Текст книги "Там, где кончается арена…"

Глава двадцать восьмая

Никонов разгрузился в цирке. Перенёс в администраторскую всё, что привёз из Москвы. Сашка Сарелли репетировал со своей Машкой в Ярославле – до начала гастролей в Иваново было ещё достаточно времени. Витька Ангарский мотался где-то по кабинетам администрации города, решал вопросы. На месте была только его Юля. Она напоила Никонова кофе с бутербродами, и он пошёл бродить по городу, пытаясь вспомнить те старые свои маршруты.

Нет, ничего он не узнавал, как ни силился. Город казался незнакомым, словно здесь никогда и не был…

О! А вот этот мост он помнил! Тогда он тут застрял из-за неправильного переключения скоростей! Не выжал вовремя сцепление. Буза ему, помнится, сказал, что это будет минус столько-то баллов! Пару таких остановок и – досвидос! Здравствуй, пересдача!..

Интересно, жив ли их инструктор, здоров? Где теперь его искать?..

Они тогда не случайно все рванули учиться в автошколу. Причина веская! Машины были. Точнее, должны были скоро прибыть. А умения водить и прав нет! Никонов немного водить умел и без документов – это дядька тогда в деревне поднатаскал его на комбайне. Не учебный «Москвич», конечно, но принцип один и тот же – двигатель внутреннего сгорания, коробка передач, газ, сцепление, тормоз! У Шацкого порядок! Тот при своей пижонской «Волге» и правах! Сарелли и Ангарский – два девственника в этой области!

Они ждали свои машины со дня на день. Их «Волги» ехали где-то на платформах из Югославии в Советский Союз. Оплачено было до Чернотисово. В Ужгороде растаможка. Оттуда через Мукачевский перевал на Киев.

Далее в Москву. Вот что ждало наших доблестных автомобилистов в самом ближайшем будущем! Бузы рядом не будет – надежда только на самих себя!

Если Ангарскому с Сарелли могли помочь их отцы перегнать машины, то Никонов мог рассчитывать только на помощь Шацкого.

В программу, которая шла на Югославию, они попали совершенно случайно. Это была большая удача! В те времена можно было быть семи пядей во лбу, но всё равно ты сначала должен был съездить в какую-нибудь страну социалистического лагеря типа Монголии, Польши, Болгарии и так далее. Если ты себя там зарекомендовал, как морально устойчивый Советский человек, тебе доверяли, скажем, ГДР. И лишь после таких проверок на политическую зрелость тебе выпадала честь представлять Великую Родину в какой-нибудь вражеской стране проклятого развитого капитализма, искушения которого не каждый мог выдержать, только самые стойкие! Югославия представляла собой страну демократического толка. С одной стороны, она своими внутренними потребами склонялась к лагерю социализма. С другой… Всё в ней было опасным для советского артиста, начиная от всяческой вседозволенности на каждом углу, до открытых пяти границ в мир капитализма. Инструкции были жёсткими. В гостинице, после приезда с представления, в десять вечера был обход с перекличкой. Днём в город только революционными тройками и никак не меньше. Нарушителей – в двадцать четыре часа на Родину!..

В начале восьмидесятых годов в Югославии был кризис. Бензин выдавался по карточкам, которого хватало на несколько дней обычной езды. Без карточек он стоил дороже самих машин. Русские прожорливые «Волги», так любимые югославами, в мгновение ока упали в цене. Как шутили сами местные, их теперь давали на сдачу в магазинах…

Гастроли затевались на три месяца по всей Югославии. Не прошло и двух месяцев, как около гостиницы «Белград», где в основном базировались советские артисты, стоял целый автопарк, который можно было увидеть разве что в Горьком около завода «ГАЗ». Приехало тогда на гастроли порадовать «братушек», надо вам доложить, человек сто!..

…Никонов стоял на памятном мосту, похохатывал, даже не замечая, что на него с подозрением поглядывают местные пешеходы – здоров ли? Повода веселиться в этом городе из них особо никто не видел…

О тех гастролях в Югославии любил рассказывать в незнакомых компаниях Сарелли, каждый раз придумывая всё новые подробности. Делал он это не раз и не два. Рассказчиком Сашка был знатным. Голос, мимика, паузы, смена голосов – это был театр одного актёра! Публика всегда была в восторге! А рассказ Сарелли звучал следующим образом:

«Иногда полезно хоть немного знать о стране в которую едешь, чтобы не влипнуть, как я…

Начало восьмидесятых. Югославия. Сербия. Белград. Отношение к нам на все двести процентов! «Руссия, братушки!» – только и слышишь…

Неделю, как начались гастроли. Зачаточные познания местного языка, который здорово похож на наш, уже есть.

Раннее утро. Стоит автобус, который вот-вот повезёт нас на площадку. Иду к киоску купить сигареты – я тогда курил и не слабо!

В киоске черноволосая дивчина призывно улыбается мне во всю ширь сербской души. Улыбаюсь в ответ. Здороваюсь:

– Добар дан! – это я уже освоил…

– Здраво, сладак! Добро ютро! – она прошлась по мне своими чёрными глазищами, как сканер, аж мурашки побежали!

Продолжаю демонстрировать свои недельные познания сербского языка:

– Како сте? – то бишь, как дела,– типа, интересуюсь. Сам её тоже поглаживаю своим, тогда ещё холостяцким, взором. Сейчас я снова холостяк – прошу дам взять на заметку!..

– Добро, хвало, дечко! – она вовсю осыпает меня утренними искрами надежды на вечер…

Международный контакт установлен, перехожу к делу, зачем пришёл.

– Сигареты има? – задаю глупейший вопрос в табачном киоске, где разнокалиберных душистых пачек под потолок! Это, наверное, как спросить англичан: «Ду ю спик инглиш?»

Та улыбается:

– Мало-мало има…

– «Суперфильтр» има?

– Има! Колико?

– А-а, сколько? – догадываюсь.– Одну пачку!

– Еден, добро! – протягивает мне сигареты.– Далье?..

Я расправил крылья Дон Жуана, осмелел – диалог клеится!..

– Спички има? – вопрошаю, поигрывая бровями и невидимым хвостом.

Её глазки сначала распахнулись на всю ширину киоска, потом озорно сверкнули. Она со сдержанным смешком, который больше напоминал голубиное воркование, пропела, томно потупив взгляд:

– Хм, има, има…

– Гив ми ю плиз…– было начал я, потом плюнул, славяне же! – Дай! – говорю.– Пожалуйста! То бишь – молим!

Она несколько обескураженно взмахнула головой, мол, ничего себе утро начинается! Потом, типа: «Ну, что с тобой поделаешь!», кивает мне на вход в киоск.

– Позив! Заходи!..

Я не въезжаю, зачем, мол, такой путь, а что, через окно нельзя? Пантомимой пытаюсь ей это внушить.

– Здесь дай! – не сходя с места, демонстрирую ей рукой туда-сюда, что в переводе с моего эсперанто должно означать: «дать-взять».

Она удивляется, хохочет, выдаёт фразу, которая меня сначала повергла в смятение – насколько наши языки схожи!

– Ебен твою фамилию!..

– Ого!.. (Это я позже узнал безобидный перевод этого словосочетания, типа: «Ну, ты даёшь!..»)

Она предлагает свой вариант:

– Може касние, кажем, девят сате, данас! – показывает на циферблат часов.

С лёгкостью догадываюсь: «Давай попозже, скажем в девять часов вечера, сегодня!»

Я не понимаю, на хрена столько тянуть, если это можно осуществить прямо сейчас! Настойчиво повторяю свой вопрос:

– Спички има?

– Има, има! – уже без смущения и вполне утвердительно-убедительно.

– Дай!

– Позив!

– Через окно дай! – начинаю заводиться, всё ещё улыбаясь.

– Поквареньяк! – притворно грозит мне пальчиком, продолжая играть глазами.

– Блин! Спички има? – мне мои уже машут – пора в автобус!

– Да има, има!

– Дай, мать твою!

– Позив! Изволтэ! – тоже уже с нарастающими эмоциями удивляется она моему скудоумию!

– Тьфу! – выхожу из себя. Переговоры явно зашли в тупик. Объясняю на уровне общения продвинутого марсианина с питекантропом. Достаю из пачки сигарету, вставляю в рот. Далее изображаю, как будто чиркаю спичкой.

– Спички дай, голова садовая, сербочка ты моя лупоглазая!..

У неё потухли глаза, словно солнце спряталось за грозовую тучу. Потом из этой тучи сверкнула молния!

– А-а! Шибицы!..– швыряет она мне на прилавок коробок и с грохотом закрывает окно киоска! Явно разочарованная, задёргивает штору.

Я, обескураженный, иду к автобусу, который нетерпеливо порыкивает мотором. Стоит переводчик Милан. Тот учился в Союзе, и у него русская жена. На нашем говорит лучше меня.

– Что случилось? Что за «хмурое утро»?

– Сигареты покупал…

Рассказываю ему о происшествии. Тот хохочет!

– «Спички» созвучно нашему слову, которое означает женский детородный орган! Представляешь, чтó ты у неё просил?..

– Теперь представляю…– невольно вжимаю голову в плечи.– А что такое на вашем, это, как его – «поквареньяк»?

Милан хмыкает:

– Извращенец!»

«Да-а… Времени сколько пролетело! Даже не верится, что в этом городе мне было тогда всего… Сколько ж мне было? – Никонов задумался. Считать было лень.– А, неважно. Тридцати не было точно!..»

Он постоял, повздыхал и направился снова в цирк. Там наверняка его уже ждал Ангарский.

Глава двадцать девятая

Гастроли в Иваново неожиданно пошли лучше, чем ожидалось. Новые афиши, безусловно, делали своё дело! О них много говорили сами зрители – в цирке провели незатейливый опрос. Добротная программа, насыщенная животными, тоже стала завлекать людей в цирк – это уже была «живая реклама», что передаётся из уст в уста! Не последнюю помощь оказала природа – неожиданно похолодало, пошли затяжные дожди. Людям на дачах, видимо, сидеть наскучило – все огороды были возделаны. Так или иначе, гастроли проходили почти с аншлагами…

Сарелли в очередной раз приехал из Ярославля. Был полдень. Наконец-то светило солнце. В администраторской над бумагами корпел Ангарский. Составлял промежуточный отчёт в Москву для Шацкого. Подбивал бабки, делал приблизительные расклады. Он уже подумывал о гастролях во Владимире. Там стационарного цирка нет, работать придётся мобильной группой по сценам. Лошадей туда не погонишь. Морских котиков тоже не повезёшь – это тебе не собачки с кошечками, им бассейн с морской водой нужен больше, чем сцена! Тут было о чём поразмыслить, чтобы не потерять программу, которую с таким трудом сформировали. Значит те, кто не поедет по сценам, должны или где-то работать, или сидеть на репетиционном периоде, или быть на вынужденном простое. За всё платит «Шанс»! Артисты не должны страдать – это незыблемо! Всё перечисленное требует приличных расходов. Шанс вылететь «Шансу» в трубу – велик!

«Шансоны» крутили в голове и на бумаге варианты с маршрутами, прикидывали, просчитывали. Звонили по городам и весям, теребили директоров дворцов спорта, предлагая совместный прокат. У Шацкого в Москве белоснежная трубка телефона к вечеру раскалялась докрасна! На местах работа кипела не менее интенсивно…

Сарелли с поезда примчался прямо в цирк. Он был радостен и возбуждён! Здесь, в Иваново, дела шли хорошо, а в Ярославле и того лучше! Машка радовала своими успехами. Он взахлёб говорил о ней без умолку. Пару раз, вскользь, вспомнил её мать Ларису…

Он заметил, что до этого прогрессирующий артрит, который потихоньку крючил пальцы и ломал плечи, в последнее время как-то вдруг, сам собой, поутих. Обезболивающие таблетки всё чаще оставались забытыми и невостребованными. Ангарский тоже перестал жаловаться на свой локоть. Ну, так, если только дождь на улице или когда нагрузит чем-нибудь, и то не всегда…

Юля хлопотала с бумагами, пересчитывала билеты, идущие на списание.

Сашка вскипятил чайник, собирался заварить кофе – он не ел со вчерашнего вечера и был голоден, как зверь!

– Представляешь, Ангара! Машка повторила мою комбинацию – боковую вертушку, помнишь? Ну, конечно, пока криво-косо, но сделала! Никто не мог, а она сделала! Вот баба! Ух, какая девчонка!..– Сарелли бросил две ложки натурального кофе в свою чашку и плеснул кипятка. По комнате мгновенно разлился аромат тонизирующего напитка. Сашка кофе не пожалел, ему сейчас хотелось покрепче, чтобы встрепенуться, взбодриться – день был впереди!

Юлька неожиданно как-то странно всхлипнула, закрыла лицо салфеткой и выбежала из комнаты. Она успела добежать только до ближайшей урны. Её тошнило. Витьку как ветром сдуло вслед за Юлей. Минут через пять он вернулся озабоченным и растерянным. Сарелли давно не видел таким своего друга.

– Не понял? Что с ней? Ангара, ты что молчишь? Ладно, колись! Может, я чего-то пропустил?

Ангарский как-то замялся, попытался уйти от ответа, но понял, что шила в мешке не утаишь, рано или поздно всё и так станет ясно. Он с какой-то блаженной улыбкой, неуверенно, даже робко, тихо проговорил:

– Да-а… Мы, наверное, сошли с ума!..– он тщательно подбирал слова, чтобы точнее выразить свои чувства. Ангарский явно был смущён. Тянул слова, мысли его путались.– Понимаешь, когда оно родится и достигнет совершеннолетия, мне будет почти семьдесят! Семьдесят!.. Юлька – счастлива! А я… я не знаю…

– Да ты что-о! – Сашка аж подскочил от такой новости. Его радости не было предела, словно это у него должен был родиться ребёнок. Он начал трясти Ангарского за плечи.

– Витька! Дружище! Братишка! Ты представляешь, что это такое?

Ангарский, как тряпичная кукла, мотал головой, не отзывался на тряску, продолжал неопределённо улыбаться. Глаза его были то ли радостными, то ли грустными, то ли… глупыми. Сарелли резко унял радость.

– Понятно! Очкуешь?

– Типа того…

– У тебя будет ребёнок! Слышишь? Твой ребёнок! Продолжение рода! Я бы за это всё отдал! – Сашка ещё раз обнял Ангарского, на этот раз не так яростно, похлопал по спине и резко вышел из администраторской. Его так и не выпитый кофе остался дымиться на столе…

Он пошёл куда глаза глядят. Неожиданно для себя оказался на втором этаже пустующего цирка. Гулко шагал по отполированным плиткам фойе, уложенным в шахматном порядке. Смотрел через огромные стеклянные окна на улицу, отвлекаясь от навалившихся мыслей. Сел на кожаный диванчик. Поднял глаза и… аккурат оказался напротив своих фотографий, похожих на те, которые висели в Ярославском цирке, о которых говорила Ромашина. Хм, Лариса…

«Надо же! Меня уже нет на манеже несколько лет. Здесь я последний раз работал лет эдак восемнадцать тому назад, а тут прямо перед тобой остановленное мгновение длинною в жизнь!..»

Мысли тихим эхом отозвались в сердце, выскользнули невидимой энергией из плоти и полетели в бесконечность пространства, неведомое и недосягаемое человеком…

Сарелли не сводил взгляд со своих фотографий. Вот он в стремительном движении со своими кольцами. Вот – его рекордный трюк! Вот он, молодой и красивый, в прощальном комплименте с букетом в руке!..

Да-а… Было!.. И прошло… Заканчивается род Сарелли. На нём заканчивается! Он последний. Наследников нет.

Сашка словно слышал голоса своих предков, которые ему шептали: «Прорепетировал ты свою жизнь, Саша, профукал, прожонглировал! Что же ты! Как же так? Пять поколений Сарелли останутся в истории, и ни одного на манеже!»

Да-а… Дела…

Глава тридцатая

Сашка проснулся в холодном поту. Ему снился какой-то странный цирк – представление не представление, репетиция не репетиция. Где-то громко играл оркестр, виднелся зрительный зал. Но Сарелли толком не видел людей и того самого грохочущего оркестра. Ему было душно, зябко, мокро, сухо – непонятно как! Было ясно одно – ему плохо!..

Мама, его живая мама, шла по наклонному канату вверх без балансира и веера, которыми пользуются канатоходцы. Шла без страховочной лонжи!.. Зачем?.. Мама-а-а! Остановись! Ты же никогда не ходила по канату и не любила этот жанр! Зачем ты идёшь к куполу?.. Под тобой пропа-а-а-а-сть!..

Сашка проснулся. Голова гудела, сердце учащённо билось. В гостинице было душно – конец мая. Комар, прилетевший с реки, искусал лоб и руки. Они горели огнём. Рассвет едва брезжил. Он не заметил, как снова провалился в то мутное месиво, называемое сном…

…Мама снова шла по канату. Молодая, сияющая каким-то странным лунным светом мама, которая родила его, когда ей не было и восемнадцати! В роддоме её все звали «маленькая мама». В то время женщины рожали в более зрелом возрасте, нежели его родительница. С отцом долго по этому поводу разбирались соответствующие органы, стыдя его и призывая к ответу. К какому? Они любили друг друга чуть ли не с пелёнок! Два старинных цирковых рода, две династии, дружившие несколько поколений, для себя всё давно решившие – им хотелось породниться! Дети не подвели. А то, что всё случилось рано, так в цирке всё рано! И дети взрослеют рано, и на пенсию уходят не по старости. Вот только стареют в цирке не скоро. Если не подходить к зеркалу – вечные пацаны!..

Сашка кричал что-то маме, та не слышала, упорно шла ввысь. Прожектора слепили глаза ей и Сашке. Оркестр грохотал, переходя на какой-то животный рык, а не музыку. А может, это была барабанная дробь перед смертельным прыжком? Мама оступилась… мелькнула блёстками и расшитыми искрящимися камнями. Она не дошла до купола всего ничего. Она летела вниз, раскинув руки, как чайка! Сашка взорвался сердцем! Он знал – мама разбилась! Он рыдал так, что остановилось то самое взорвавшееся сердце. Его не было, не ощущалось! Внутри была пустота. Спазм сжал горло и лёгкие – он задыхался. Секунда, другая, третья… Ещё немного, и он умрёт, как мама! Всё…

И тут он проснулся от того, что его интуитивный вздох полной грудью чуть не разорвал лёгкие. Инстинкт самосохранения сработал! Остановившееся сердце ударило в грудь, воздух вошёл в плевру, раздвинув лёгкие.

Он снова жил!..

Сердце молотило торопливым моторчиком, пот тёк градом. Слёзы то ли горя, то ли нездоровья горячими ручьями текли по его щекам. Температура зашкаливала. Серый рассвет заглядывал в окна скорее по инерции, нежели из любопытства. Ему было наплевать на самочувствие Сашки и содержание его снов. На улице ни свет ни заря стучали, рычали отбойными молотками рабочие, вскрывающие асфальт…

На самом деле Сашка Сарелли не видел, как погибла его мама. Он был на гастролях в другом городе. О подробностях он не расспрашивал. Рассказывали об этом тоже скупо. В Главке знали всё лишь потому, что кому-то нужно было надирать задницу из-за нарушения правил техники безопасности. Там шли разборки по полной – ЧП! Погиб человек! Кто-то должен был отвечать!..

У мамы на финальном трюке, когда её поднимали к куполу, просто сломалась машинка вращения, на которой она потом спускалась к манежу, бешено кружась. Трюк был впечатляющим!..

В тот день машинка располовинилась, расклепалась. И не было в том вины воздушной гимнастки Эльзы Сарелли. Была вина циркового художественно-производственного комбината, который изготовил эту штуковину. Там стояло клеймо качества, был сертификат, и теперь искали крайних. Нашли…– воздушная гимнастка… «Не обеспечила должного технического состояния…»

Судиться не стали. Не до того было. Горе скрутило так, что не хотелось дышать…

Мама ушла не старой. В самом рассвете! Лётчики, как правило, «набивают рты землёй» на взлёте или при посадке. Воздушники в цирке всегда падают вверх…

Сашка заболел. Неожиданно. Вот только что бегал и вдруг слёг…

Машка позвонила Ангарскому: «Почему дядя Саша не приехал вчера? И не позвонил?..»

У Сарелли мобильник разряженным валялся на тумбочке. Вокруг Сашки в марлевой повязке суетилась сердобольная Юлька, которую одолевал токсикоз и которую всё никак не мог выгнать из своего гостиничного номера Сарелли.

– Юлька! Ну, не сдохну я, честное слово! Обещаю! Если обману, потом голову мне оторвёшь. Не дай бог, что подхватишь, я себе сам её откручу. А Ангара докрутит. Тебе нельзя! Уходи, прошу тебя!..

Юлька загадочно улыбалась, но продолжала в номере наводить порядок, который был нарушен в результате его неожиданной хвори.

В дверь постучали.

– Пронто! Врывайтесь! – хрипло позволил Сашка.

За дверью медлили. Юлька, скрипнув петлями, приоткрыла, улыбнулась и распахнула на полную.

– Сюрпри-из! – Юлька сделала шаг в сторону. На пороге стояли сияющая Машка, озабоченная Лариса Сергеевна и какой-то долговязый «перец».

В комнате разлился аромат Ларисиных духов. Машка бросилась к Сарелли с букетом цветов. Ромашина-старшая огляделась, присела на стул и усадила рядом с собой своего сопровождающего.

Машка крутила головой, не зная, куда положить букет.

– Клади в ноги, обычно так поступают, к памятнику поближе! – Сарелли пытался быть остроумным, рассматривая Ларисиного спутника. Его вдруг это царапнуло, но он отчаянно не показывал вида. «Что за хрень! Я ревную?

Этого только не хватало!..»

– Саша! Я привезла с собой лучшего специалиста нашей больницы! Знакомьтесь! – Лариса была самой официальностью. Как на консилиуме.

«Перец» протянул Сашке худую, поросшую чёрными длинными волосами, руку. Волосы были даже на фалангах пальцев.

– Георгий Мамиконович!

– Сарелли!

– Грузин? – вскинул брови Перец Мамиконович.

Сашка выразительно посмотрел на Ларису, та хмыкнула…

– Не совсем… Он – обрусевший итальянец!

В глазах «лохматого», как успел его окрестить Сарелли, мелькнуло сразу и удивление и уважение. Видимо, для него это было лучше, чем «грузин».

– Ну-с, что случилось? Как самочувствие? А то Лариса Сергеевна тут весь Ярославль на уши поставила.

Сашка с нежностью посмотрел на Ларису, та отвела взгляд, не дав прочитать ответ.

– Самочувствие отменное! Собираюсь жить вечно – пока получается!..

– Прекрасно! – тоном мэтра Мамиконович стал разговаривать с ним, как со смертельно больным.

Сашка в обозримом будущем умирать, ну, никак не собирался – столько дел! Сейчас его смущала и заботила только собственная небритая и толком не умытая физиономия, слежавшиеся, нечесаные волосы. При Ларисе хотелось выглядеть иначе…

– Я пойду! – всё это время стоящая в дверях Юлька заговорщицки подмигнула. Сашка кивнул в ответ. Группа поддержки позорно бежала. Он напрягся.

– Что беспокоит? На что жалуетесь? – приехавший «лучший специалист» продолжал доставать.

– Жалуюсь на зарплату, на Машку, которая мало репетирует, на комаров, которые совсем заели, на погоду, которая могла бы быть и получше!

Лариса улыбалась. Врач взял руку Сарелли, нащупал пульс, посмотрел на часы, прохронометрировал, кивнул.

Осмотрел глазные яблоки.

– Откройте рот, скажите: «А-а-а!..»

Сарелли открыл рот и заблеял: «Бе-э-э!..»

Доктор сообразил и решил закончить осмотр. Он обиженно засопел. Эти сто километров он проделал явно напрасно…

– Доктор? Сколько мне осталось? – Сарелли куражился.

– Спросите у кукушки…

Сашка принял игру.

– Кукушка, кукушка! Сколько мне осталось?

– Ку…– отозвался Мамиконович, он явно знал этот анекдот.

– А почему так ма…– Сашка под общий хохот анекдот закончил…

Чувствовал он себя абсолютно здоровым И счастливым. Навалившаяся хворь исчезла внезапно, как и появилась. Назавтра он уже был на работе.

Лариса уехала назад в Ярославль со своим другом Мамиконовичем. Машка осталась с ним на три дня, которые они убойно прорепетировали. Все эти дни он трепетал сердцем. До тех пор, пока Машка, как бы вскользь, не обронила:

– Дядя Саша! Вы не подумайте, Георгий Мамиконович женат. Он не в мамином вкусе. Для неё он всего лишь… лучший специалист.