Текст книги "Там, где кончается арена…"

Глава третья

Депрессия наваливается тогда, когда жизнь скукоживается, как мошонка в ледяной воде, схлопывается пружиной мышеловки, и ты лежишь беспомощный, приплюснутый обстоятельствами, которые тебе совсем не по душе…

На этой самой душе сегодня было пусто и бессмысленно. Одиноко и печально. Словно чего-то было бесконечно жаль… Чего-то такого, в определении которого не подобрать нужных слов. Именно в такие времена приходит беспробудное пьянство, заполняющее ту самую брешь в сознании, которой нет определения, кроме нелепого, но абсолютно точного слова «пустота».

Эти затяжные глубокие запои свойственны русскому человеку. Они свойственны в не меньшей степени и другим народам, но общим мнением – особенно русской Душе! Видимо, остальной мир пьёт просто ради опьянения, ради хмельного метаболизма, как процесса. Русский же человек пьёт исключительно из-за бесконечных поисков хоть какого-то смысла жизни. Или пытается заглушить парами Бахуса отсутствие оного…

Самый невзрачный серый день, в котором, казалось бы, нет никаких событий и особого смысла, имеет свою биографию, индивидуальность и значимость. Он, так или иначе, является точкой отсчёта дня следующего. Как бы мы не прожили день сегодняшний: ярко, насыщенно, незабываемо или бездарно сожгли двадцать четыре часа своей бесценной жизни, лёжа в постели,– мы проложили путь из точки «А» в пункт «Б». Где-то там, в облаках, или здесь на Земле, кто-то что-то решает за нас, а может, и не решает, но оно, тем не менее, происходит…

– Осим Хаим! – Сарелли толкнул обшарпанную дверь, которая на его звонки и настойчивые стуки долго не открывалась.

– И тебе не хворать!..

– Витя, хватит бухать! Жалуешься – денег нет, а на бухло находишь.– Сашка Сарелли с яростью, но с ещё большим скрытым состраданием смотрел на Витьку Ангарского.

– Не гунди, я в форме…

– В какой ты, на хрен, форме, посмотри на себя в зеркало! Так даже в самой заштатной униформе в провинции не выглядят. Побрился бы, голову причесал!..

– Оставь мою голову в покое! Я на ней уже не стою. И униформу не трогай, там все ребята классные. Других в цирке не бывает…

Сарелли с прискорбием обвёл взглядом холостяцкую конуру друга. Она имела вид запущенный, сиротский. Тут давно не мели, а полы, было такое ощущение, не мыли никогда. С тех времён, как ушла Татьяна, в его жилище женщиной и не пахло. Зато, до тошноты, разило перегаром, остатками еды и большой человеческой бедой. Сашкино сердце вновь сжалось… Он отдёрнул штору и распахнул форточку. По глазам полоснул солнечный свет, в лёгкие ударила струя свежего воздуха.

Ещё недавно у Витьки Ангарского было неплохое жильё. В своё время родители решились и продали всё, что было у них в Ярославле: отличную квартиру, дачу, японскую машину. Прибавили сюда всё, что заработали за эти годы в цирке и купили жилплощадь в Москве…

Родителей больше не было. Ушли один за другим не старыми. Ушла и любимая женщина, с которой столько лет было прожито! Рак… Они так и не расписались. Жили просто так. Любили друг друга. По-настоящему. Взахлёб. Сгорела его Любушка меньше чем за полгода…

Он долго не смотрел в сторону женщин. Через семь лет встретилась Татьяна. Заботливая, решительная, бережливая. Она взяла хозяйство Ангарского и его самого в крепкие женские руки. Он не сопротивлялся. Ему это даже в какой-то степени нравилось. До того момента, пока его не уволили из цирка… Он растерялся. Как жить, он не знал и не понимал. Привычные координаты и ориентиры в жизни сместились. Так иногда смещаются полюса планет, и тогда… Это как если выпустить на свободу заключённого, который отсидел полжизни в застенках, а теперь оказался на свободе, где ему никто не рад и ему ничего не знакомо. Ангарского неудержимо тянуло назад на манеж, в привычную обстановку. В иллюзию ощущения, что он по-прежнему нужен цирку, а его детище – номер-шедевр – нужен зрителю. Он жаждал дела, которому посвятил жизнь, и которого теперь не было. И, самое главное, он понимал – больше никогда не будет… Это – конец. Конец всему…

Навалилась тоска. Руки опустились. Он поплыл…

Татьяна какое-то время его теребила, гнала на какие-то там работы, которые она для него находила. Надо, мол, зарабатывать деньги, а не проедать их и не сидеть на шее у жены. Сама она устроилась в этой жизни быстро и без проблем. Виктор пытался ей что-то там объяснять о своём внутреннем психологическом состоянии, о том, что он артист, заслуженный артист… Татьяна достаточно грубо каждый раз ему говорила – забудь, кем был, важно – кто сейчас. Потом однажды напрямую сказала, кто он сейчас… А тут ещё начались проблемы в интимной жизни. Осечка за осечкой. Витька совсем скис. Татьяна вошла в раж. Последними её словами были: «Я выходила замуж за мужика. Я не мамочка – сопли утирать не буду…» С тем и ушла. Тут же подала на развод. Разменяла квартиру, вывезла мебель. Витьке досталась крохотная однушка на окраине Москвы. Он не сопротивлялся. На суде спокойно подтвердил аргументы жены, что он «законченный алкоголик и импотент». Судья, которая в своей жизни видела-перевидела, женским чутьём для себя определила: «Собака бывает кусачей только от жизни собачей…» Внимательно посмотрела на Ангарского и на его пассию. «Мужик как мужик. Симпатичный, не старый. Хорошо сложён. Побрить, отутюжить…» Глянула на Татьяну, вскинула бровь: «Дура баба. Но хваткая…»

При разделе имущества Ангарский так же безучастно стоял в стороне, когда грузчики выносили когда-то приобретённое им добро. Верховодила всем этим Татьяна. Он стоял, закрыв глаза. Его не было. Он умер…

Сарелли читал проповедь, пытаясь достучаться до сознания Ангарского и хоть как-то подкуражить себя самого. В своём психологическом состоянии он недалеко ушёл от своего друга. Разница была лишь в том, что он кое-что понял сегодняшним утром…

– Нашёл, по ком страдать. Баба с возу…

– Дурак! Я не по ней! Я… в принципе… А-а, тебе не понять…

– Где уж нам уж выйти замуж. Эквилибрист хренов! Ты ж на ногах уже не стоишь!

– Эквилибрист он стоит на руках. Да чё с тобой разговаривать – жонглёр он и есть жонглёр. Смотри! – Витька метнулся на руки. Его тело чуть качнулось, но тут же привычно нашло точку баланса. На тренированных руках прорисовались трицепсы и натруженные вены. Одна его рука вот уже полгода не выключалась в локтевом суставе. Старая травма и дикие нагрузки согнули эту руку в локте и не позволяли теперь той до конца разгибаться. По ночам Витька завывал от боли. Недуг прогрессировал…

Он отвёл больную руку в сторону, прижал её к бедру. Стойка была безукоризненной. Вот и скажи, что ему «полтос»! Красава!..

Он стоял, как вкопанный. Потом кокетливо согнул ногу в колене, выпрямил, хлопнул вытянутую ногу о другую и резко, курбетом, встал обратно на ноги. Тут его повело, и он, размахивая руками, с грохотом полетел к стене, заставленной пустыми бутылками. Сидя на полу, потирая ушибленную голову и больную руку, закончил:

– Ну, как-то так, Санёк!.. Отец меня ставил в стойку, когда я ещё не ходил. На руках я держусь сегодня лучше потому, что простоял на них в жизни дольше, чем на ногах. Так что мастерство не пропьёшь!

– Пропить можно всё, что угодно! Ты просто не пробовал.

– Ну почему же, уже начал, как видишь! Пока не получается. Но я над этим работаю…– Пьяная улыбка Витьки, размазывая чёткие контуры всё ещё красивого лица, кривилась на запёкшихся губах. Не улыбались только ввалившиеся глаза.

– Запомни, Саня, убивают артиста не хвори и запредельные нагрузки. И даже не водка с вином. Убивает невостребованность. Забвение…

– Ладно, Витя, оставим эту тему… Ну, а теперь, Ангара, слушай меня внимательно. Только о-очень внимательно. Я тебе расскажу, что со мной произошло сегодня утром. Думаю, это интересно будет всем…

Глава четвёртая

– Ты чего не звонишь? Трубку не берёшь! Пропал совсем! – Никонов с Шацким обнялись. Но в этих объятиях, как показалось Володьке, не было прежнего тепла. На его друге красовался хорошего кроя тёмный пиджак, галстук в цвет. Он был гладко выбрит, от него хорошо пахло. Весь какой-то правильный, благополучный, подогнанный под общепринятый стандарт чиновника. После объятий он смахнул с плеча невидимую соринку, поправил узел галстука.

– Да когда тут! Сумасшедший дом! Перекусить некогда!

– Что ж мы так хреново живём, если вы тут так трудитесь, не щадя живота своего?

– Долгая песня…– Шацкий обречённо махнул рукой и почему-то не посмотрел в глаза.

«Что-то в нём круто изменилось. И за какие-то несколько месяцев…– с сожалением подумал Никонов.– Такого раньше за ним не водилось…»

– Ну, и чего до тебя не дозвониться?

– У нас тут корпоративные номера на мобилах. Пользуюсь этим, чтоб зря деньги не тратить – всё равно целый день на работе. Запиши…

Никонов поведал Шацкому обо всех невзгодах друзей за последнее время, с надеждой, что Влад хоть чем-то сможет им помочь – начальство всё же. Всё в их власти. Особенно он просил помочь Витьке Ангарскому – гибнет парень. Остальные ещё как-то держатся. Шацкий, когда Никонов рассказывал ему эту печальную сагу, всё время оглядывался по сторонам, словно совершал должностное преступление. Создавалось впечатление, что он просто деликатно ждёт, когда Никонов заткнётся и исчезнет из его новой жизни. Свидание тяготило обоих. Шацкий неопределённо пообещал что-то сделать, на том они и расстались с тяжёлыми сердцами.

Никонов отмерял ступеньки пустующего Главка, глядел по сторонам и не мог понять, как же это всё так быстро случилось, что жизнь разделилась на «до» и «после». Ещё недавно тут и вправду был сумасшедший дом. Народу – тьма. Прямо с вокзалов те, кто проездом – сюда. Москвичи, свободные от гастролей, тоже здесь. А где ещё встретишься! Объятия, смех! Накурено – хоть самому виси, не то, что тот топор. Никакого иллюзиониста Кио не надо. Гул, как в Гуме. Вот это была жизнь!.. Потом, словно по мановению руки того же Кио, в Главк артистов перестали пускать. Только по высочайшему повелению того или иного чиновника. Поставили турникеты, посадили охрану, которой до фонаря, заслуженный ты артист или народный!

Главк обрёл покой и тишину, проведя демаркационную линию, разделив на «Мы» и «они». «Они» оказались за чертой. За краем арены…

Доехав до дому, Никонов бросил машину за квартал от своего двора, везде было не приткнуться. «Жалуются, все в нищете, а машин развелось!..»

На кухне он поковырял холодную картошку, отложил вилку – не елось… Сегодня день прошёл впустую. Работу он так и не нашёл. Может, завтра… Думать не хотелось. Включил телевизор. Там что-то мелькало на экране, он не вглядывался и не вслушивался – так, для компании, заполнить пустоту…

Достал из холодильника залежавшуюся бутылку пива. Откупорил. Напиток со змеиным шипением ударил в дно стакана. Глотнул… Из головы не шла встреча с Шацким… Что насторожило? Показалось, что он какой-то фальшивый, не родной! Столько лет дружбы! Да, нет – чушь! Показалось! Ну, мало ли!..

Его взгляд упал на стену. Там в лакированной рамке, среди прочих фотографий его цирковой молодости, висела фотография их четвёрки. Вот они стоят, обнявшись, сияющие молодостью, уверенностью, белозубым счастьем. Это они фотографировались на свадьбе Шацкого. Рядом – армейская. Они в комбезах, шлемофонах, рядом с их шестьдесят двойкой. А вот и то историческое фото, из-за которого тогда было столько шума в дивизии. Они сидят вчетвером на стволе танка, свесив ноги и подняв руки в цирковом комплименте… Память крутанула Землю вспять…

– …Ря-айсь! Отстаить! Ря-айсь! Отстаить! Ря-айсь! Си-ира-а! – прапорщик Терешко, пропуская согласные, манерно подавал команды, общий смысл которых был всем понятен. Он открыл журнал личного состава и начал утреннюю поверку. В его роту прибыло пополнение в лице рядовых Ангарского и Сарелли, которых по многочисленным ходатайствам сержанта Шацкого и ефрейтора Никонова, наконец-то перевели в тот же полк и даже в одно подразделение. Вырисовывалась перспектива создания танкового экипажа из цирковых. На собеседовании комроты определил дальнейшую судьбу Ангарского и Сарелли.

– На гражданке кем был?

– Жонглёром.

– Та-ак! Значит с глазомером всё в порядке. Будешь наводчиком! Не подведи!..

– Ну, а ты, боец? Вижу – малый крепкий!

– Эквилибристом, товарищ старший лейтенант!

– Это что за хрень?

– На руках стоял!

– А-а! Так бы сразу и сказал. Отлично. Будешь – закидным.

– Это что за хрень? – Витька в точности повторил манеру и вопрос своего старшего командира, незаметно отомстив за «эквилибриста».

– Отставить! Закидной – это заряжающий. Так говорят. Будешь из боеукладки хватать снаряды и засылать их в казённую часть. Тут как раз сила и ловкость нужны. Короче – заряжать башенное орудие. Служба – не бей лежачего. Тебе понравится. Опять же – комфорт: отдельный люк, просторно, зимой – печка! Служи – не хочу!..

…Терешко зачитывал фамилии, из строя разноголосо раздавалось короткое: «Я!»

Наконец очередь дошла до Сарелли.

– Са… Сар… Ёк-макарёк! Чёй-то не пойму, то ли фамилия, то ли кликуха? Са-рел-ли! – по слогам осилил прапорщик возникшую непонятность, двигая крючковытым пальцем по строчке в журнале.

– Я! – бодро и озорно выкрикнул из строя Сашка.

– Это что, фамилия у тебя такая?

– Так точно! Фамилия! Итальянская!

– Италья-а-анская! – с немалым удивлением протянул прапор.– Занесло-о!.. «Сапожок», значит! – продемонстрировал он свою осведомлённость в области географии.– Ну, ну! Теперь у тебя будет наш сапожок – русский кирзач, на два ближайших года. Так что, с прибытием. Велкам! – Прапорщик Терешко, старшина танковой роты тринадцатого полка заржал, оценив собственную шутку. Внимательно посмотрел на Сарелли и криво усмехнулся:

– Кхе, итальянец!.. Чёй-то не похож! Морда – русопятая, белёсый, глаза голубые. Те вроде чёрные, как армяне.

Старослужащий механик-водитель Сурен Айвазян ворчливо отозвался:

– Настоящие армяне – блондины с голубыми глазами! Ара, это мы после турок почернели…

– А после меня – поседели! Гы-ы–ы!..– прапорщик снова самодовольно заржал. Его тупые солдафонские изуверства были притчей во языцех среди личного состава первого батальона. Терешко расплылся в очередной кривобокой улыбке, обнажив такие же зубы, которые расселились по его дёснам, как овощи на грядках, посаженные по пьяни. Вид у прапорщика был своеобразный и запоминающийся. Небесная творческая мастерская слепила эту «скульптуру», явно не мудрствуя лукаво, из остаточного материала, что валялся под руками. Перед строем стоял долговязый нескладный детина с узкими плечами и непропорционально маленькой головой, которая напоминала наспех сварганенный колобок – подгоревший и приплюснутый. Венчала всё это фуражка с офицерской кокардой, сдвинутая на затылок. Из-под неё выглядывал прямой реденький чуб цвета прелой соломы и оттопыренные уши-локаторы. Выцветшие брови и такие же ресницы обрамляли суетливые глазки-пуговки неопределённого цвета, сдвинутые к конопатой переносице. Отслужив срочную в танковом полку, в танк он так ни разу и не залез, даже ради любопытства. «Чё я там не видел? Трактор он и есть трактор, только с дулом».– «Со стволом!» – поправляли его бывалые. Так или иначе Терешко «отшланговал» все два года сначала на дивизионном хоздворе среди свиней и прочей живности, а закончил «в тепле и чистом обмундировании» в каптёрке, заведуя нехитрым солдатским хозяйством танковой роты. Восседал он там этаким Гобсеком, у которого даже положенное выпросить было сложнее сложного… Сейчас его манера ходить, общаться, отдавать честь старшим по званию и прочее – весь его странноватый внешний вид напоминал помесь этакого законченного дембеля, ни в грош не ставившего начальство, и, одновременно, представителя младшего комсостава, которому в школе прапорщиков всё-таки объяснили, как надо соответствовать армейской действительности, коли уж навесил погоны на плечи и сам себе подписал судьбу на ближайшие несколько лет. Последнее его явно тяготило, и он периодически отрывался на солдатах, лютовал, поощряя дедовщину во всех её проявлениях…

– Ну, и откуда ты, «Сардэлли», сынок? – прапор нарочно исказил фамилию Сашки и снова разулыбался. Постоянно злой и вечно всем недовольный, прапорщик Терешко сегодня непривычно сиял, как начищенная солдатская бляха после асидола. Секрет был прост: после многомесячных обхаживаний, тактических выкрутасов и осады прыщеватая медсестричка Танька из гарнизонного госпиталя вчера наконец-то сдалась и провела ночь в его холостяцкой конуре офицерской общаги…

– Боец! Вопрос понятен?

– Никак нет! – Санька со скрытой улыбкой «включил дурака», выпятил грудь и ел глазами «главнокомандующего», памятуя о знаменитом указе Петра: «Подчинённый должен иметь вид лихой и придурковатый. Дабы не смущать начальство разумением своим!» Сарелли с детских лет с удовольствием участвовал в репризах клоунов, когда это было нужно, и, будучи весьма неплохим жонглёром, всерьёз подумывал о карьере ковёрного, которым когда-то был его дед – знаменитый Николь Сарелли. Так что с юмором и мастерством актёра у Сашки было всё в порядке.

– Тупим?.. Я спрашиваю, ты откуда такой… бравый?

– Из цирка!

– Эт-т я знаю, что ты циркач! Вас тут полбатальона нагнали. Родился где?

Сашка продолжал «не смущать» начальство:

– В опилках.

Рота грохнула смехом, словно танковое соединение одновременно решило поразить противника синхронным выстрелом из мощных бронестволов.

– Ты что, лошадь? При чём тут опилки?

– Так принято говорить о тех, кто родился в цирке.

У кого родители – цирковые.– Сашка звонко и чётко отрапортовал, расчленив эту длинную фразу на отдельные слова. Затем, без спросу, разрешив себе «вольно», совсем по-граждански добавил:

– Вообще-то, я появился на свет в Воронеже, прямо в цирке, когда там были на гастролях.

– Ёк-макарёк, ещё один земеля…– прапорщик сдвинул фуражку ещё дальше на затылок. На чём она там теперь держалась, было ведомо только одному армейскому богу! Старшина из любопытства невольно сделал шаг вперёд.

– Тот-то я смотрю, мне всё знакомо до боли, до слёз. А он оказывается – ещё один «жлоб» воронежский. Вы там все на одно лицо! Морды у вас с Никоновым, как братья-близнецы!..

– Только у них матери разные…– подал реплику Шацкий. Строй хохотнул.

– Отстаи-ить! – свирепо рявкнул Терешко. Он только собирался развить эту тему, а тут ему этакое препятствие! Сегодня на армейском манеже премьером был он!.. Терешко где-то услышал, что всех воронежцев называли именно так. Вроде, как в словаре какого-то там Даля «жлоб» переводилось, как житель воронежской губернии. Ну, типа, как всех рязанских раньше дразнили «косопузыми» из-за топоров, которые они в плотницких артелях носили за кушаками на животе. Так оно было на самом деле или нет – поди теперь проверь. А прозвища остались в веках…

– Так точно, Вашбродь – «жлоб». Ещё чуть-чуть, и был бы как Вы – «Курский соловей». Немного не долетел!..– Сарелли продолжал гнуть своё, дуркуя…

Солдаты за глаза звали Терешко «соловьём» за его манеру вечно что-нибудь фальшиво насвистывать, также зная, что тот родился где-то в небольшой деревушке в медвежьем углу Курской области, куда он по дембелю дальновидно возвращаться не захотел: «Навоз топтать?..» Сообразил и остался на сверхсрочную…

Терешко вмиг посуровел. «Вашбродь» он не расслышал. А вот про известную птицу певчую!.. Неслыханная дерзость от салаги-первогодка!.. Его глаза забегали по кругу, как дрессированные пуделя по манежу! Враз посиневшие тонкие губы зашевелились, то ли отражая глубинный мыслительный процесс, то ли сотворяя неслышимые пока матерные слова! Конопушки на переносице вспыхнули. Строй замер – сейчас начнётся!..

Прапорщик немного помароковал над услышанным. Потом, кажется, понял, что это скорее был комплимент, нежели оскорбление. Дёрнул плечами. Обмяк, оттаял. А чё? Курский – он и есть курский – факт. Соловей – тоже не обидно! Не-е – нормально…

– Ладно! Служи!.. Хм, итальянец-засранец! – снова заржал, обрадованный подвернувшейся вовремя рифме. Строй с облегчением выдохнул!..

Первая после прибытия в новое расположение утренняя поверка продолжилась. Служба рядовых Ангарского и Сарелли в танковой роте тринадцатого полка началась…

Глава пятая

Расположение готовилось к очередному отбою. Все сидели, подшивали подворотнички. Ангарский, поигрывая ниткой в зубах, решил размять язык на сон грядущий.

– Влад! А у тебя родственники…– Шацкий не дал Витьку закончить:

– Да! Из «одесситов», а что?

– Да так, ничего. Смотрю, откуда умище!..

– Ну, Ангарский – тоже не Иванов, скажу тебе.

– Не-е, мои предки из шляхтичей и белорусов.

– Ну, да! Где Ангара и где поляки с белорусами! Судя по твоим залётам, Витёк, ты – здесь, а ум около Байкала так и остался…– Влад белозубо улыбнулся, как мог это делать только он.– Уж лучше бы и твои предки были «одесситами». Хочешь я тебе расскажу, откуда у тебя такая фамилия на самом деле?

– Ну? Интересно! Давай трави, знаток!

– Ты говорил, что твой дед из беспризорников?

– Было дело. Так дед рассказывал.

– Так вот! Когда малые детишки, как твой предок, попадали в детдома и не знали своих фамилий, им давали их или месту рождения, или местности, где они проживали, или где их отлавливали. Вот так твой дед и стал Ангарским. Таких было полно, пол-России – Ярославских, Владимирских, Астраханских, Орловских и так далее.

Позже, чтобы не смущать «бдительных» граждан и некоторые специальные ведомства, тот же Ярославский превратился в Ярославцева, Владимирский во Владимирцева. Окончания значили многое. С «й» можно было далеко не уехать, только пойти… Евреям запрещено было жить в больших городах, если ты в курсе. Они влачили своё существование в так называемых «местечках».

– Откуда мне знать? Я же, этот… бурят с Байкала.– Ангарский растянул свои глаза по сторонам.

– Хватит вам, побочные дети дядьки Моисея! – Сарелли влил свою долю сарказма в дружескую беседу.– Цирковые вы! Вот и вся ваша корневая система.

– Слушай! А смотри, как интересно! Все национальности – имена существительные. Ну, там: американец, немец, грузин, француз. Русский – это прилагательное. Я бы даже сказал – определение. Цирковой – тоже.

– Рядовой – тоже определение. А вот старшина – это мировоззрение, определяющее твоё место где-нибудь в районе толчка, который нужно почистить, чтобы служба мёдом не казалась!

– Дотрынделись! Вон, Терешко топает…– Никонов напрягся.

– Вспомни солнце – вот и лучик!..– Ангарский помрачнел.– Правду дембеля говорят: «Бог создал отбой и тишину, чёрт создал подъём и старшину». Ща начнётся «отбой-подъём!..»

Командир танка Шацкий, наводчик Сарелли, заряжающий Ангарский и механик-водитель Никонов составили гвардейский экипаж и влились в боевую жизнь не менее гвардейского тринадцатого танкового полка.

О, это был известный полк! С боевой, так сказать, биографией, историей. Ох, и дали фрицам жару во время Великой Отечественной!..

В современной, мирной жизни дивизии этот полк опять же постоянно был на слуху, как в положительном смысле, так и в том, за что получают взыскания и понижают в звании. «Что ни экипаж, то клоуны!» – то ли с гордостью, то ли с тихим ужасом резюмировал командир того самого полка. И на полигоне первые, и в повседневной армейской жизни не последние! А уж ежедневных всяких самоволок, залётов-происшествий – и не сосчитаешь! И все какие-то с вывертом, с фантазией! Одно слово – тринадцатый! Только и разговоров в дивизии об этом полку! Притча, так сказать, во языцех! Это одновременно и гарантированная благодарность от проверяющих, и непрекращающаяся головная боль, и незаживающий прыщ на командирских жопах…

С первого же дня продолжили эту славную традицию воины-гвардейцы Владик Шацкий, Витька Ангарский, Володька Никонов и Сашка Сарелли, как только соединились в единый боевой экипаж, так сказать, бронированный гвардейский кулак…

Первое, что они сделали через неделю, так это погоняли «дедов», которые решили было их повоспитывать, припахать. Четверо – сила! Особенно, если сила эта манежная, цирковая… С первой же попытки у десятка старослужащих пропала охота даже смотреть в сторону «чокнутого» экипажа…

Вызвали как-то «деды» молодых в курилку после отбоя. Сидят, кольца дыма в потолок пускают, тапочками на ногах поигрывают. Лениво так, через губу, сержант Шломин вещает:

– Ну, что, клоуны, страх потеряли? Вам ещё гнуться, как медным котелкам, портянки дедушкам стирать, а вы борзеть. Куда ты, Шацкий, меня там послал сегодня? Ну? В глаза смотреть! Смирно-о!

Влад повёл плечами, глаза его сверкнули то ли растерянностью, то ли наоборот – он их отвёл в сторону.

– Могу повторить. Пошёл на …

Сарелли, Ангарский и Никонов одобрительно хмыкнули. Деды напряглись. Кульминация сегодняшней ночи обозначилась.

– Сучё-онок.– Шломин как-то неуклюже размахнулся, но достал по лицу Влада. Тот слегка покачнулся. Шацкий помедлил, видимо, оценивая шансы, а может прикидывая: чем ему, младшему сержанту, может грозить разборка с рядовыми, хотя и дембелями. Его рассуждения были недолгими. Второй удар Шломина внёс коррективы в эти размышления. Ответ был мгновенным и разящим. Шломин осел у двери с каким-то удивлённо-блаженным взглядом в потолок, словно он там увидел хоровод ангелов, кружащихся под хрустальный звон, звучащий в его барабанных перепонках. Четверо старослужащих вскочили, как по тревоге, со словами: «Вы чё, бля?..» Через несколько мгновений они, уже лёжа на потрескавшемся от времени кафеле, выполняли команду «отбой». Рядом дымились их бычки. Это Вовка Никонов смачно и с большим удовольствием вложился в несколько своих ударов. Ангарский и Сарелли стояли, сжав кулаки. В курилку вбежали ещё двое цирковых из соседней роты, Шурка Васенков и Сабит Бигеев, их кровати стояли в десяти метрах, в соседнем отсеке. Им тоже оставалось служить, как в мае петь соловью.

– Вы чего переполошились? – Сашка Сарелли нервно выдохнул.

– Чего, чего! Наших бьют!..– те оглядели поле сражения, став наизготовку.

– Ну, это скорее наоборот – «ваших»! – Витька Ангарский кивнул на притихших дембелей. Один из них, сипя злобой и страхом, жизнеутверждающе пообещал:

– Ну, салаги, ждите! Поднимем всех дембелей батальона – затопчем!

– А мы уже здесь! – Сабит, прищуря монголовидные глаза, угрожающе набычился. На гражданке в группе акробатов он хоть и не был нижним, держащим на себе колонны, но его, сына ковыльных степей, силёнкой и отвагой бог не обидел. А потом – цирковое братство!..

– Рыпнитесь, поднимем всех цирковых из соседних полков, на стволы натянем! Так и будете до дембеля на броне кататься, как пупсы на машинах молодожёнов! А наших в дивизии, вы знаете,– на программу хватит!..

С тем и разошлись в ночи. Тихо так, тенями…

Через месяц, однажды, когда прапорщику Терешко не спалось – его Танька дежурила, да и вообще она в последнее время как-то редко стала допускать его к телу,– прапорщик решил отыграться, полютовать. Для начала он с десяток раз погонял свою роту на «отбой-подъём». Дембеля сидели на кроватях и самодовольно, с улыбками Джоконды, подавали реплики, видимо вспоминая свою прошлую «боевую молодость»…

Терешко спичкой о коробок чиркнет, пока та горит – надо успеть раздеться и лечь в кровать. Другой спичкой чирк! Надо по-сумасшедшему вскочить, одеться и построиться…

У «Курского соловья» под ногами горка обугленных солдатских проклятий, а на физиономии – кровожадная улыбка…

Может, так бы эта ночь и закончилась – все нормативы, уставшие за день танкисты перевыполнили, и теперь полумёртвыми затихли под суконными одеялами. Но Терешко, как того Остапа, несло! Решил он докопаться «по-взрослому» до невзлюбившихся ему с первых дней «циркачей». Так, на всякий случай, чтоб «служба мёдом не казалась». А то всем на строевую или на обслуживание машин, а этим, видите ли, в ГДО – Гарнизонный Дом офицеров. Шарашиться там без дела, балду бить! «Знаем, как вы там репетируете! Если б не приказ комдива!..»

Как водится, прицепился за какую-то мелочь к нашим парням, те огрызнулись, а тому только того и надо – объявил всем разом наряд вне очереди! Объект наказания самый что ни на есть знаменитый, самый «почётный» – сортир! Не просто его драить-чистить, а зубными щётками!.. «Вперёд! Время пошло! Отобьетесь за пять минут до подъёма! Я вас научу родину любить!..»

…Туалет наши надраили… Головой прапорщика. Взяли того, перевернули и, как шомполом, почистили солдатское очко…

Больше Терешко не лютовал. Как-то враз изменился. Придёт, проведёт поверку и шмыг к себе в общагу. Потерял прапорщик вкус к службе, скис…

Потянулись для наших дни, похожие один на другой, как бесчисленные близнецы в аттракционе Кио. Ежедневно вечером они по очереди мелом оставляли отметину на кирпичной кладке казармы, которую строили ещё пленные немцы. Очередной день сгорел. На один шаг стало ближе к родному манежу…

Молодость бесшабашна! Кажется, что ей не будет конца!. Это дни тянутся, а годы летят…

Закрутилось, завертелось всё в круговороте событий! Сплотила суровая солдатская жизнь наших парней. Да так, что и дружбой это теперь не назовёшь – что-то большее. Братство… В Дом офицеров на выступления, в самоволку или ещё куда – всегда вместе. Как мушкетёры! На учениях, стрельбах – лучшие из лучших! Образцово-показательные, так сказать, отличники боевой и политической! На них вся надежда, если что. Эти в любой ситуации не подведут! Гордость подразделения! Один недостаток – не живётся им спокойно. Дай что-нибудь вытворить этакое! Артисты – одним словом!

Сами ещё года не отслужили, но молодых бойцов – «салаг» – уже уму-разуму учат. То к зампотеху полка пошлют попросить клиренс (для непосвящённых – это расстояние от днища танка до земли). Зампотех, бывалый майор, матерясь и одновременно удивляясь безудержной фантазии «этих чертей», нагружает новобранцев старыми чугунными батареями. Те пыхтят, тащат в ангары, где танки стоят. То тех же салаг пошлют к нему за ключом 72 на 80. Назад они возвращаются с ломами и кувалдами. И так изо дня в день…

Однажды, когда цирковому экипажу командующий округом за отличную стрельбу на дивизионных учениях объявил по десять суток отпуска домой, а комдив не отпустил, те заставили молодняк прикатить двухсотлитровую бочку с солярой к штабу дивизии и доложить самому комдиву, что «его» приказ выполнен. От экипажа, в составе таких-то и таких-то, бочка для личных нужд командира дивизии доставлена! Как он, мол, и просил – «очищенная, на меду…»

Их, конечно, много раз собирались посадить на «губу», объявляли бесчисленное количество суток ареста, но как их посадишь – экипаж! Пару раз попробовали – зареклись! Они и там вытворяли такое, что комендант гарнизонной гауптвахты взмолился на вторые сутки: «Что хотите сделаю, только заберите!..»