудержная фантазия и неутолимая жажда действия. Поэтому кто-то что-то копает, разбирает-собирает, чистит вверенное ему оружие или ещё что-то делает «отсюда и до обеда»…

Танкистам тоже дана команда почистить стволы. А это значит, гигантским шомполом-банником с помощью специального раствора-смазки РЧС или по-простому «сала» елозить внутри орудия туда-сюда до зеркального блеска в восемь рук. Занятие муторное и не самое лёгкое. Танки рассредоточены в лесу, близ опушки, на приличном расстоянии друг от друга. Команда передана по рации: «Приступить!..»

Цирковые рассуждают: всё равно, мол, по прибытию в расположение тут же начнутся парко-хозяйственные дни – наелозишься этим самым банником по самую… башню! После учений танки грязнее грязного, номеров даже не видно. Тоже отмывать неделю. Чего тут в лесу выдрючиваться…

Не только голь на выдумки хитра, но и лень тоже не в стороне стояла. Одного из экипажа осеняет гениальная идея:

– Зря, что ли, мы после учений заныкали один холостой заряд! Чё мы, ствол без банника не почистим? Значит так, слушай сюда, как говорят в Одессе. В заряд вставляем буханку чёрного хлеба, стреляем, и всё сияет, как котовые… глаза в ночи!

Сказано – сделано. Парни рискованные! Ствол с казённой частью точно не разорвёт – не с чего, а остальное – даже интересно…

Повозились, зарядили. На всякий случай ствол приподняли. Прикинули: буханка должна пролететь метров триста-четыреста. Никого не должно зацепить. Впереди между деревьями виднеется поле. Там пусто. Рядом тоже. Если что – пойди разберись, кто стрелял?..

Экипаж слаженный, лишних слов нет.

– Внимание! Выстрел!..

В это же самое время из-за лесочка, аккурат под траекторию огня нашего доблестного экипажа, выезжает «Урал» с фанерной будкой во весь кузов. Это батальонный ПХД – пункт хозяйственного довольствия, машина с продуктами для личного состава. Верховодит, то есть, по-армейски говоря, командует всем этим хозяйством небезызвестный прапорщик Терешко. У того железный принцип: подальше от начальства, поближе к кухне… И надо же такому случиться – приспичило ему вдруг по малой нужде. Отдаёт водителю грозный приказ остановиться.

Только Терешко расчехлил галифе, зажурчал, слышит, что-то с воем летит прямёхонько в его сторону. Бабах!.. Грохот! Треск! Дыра в будке такая, что из неё можно выдавать продукты, не открывая дверей…

Прапорщик собирался по малой нужде, пришлось экстренно присесть по большой…

Оклемался, залез в кузов. Остро пахнет жжёным хлебом. Банки с тушёнкой и прочая снедь разбросаны по полу. Среди них лежит нечто, отдалённо напоминающее обугленную буханку. Прапор чешет чахлую, но мужественную грудь:

– Ёк-макарёк! Чё это было? Метеорит?..

Танкисты оценивают результаты эксперимента, заглядывая в ствол:

– М-да-а… Не вышло. Не блестит. Засрали ещё больше…

Через полчаса по рассредоточенной в лесу дивизии вселенский шухер! ЧП! Кто-то где-то после учений стрелял! Неслыханно! Боекомплекта ни у кого не должно быть. Комдив на газик и прямёхонько к нашим. Ему адрес ясен.

– Опять эти герои, мать их. Больше некому…

До погрузки ещё сутки. Вечереет. Скучно…

– Выпить бы.

– Да ладно, тоже мне пивун. С бутылки пива косеешь…

– Я бы сейчас тоже тяпнул с устатку граммов сто пятьдесят.

– Ну, и какая проблема – вон деревень вокруг, пруд пруди. В каждой избе самогон.

– Так денег нету!

– Давай танк загоним.

– Ты чего, серьёзно?

– А чё! Какой-нибудь дурак найдётся – купит.

– Ну поехали, прокатимся…

– «Арфы нет! Возьмите бубен! От винта!» По местам! – Шацкий нацелился в люк.

– В бой идут одни старики! Сержант! Люк закройте – дует! – послышался ироничный голос Сарелли, юркнувшего на своё место заряжающего. Шацкий нырнул в чрево боевой машины со своей стороны.

– Шах! С-сука! Каблуком! По горбу! – И далее, сдавленным от возмущения и неожиданной боли голосом – тирада крепкого мата от Ангарского.

– Подкаблу-учник!..– резюмировал Никонов.

– Гвардеец! Занимайте своё боевое место стремительно, согласно нормативам! У нас с вами один люк на двоих! Не сушите…– тут Шацкий выдал одно из определений лица товарища, в данный момент обрамлённого шлемофоном и изрядно закопчённого.– Лучше крутите им по сторонам, как я по тримплексам!

– Фил! Обратите внимание – интеллигентные люди! Знакомьтесь! Весь вечер на манеже клоуны: Шах и Мат!..– Сарелли, показал рукой сначала на одного, потом на другого.– Ефрейтор Никонов! Запускайте!

– Есть, товарищ генерал!

– Раскомандовался! Я тут что, для мебели? – Шацкий попытался восстановить свой командирский статус-кво.– По-оехали!..

Крутой разворот через одну гусеницу. На земле чёрный полукруг. Газу! Синий дым из выхлопных! Четыре молодые задницы устремились на поиски новых незабываемых приключений…

Зашли в один дом, в другой. Везде нормальные люди – не ведутся. Наши откровенно уже намекают, мол, для служивых хотят «горючего» привезти – устали. В деревне люди бывалые, учения рядом ежегодно – понимают. Но тоже в ответ намекают, мол, негласный запрет на время учений.

Вплоть до тюрьмы, если что. Потом, сжалившись, шепчут:

– Есть тут один, Семёнычем кличут. Тракторист бывший. Вон его дом. Тот втихую продаёт. Токмо он дюжа прижимистый – куркуль…

Едут по указанному адресу. Траками звякают, моторами ревут. Подъезжают. Стучат. Ведут серьёзные речи:

– Семёныч! Ты, говорят, бывший танкист!

– Не-е, бульдозерист.

– Ну, всё равно родная кровь – мазута, так сказать – болтогрыз! В понимании, значит. Купи танк, всё равно он списан, днями пойдёт на металлолом. Мотор нормальный – только соляру подливай! Ты огород себе и людям будешь пахать – деньгу зашибать!

У мужика глаза забегали, загорелись, даже в зарождающихся сумерках видно.

– Сколько, хлопцы?

– Пятьсот рэ!

– Да ну, дорого. Этакие деньжищи! Где я возьму!

– А сколько есть? – наши поняли: клюнул!

– Ну, рублей сто, сто двадцать наскребу, не больше! – сам глаза прячет, явно врёт.

– Ладно, не пропадать же добру! Остальное магарычом!

Семёныч чуть не вприсядку:

– Я мигом, служивые! Вы пока в огород машину загоните! – отодвигает заборчик с колючей проволокой.

Через несколько минут выскакивает весь сияющий – вот два литра первача! На здоровье!..

Стемнело. Луна выкатилась. Собаки брешут, переговариваясь в ночи. Селяне спят – у них подъём с первыми петухами.

Пешие танкисты, крадучись, в огород к Семёнычу. Никонов тихонько к себе в люк на место механика-водителя за рычаги-фрикционы, остальные – на трансмиссию и за выступы руками. Мотор взревел. Башенный прожектор ночь разорвал в клочья. Лихой Т-62 в сорок тонн весом колючую проволоку под себя, как детские прыгалки под ноги. Через полчаса всё стихло. Танк на месте – в капонире, где и был. Хмельной экипаж в спячку, как сурки…

Утром общее построение. Ищут танкистов, обидевших честного труженика Семёныча. Командир полка выстроил всех своих бойцов.

– Давай, папаша, только укажи, накажем по полной, под гусеницы положим! Мы люди военные.

Папаша идёт вдоль строя и с каждой секундой сереет лицом. Все в чёрных шлемах, в чёрных робах, с чёрными, закопчёнными лицами – братья-близнецы!

– Да как тут угадаешь! Как в инкубаторе!..

– Ты, папаша, поаккуратней с выражениями – это бойцы нашей армии, защитники, так сказать, Отечества!..

Подходит зампотех полка, майор. Мужик тоже не промах, с юмором. Семёныча за рукав и в сторону. Хмурит брови, представляется начальником особого отдела – контрразведка, мол, дивизии! У Семёныча – полные штаны…

Строгим голосом начинает пытать бывшего тракториста:

– При каких обстоятельствах вы купили государственное имущество?

– При тёмных. В смысле, когда свечерело – уже коров подоили…

– А вы знаете о том, что в этом танке секретный прицел, за которым охотятся американцы. Кому вы его показывали?

– Никому. Я туда и не лазил.

– А где гарантия, что вы не продали за это время секретную информацию представителям вражеского НАТО, а? В глаза смотреть, отвечать, не задумываясь! – зампотех вошёл в роль, ну, прям, смершевец на допросе с пойманным диверсантом.

У Семёныча скрутило живот, о чём он и поведал «контрразведчику».

– Сколько отравленного самогона продал? Говори!

Армию хотел погубить?

У Семёныча ноги подкосились. Одна картина рисуется страшнее другой! Срок, видимо, светит пожизненный! А может и того хуже – расстрел! У них это на раз! Ведь предупреждала жена: «Доиграишьси-и!..»

– Ни в жисть больше, гражданин начальник!

– Самогон сейчас поедем изымем, отправим на экспертизу. Если что… Ну ты понял, не маленький. А сейчас – кру-гом! К вон той машине – бего-ом марш!..

…Экспертизу офицеры 13-го танкового полка провели прямо на месте, в лесу. Утром некоторые из них утверждали, что самогон и в самом деле был отравленным…

Комдиву доложили – нашлись доброхоты. Он не поленился, отыскал в лесу наших героев. Парни стоят плечом к плечу. Сверкают зубной эмалью – слышали, что комдив за эти учения таки стал генералом! Наконец-то присвоили! В этом есть и их заслуга…

– Хотел вас наказать – отправить на дембель позже всех! Понял – нет, отправлю первой партией. Иначе, боюсь, мы с вашим комполка до пенсии не доживём… Равняйсь! Смирр-а!! – Новоиспечённый генерал, но пока ещё в полковничьих погонах, берёт под козырёк.– За находчивость и отличную стрельбу на учениях передаю благодарность от командующего Московского военного округа и от себя лично! По возращении в дивизию будете представлены к следующим воинским званиям!..

По его волевому лицу вдруг пробежала тень, голос дрогнул:

– Благодарю за службу, цирковые! Буду помнить!..

– Служим Советскому Союзу!..

Глава седьмая

Володька Никонов каждое лето проводил у своей бабки Степанихи в деревне. Там раздолье! Знакомые деревенские пацаны, рыбалка, лазания в чужие сады, походы в Долгий лес, где можно было накопать патронов и извлечь дымный порох. В войну бои там шли памятные! Потом – поджигные пистолеты, взрывпакеты и прочая шумная дребедень, через которую проходили многие поколения будущих защитников отечества. Но больше всего ему нравилось работать на подхвате у своего родного дядьки – знатного комбайнёра и тракториста в одном лице. Дёргать рычаги гусеничного ДТ-54, чувствовать, как эта пятитонная махина, рыкая и обдавая сизыми выхлопами солярки, послушна тебе, как лохматый кобелёк Шарик! В этот момент он ощущал себя великаном в стране лилипутов! Особенно Володька прочувствовал всю сельскую романтику, когда впервые в жизни прошёлся до горизонта плугом, оставляя за собой отвалы чернозёма. Дядька сидел рядом, иногда давал советы, чуть трогал ручки, подправляя прямолинейность борозды и своих мыслей. Смотрел, смотрел, щурясь, вдаль… Что он там видел, Володька не ведал. Но глаз у дядьки был влажным, то ли от донского ветра, то ли от солнца, то ли от горьковато-сладкого духа отработанной соляры… Домой он приходил чумазым и с удовольствием вместе с дядькой, невольно подражая тому движениями и покрякиванием, мылся в пожарной бочке с дождевой водой. Детство как-то быстро и незаметно скрылось за горизонтом, как та первая чёрная борозда за косогором…

Когда пришёл призывной возраст, военком поинтересовался, что он в этой жизни умеет делать? Цирк на него не произвёл ни малейшего впечатления, даже, скорее, наоборот. А вот то, что Никонов умел управлять сельскохозяйственными машинами, он оценил по достоинству. Даже похвалил и… отправил его в Ковров, в учебку, где готовили механиков-водителей бронетехники. Недалеко уехал и Шацкий. Оказался рядом, под боком, во Владимире в учебке сержантской. Полгода переписывались, пока потом не попали в один полк и даже в одну роту. Хотелось подтянуть к себе своих пацанов Витьку Ангарского и Сашку Сарелли, которые служили в этой же дивизии, но в разных полках. Много они тогда потратили сил, побегали по армейскому начальству. Но цирк – волшебное слово. Этим ключиком они открыли и эту дверь…

…Никонов после армии приехал в деревню отдохнуть, да чуть было там и не остался. Закружилась голова у парня от навалившейся свободы, молодости и бушующего тестостерона. Лето, солнце, душистая нега сеновала и жаркое тело соседки Нинки, которая неожиданно превратилась из голенастого невзрачного утёнка в грудастую лебёдушку. Ей было всего шестнадцать, но знала и умела она много больше поживших сельских баб. Что она вытворяла… Вовка, до этого никогда не имевший близости с противоположным полом, каждый день открывал для себя сразу обе Америки, Европу, Азию, Африку и даже заснеженную Антарктиду, испробовав позу «пингвина»… Колумбом, Ваской да Гамой, Марко Поло, Джеймсом Куком, Америко Веспучи и Фернаном Магелланом в одном лице для него была та самая Нинка Громова. Про неё ходили разные слухи, мол, по ней полдеревни прошлось, с мужиками «шарашится» с четырнадцати лет. Не зря её тут зовут «Гром-баба». Вовка тут же ласково назвал её «ром-бабой» – сладенькая… А если что и было до него – так это ж до него, при нём ничего такого больше не будет – переделает он её, перевоспитает…

Его родная бабка Степаниха, которая всё это время была в эпицентре событий и никак не могла повлиять на любовный гипноз, наконец решилась на «крутой» разговор. Речь её была неторопливой – куда в таком возрасте торопиться! А вот по душам поговорить надо – может, больше и не придётся… Мысль свою она излагала с неподражаемым деревенским говором, который можно услышать разве что в центральной чернозёмной полосе.

– Оух-х, унучек! Золотой ты мой! Ты меня звиняй, старую, что встряваю, токма послухай – чай ни чужия! Долго уже живу, многое повидала! Кой-чё знаю-ведаю – дурного не присоветую.– Бабка загремела какими-то длинными приспособлениями, стала их доставать по одному снизу из-под печи.

– Кажнаму человеку в этой жизни своё! – Она стала демонстрировать cвою наглядную агитацию.– Вот – чапля! – Степаниха взяла в руки «инструмент» с деревянной ручкой метра полтора длиной и с каким-то металлическим приспособлением на конце.– Ею можна токма сковороды из печи таскать. Чугунок не выташишь – ухват нужён.– Она показала другую палку с круглыми металлическими рогами на конце.– Вот он какой! На чёрта похож – прости, господи! И энтим, и тем, канешна, можно поленья пошурудить в печи, чтоб огонь пожарче! Токмо золу ими не выгребишь – замаишьси! Тута кочерга нужна… Так что, унучек, ничаго ты не исправишь и никаго не переделаешь. Нету для неё у тебя струмента. Опоздал ты ровно на стока, скокма она живёт. Скажу грубо, по-деревенски, а ты запомни: с чем её высрали, с тем она и засохня… Яжжай в свой цирк. Тама ишши своё счастье! Зачем табе деревня? Ты – городской! Как и твой отец…

Но младший Никонов, как говорится, закусил удила. Через месяц бессонных угарных ночей совсем ошалевший Володька потребовал от родных свадьбы. Те слетелись, как потревоженные мухи на мёд, хором утверждая, что это вовсе не мёд, а самый что ни на есть банальный навоз…

Отрезвил его, и то не сразу, поход в венерический диспансер…

Нинка предусмотрительно исчезла из села, как будто тут никогда и не жила. Поговаривали, что она рванула куда-то к нефтяникам, мол, у ней там хахаль был – приглашал. Вовка Никонов послушался своей бабки Степанихи и подобру-поздорову рванул в свой цирк…

Глава восьмая

– Ну, хорошо, понимаю, этим людям мы не можем помочь. Но с Ангарским можно что-то придумать? – Шацкий вкрадчиво, почтительно, но настойчиво гнул свою линию перед Генеральным Росгосцирка.– У него высшее образование. Заслуженный артист России! Был очень хорошим эквилибристом, весьма уважаемым среди своих цирковых коллег. Ангарский – это имя! Он принесёт много пользы.

– Хороший эквилибрист, к тому же в прошлом, не показатель и не аргумент. И заслуженностью не козыряйте. Совсем не обязательно, что он будет таким же успешным управленцем. Это другая профессия. Нам нужен работник. Слышите! Ра-бот-ник!.. Думаю, лучше взять человека со стороны. Безопаснее и не так хлопотно. Какие гарантии, что этот ваш протеже не станет мерить всё своим цирковым аршином? Нам нужна корпоративная этика. Команда! Где нет анархии и иных мнений – всё подчинено общему делу! Понимаете меня?

– А я о чём? Он знает цирк изнутри, его специфику. Дисциплинирован, обязателен, пунктуален!

– А он сможет принимать непопулярные решения, которые зачастую не в пользу артистов? Не взбрыкнёт, не упрётся, так сказать, рогом? Таких решений придётся принимать не один десяток. Времена сейчас сами знаете, какие. Не до церемоний – выжить бы! У нас ведь цели высшие, и масштабы не чета размерам вашей арены. У нас арена, так сказать, мировая.

– А жизнь простых людей – артистов, служащих – разве не высшие цели? Простите за патетику, но, глядя на землю из космоса, людей не увидишь. А они там живут. Для чего же тогда мы все? Ради чего и кого мы тут работаем?

– Жаль, что вы не понимаете до сей поры элементарных вещей. Мы – государственные люди. Цели и масштабы у нас государственные. Не всегда чаяния одного человека совпадают с проблемами всего народа в масштабах страны!

– Ещё раз меня извините! Но народ состоит из отдельных людей – вас, меня, наших родных. Жизнь и состоит из наших проблем и желаний. Разве не так?

– Вы меня сейчас несколько разочаровываете. Я в сомнениях – верное ли я принял решение по вашей кандидатуре, когда принимал на работу? Вы, исходя из ваших слов и позиций, оказывается, романтик и идеалист. Государственный чиновник должен быть нейтрален и малоэмоционален в принятии своих решений. Он обязан исходить из высших соображений и целей. Для него важен конечный результат общего блага, а не некой абстрактной единицы. Нельзя никоим образом распылять усилия, поддаваться сиюминутным эмоциям и демагогии.

Государственные интересы превыше всего, слышите – государственные! В вашем сознании должны представляться истинные цели и государственные масштабы! Сюда требуется направлять свою энергию! Именно этим отличается настоящий чиновник от простого человека!.. Да-а, Шацкий, озадачили вы меня! Я буду думать…

Никонов через несколько недель заглянул в Главк к Шацкому. Позвонил ему в отдел снизу от охраны, тот дал распоряжение пропустить. Сделал он это с явной неохотой…

…Володька внутри звенел, как натянутая струна.

– У нас, у вольтижёров, чтобы бросить партнёршу вверх, надо крепко держать друг друга за руки – крест накрест. Если руки сцепить некрепко, она при приземлении их разорвёт, пробьёт сцепку, упадёт на манеж. А это – травма! Так и мы. Нельзя нам расцеплять наших рук – погибнем!..

Все подозрения насчёт Влада подтверждались всем его видом, каждым его словом и даже тем, что он не договаривал. Он был странным, скользким, отдалившимся! Совершенно не тем парнем, мужиком, которым его знали все эти годы!.. А ведь они тогда, в армии, на первом году службы, набили себе татуировки с текстом из заповедей Христа: «Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя»…

– …Здравствуйте, Владислав Борисович! – кто-то из проходящих артистов подобострастно заглянул в глаза новоиспечённому чиновнику, заискивающе улыбнулся и тут же серой мышкой проскочил мимо. Влад успел вежливо и величественно кивнуть, артистично улыбнуться своей фирменной «мармевладной» улыбкой, которая всегда впечатляла, особенно слабый пол. Тяготивший друг друга разговор через паузу продолжился.

– Можешь понять, ты, Владислав Борисович, что парень гибнет? – Никонов уже почти перешёл на крик, глядя в карие глаза Шацкого, которые были завешены какой-то непроницаемой ширмой.– Ему помощь нужна! Наша с тобой помощь!

– Ничем не могу помочь! Понимаешь? Ну, ни-чем!..– Шацкий это не сказал, а словно плюнул болью! И тут же снова замкнулся, отвёл глаза, по-дурацки улыбаясь. Никонов расценил это всё по-своему, завёлся и сдерживался из последних сил.

Шацкий, вдруг, словно дико устав, опустил плечи, сказал холодно и отстранённо:

– Как говорится – ничего личного, друг! Только бизнес! Такая работа…

– Надпись покажи! – приказным тоном потребовал Никонов.

– Что?.. Какую ещё надпись?

– Нашу! Армейскую!

– А-а, эту… Долго расстёгивать, запонки снимать…

– А мне не в падлу! – Никонов мгновенно скинул с одного плеча куртку, задрал рубашку, оголив внушительный бицепс. Там в несколько синих строчек был наколот их девиз. Никонов ткнул пальцем в плоть!

– «…аще кто положит душу свою за други своя»! Освежи дырявую память, паскуда! – Никонов, сам того не осознавая, коротко, без замаха ударил Шацкого в челюсть. Того повело в сторону.

– Никакого бизнеса, «друг»! Только личное!..

– Ты, что, сдурел? По лицу! Фил! Совсем с ума сошёл?

– Тебе на манеж не выходить! А в кабинете можешь и с разбитой рожей сидеть. По крайней мере, цирковые будут видеть, с какой сволочью им приходится иметь дело! Иди, работай! Служи, Иуда!..

Никонов круто развернулся и, одеваясь на ходу, пошагал вниз по помпезным ступенькам главковской лестницы, по которым многие шагали до него и будут шагать ещё. Сколько же здесь людских судеб стремительно взлетело вверх и устремилось вниз за эти годы! Все ступеньки, отполированные временем и подошвами цирковых, были своеобразными вехами прожитых ими лет, с судьбами состоявшимися или с незаметными биографиями простых тружеников манежа. Чрево Главка – старинного доходного дома в центре Москвы, где некогда был элитный бордель,– привычно глотало приходящих сюда людей, переваривало и через какое-то время выплёвывало изжёванными и выпотрошенными на льготную пенсию. Цирковая молодость, а вместе с ней и жизнь пролетали, как утренние представления. Никто не успевал опомниться, как надо было уже выходить в прощальном эпилоге…

Он шёл, ничего не замечая вокруг, играя желваками и стирая зубную эмаль. В нём бушевала ярость: «Как он мог! Продался за три копейки! Начальником стал! Предал всех! И когда? Когда больше всего нуждались в его помощи! Иуда он и есть Иуда!..»